100 великих судебных процессов

Герцог, потерявший голову и имя

Суд над своим высшим правителем – 55-м венецианским дожем Марино Фальеро (1274–1355) – стал одним из самых ярких эпизодов в истории Венецианской республики. В середине XIV в. это сильное государство на северо-востоке современной Италии со столицей в Венеции и россыпью колоний в Средиземноморье владычествовало на суше и на море, имея одного лишь достойного противника – Генуэзскую республику.

Управляли республикой аристократы, в зависимости от своей знатности, состояния и заслуг «расфасованные» по разным кабинетам власти. Большой совет из 1200–1300 представителей финансовой и родовой элиты Венеции формировал Сенат (120 человек), решавший оперативные вопросы внешней и внутренней политики, а также по затейливой 11-этапной процедуре избирал пожизненно главу государства – дожа.

Тяжкое бремя власти дожу помогали нести жестко контролировавшие его решения Совет сорока (верховный суд), коллегия Сената (16 человек), Совет десяти, Малый совет при доже (Совет шести и три члена Совета сорока). Эти органы власти, являвшиеся де-факто руководителями государства, знали о доже всю подноготную благодаря системе наушничества и разведки, четко налаженной не только в Венеции, но и во всей тогдашней ойкумене.

Казнь Марино Фальеро. Художник Э. Делакруа.1827 г.

Дожу было запрещено вести частную переписку, покидать Венецию, владеть собственностью за рубежом. Он не мог избавиться от «места для прослушивания» даже за своей кроватью! Трон вовсе не гарантировал ему безопасности. До Фальеро из 54 дожей «девять отреклись от должности; двое погибли в бою; троих убили; двоих казнили; троих сместили; двоих ослепили, а потом и сместили; двоих сослали, но одного из них перед ссылкой ослепили» (В. Киселев).

80-летнего Фальеро, представителя старинного знатного рода, прославленного военачальника и дипломата, члена Совета десяти, избрали венецианским дожем заочно (он в это время был послом при римском папе Иннокентии VI в Авиньоне) 11 сентября 1354 г. Несмотря на почтенный возраст, он полгода достойно исполнял свои обязанности.

Одни историки уверяют, что дож, противник всевластия олигархической верхушки Венеции, стал готовить государственный переворот с целью узурпации верховной власти и уничтожения неугодных ему аристократов с первых же дней своего правления.

Дож планировал вместе со своими сообщниками – племянником Бертуччо Фальеро, начальником арсенала Израэлло Бертуччо – собрать ночью 15 апреля 1355 г. единомышленников-аристократов, сотню-другую офицеров и стражников, плебс, распустить слухи о том, что генуэзцы якобы подходят на кораблях к городу, посеять панику, что непременно привело бы к сбору правительства во Дворце дожей. В этот момент участник заговора – звонарь колокольни Сан-Марко ударит в колокол; по этому сигналу восставшие арестуют правительство и Фальеро провозгласит себя перед народом единовластным правителем.

Другие хронисты настаивают на том, что Фальеро пошел на заговор спонтанно после альковной провокации знатного хлыща 23-летнего Микеле Стено (1331–1413). Эта версия легла в основу трагедии Дж. Г. Байрона «Марино Фальеро», повести Э.Т.А. Гофмана «Дож и догаресса», оперы Г. Доницетти «Марино Фальеро» и др.

Впрочем, существует еще и третья версия, по которой «Фальеро сам стал жертвой заговора венецианских олигархов, бывших противниками его предполагаемого стремления к “демократизации” общественного устройства Венеции путем расширения Большого совета» (С. Блейзизен).

Как бы там ни было, в любом случае поводом к развязке событий послужил именно инцидент со Стено во время костюмированного карнавала, устроенного дожем в своем палаццо. Микеле вызывающе поцеловал жену дожа – 19-летнюю красавицу Анджолину (Аннунциату). По одной из версий, это была вовсе не Анджолина, а придворная дама.

По приказу герцога стража вытолкала наглеца взашей, и тот в отместку проник в «Зал Совета десяти» и на троне нацарапал: «Фальеро содержит красавицу жену, а пользуются ею другие».

Вычислить автора пасквиля не составило труда. Его тут же взяли под стражу и бросили в «свинцовую камеру». Подобное деяние являлось тягчайшим оскорблением верховной власти и могло повлечь за собой смертный приговор. Но поскольку Микеле принадлежал к знатнейшему роду и был одним из трех старшин Совета сорока, этот Совет приговорил его всего лишь к одному или двум месяцам тюремного заключения и изгнанию на год из Венеции.

Приговор привел Фальеро в бешенство, т. к. к оскорблению от нахала добавилось еще унижение от формально подчиненного ему суда. Не исключено, Фальеро страдал и от ухмылок за своей спиной и насмешек.

Однако не стоит сводить решимость Фальеро совершить государственный переворот только к его оскорбленному самолюбию. Скорее всего, дож руководствовался интересами республики, когда хотел освободить ее от большей частью паразитирующей прослойки «управляющих».

Дож решил воспользоваться случаем. Увы, об этом стало известно тут же. Еще до удара колокола многие участники заговора были схвачены, включая Фальеро, которому предъявили ордер на арест, выданный Советом десяти.

Прежде суда над дожем состоялся суд с применением дыбы над десятью главными сподвижниками Фальеро. Все обвиняемые признались в преступном замысле, после чего их подвесили на окна Дворца дожей, предварительно заткнув кляпами рты, дабы они не будоражили чернь крамольными призывами.

Судил синьора Совет десяти (в присутствии нескольких членов Сената) под председательством Бенинтенде 16 апреля. Свидетели, в т. ч. и из числа заговорщиков, дали показания, против которых Фальеро возразить было нечего.

Председатель предложил ему, чтобы избежать пыток, признать свою вину. Фальеро признался в замысле и лишь попросил сохранить для жены и родни его собственность. Однако дворец, владения Фальеро и все его ценности отошли в казну; Анджелине выдали «на жизнь» 2000 дукатов из капиталов супруга.

В тот же день Бенинтенде объявил приговор, по которому Марино Фальеро был обвинен в предательстве и измене государству и «единодушно присужден на смерть».

Казнь свершилась 18 апреля на верхней площадке лестницы Гигантов (название от двух огромных статуй Марса и Нептуна – покровителей Венеции у подножия лестницы), где дожи приносят присягу, в присутствии членов Совета десяти и наиболее влиятельных патрициев. Ворота были закрыты, чтобы плебс не мог проникнуть к эшафоту. Перед тем как палач отрубил мечом осужденному голову, с Фальеро сняли тиару. Но по закону он перестал быть дожем лишь в тот момент, когда меч коснулся его шеи.

Народу на площади показали окровавленный меч со словами: «Смотрите все! Предателю воздали должное!»

Колоколу вырвали «язык» и веревку, оставив висеть его безмолвным в башне.

По декрету Совета десяти в 1366 г. имя Фальеро было стерто с фриза в зале Большого совета, где выбиты имена всех дожей, его портрет замазан «траурным покровом» и сделана надпись: «Hic fuit locus ser Marini Faletri, decapitati pro crimine proditionis» («Это было место Марино Фальеро, обезглавленного за предательство»).

После пожара, уничтожившего в 1577 г. галерею дожей, картины восстановили, а на месте портрета Марино Фальеро поместили надпись на черном полотнище: «Hic est locus Marini Faletri, decapitati pro criminibus» («Это место Марино Фальеро, обезглавленного за преступление») (С. Блейзизен).

В огне покинувший этот мир

Как-то Яна из Гусинца – будущего проповедника Яна Гуса (1372–1415) – на пути из школы домой застигла гроза. Мальчик спрятался под скалой. Молния ударила рядом с ним в можжевельник, и тот вспыхнул. Мать обнаружила сына созерцающим горящий куст. Ян показал на пламя и пророчески изрек: «Видишь, так и я в огне покину этот мир».

Сторонник чешского движения Реформации, Ян Гус, задавшись целью реформировать католическую церковь изнутри, страстно обличал церковных иерархов во лжи и лицемерии, в алчности и лихоимстве, блуде и стяжательстве, в поддержке войны и симонии (торговле церковными должностями и духовным саном).

Будучи пастором Вифлеемской церкви в Праге, Гус читал проповеди на чешском языке одновременно для нескольких тысяч прихожан. Для неграмотных пражан на стенах церкви он рисовал картины, противопоставлявшие Мессию и папу. Так, например, на одной из них люди целовали ноги папе, восседавшему на троне, а рядом коленопреклоненный Христос мыл ноги своим ученикам. «Яркий контраст этих картин имел ошеломляющий эффект».

Проповеди Гуса были настоящими призывами к революции. «Берегитесь, хищники, обдирающие бедняков, убийцы, злодеи, не признающие ничего святого!» «Собственность должна принадлежать справедливым. Несправедливый богач есть вор». Благочестие же самого проповедника приводило в ярость высшее католическое духовенство.

Четырежды архиепископ Праги и старший кардинал в Италии отлучали Гуса от церкви, и четырежды пастор игнорировал отлучение! Поддерживаемый населением, он продолжал проповедовать, защищать близкое ему учение английского богослова и реформатора Дж. Уиклифа, исполнять обязанности профессора Пражского университета.

В 1412 г. король Чехии Вацлав IV из корыстных целей поддержал продажу индульгенций римским папой Иоанном XXIII, что крайне возмутило Яна Гуса. Он выступил с резким осуждением этого, чем обрел себе порфироносного врага.

«Почувствовав, что он может лишиться хорошего источника дохода, Вацлав обратил свою ярость на Гуса. В порыве злобы он видел Гуса единственным препятствием на пути к богатству. Король прокричал: “Гус, ты постоянно создаешь мне различные проблемы. Если те, кто этим занимается, не позаботятся о тебе, я сам тебя сожгу”» (Р. Лиардон).

Папу же реформатор и вовсе называл «антихристом, погрязшим во грехе человеком, начальником дьявольской армии, представителем Люцифера, главным викарием сатанинского сборища, простым идиотом, для которого уже заготовлено место в аду, и идолом, который противнее разукрашенного бревна».

Ян Гус на костре. Гравюра XVI в.

«Антихрист» инициировал против Гуса судебный процесс. Священнику было приказано явиться в Рим, в противном случае Праге грозил интердикт – отлучение от церкви всего города.

И тогда Гус решительно порвал с папой, публично вверив себя Христу. Чешские дворяне предложили проповеднику убежище в Южной Богемии, и реформатор на 2 года покинул Прагу. В 1413 г. он написал работу «О Церкви», в которой осудил злоупотребления представителей духовенства. Этот труд стал основой для обвинения автора на суде, на который Гус попал интригами Вацлава IV и его сводного брата – императора Священной Римской Империи Сигизмунда I Люксембургского.

Сигизмунд убедил Иоанна созвать очередной Собор, чтобы, в частности, решить вопрос с реформатором Яном Гусом. Собор был назначен на 1414 г. в Констанце (Германия).

Сигизмунд, как король Германии, пригласил Гуса прибыть на Собор, гарантируя ему личную неприкосновенность, – для того, чтобы «очистить свое имя, а также имя всего народа Богемии от постоянных обвинений в ереси» (Богемия входила в состав Германии).

3 ноября 1414 г. Гус прибыл в Констанц и поселился в частном доме. 28 ноября священника пригласили в папскую резиденцию, где тут же и арестовали по личному приказу Иоанна. Через неделю арестанта заточили в подвал доминиканского монастыря. От сырости и холода Гус тяжело заболел и едва не умер. Его перевели в сухую камеру, но продержали в темнице еще несколько месяцев. На допросах от узника требовали ответа – как он относится к учению Уиклифа. (Учение было запрещено Римским собором 1412 г.) Гус дал им письменные ответы. Чаще всего ему задавали вопрос: «Говорили ли вы, что Папа Римский является антихристом?» Гус написал, что «если образ жизни, ведомый Папой, мерзок перед Господом, то да, он является антихристом».

На требование дать ему адвоката реформатор получил отказ. А вскоре Сигизмунд «аннулировал все гарантии личной безопасности, данные всем присутствовавшим в то время в Констанце».

В это время Собор низложил папу Иоанна XXIII. Предъявив ему 54 обвинения, начиная от лжи и воровства до содомии и убийств, Иоанна приговорили к трехлетнему тюремному заключению.

Гус перешел под власть Сигизмунда, и тот приказал надеть на узника кандалы, а на ночь приковывать за руку к стене. Допросы пошли по второму кругу.

Сейм Чехии и Моравии, чешское и польское дворянство, находившееся в Констанце, потребовали от Сигизмунда открытого суда над Гусом. Король вынужден был согласиться.

5 июня измученного узника отдали негодующим судьям. Не давая Гусу сказать ни слова, кроме ответов «да» или «нет», те всласть наорались на него, а затем вернули в камеру. 6 июня Гусу снова задавали провокационные вопросы и не позволили сказать ничего в свою защиту.

От Гуса судьи требовали одного – отречься от своих взглядов. «Я готов отказаться от своих убеждений, – говорил он, – если мне будет доказано, что они не основаны на Священном Писании». Но судьям было не до Священного Писания.

Когда Гуса увели, Сигизмунд стал убеждать судей сжечь Гуса на костре. Слова монарха случайно подслушали несколько чешских дворян, от которых о них вскоре узнала вся Чехия. После этого Сигизмунд до конца своих дней был самым ненавистным врагом чехов, особенно бедноты.

На следующий день Гус подвергся усиленному допросу. Были заслушаны свидетели, которые откровенно возводили напраслину на подсудимого, на что тот сказал: «Это неправда». Суд раскритиковал все работы Гуса, но вердикта так и не вынес.

1 июля узнику вручили услужливо подготовленный текст отречения от своих убеждений, но Гус не принял его и заявил: «Я не отрекусь».

6 июля, в день своего рождения, Гус в последний раз предстал перед судом. Ему предъявили 30 обвинений. И опять ему не дали сказать слова в свою защиту. Один из кардиналов заявил, что «они уже достаточно от него услышали».

По приговору суда Гуса, как неисправимого еретика, лишили священнического сана и передали светским властям для сожжения на костре вместе с его трудами.

Гус встал на колени и громко произнес молитву: «Господь мой, Иисус Христос, я умоляю Тебя, чтобы Ты простил всех моих врагов ради Твоей великой милости».

Семь епископов совершили обряд лишения священнического сана, после чего Гуса передали солдатам, которые отвели его в поле. Там приговоренного ожидал костер бессмертия.

Из пламени до зрителей (собрался весь город) донеслось пение Гуса: «Христос, Сын Бога Живого, смилуйся надо мной»…

Вместе с пастором сгорела Библия, которую он перевел на чешский язык.

По легенде, некая старушка подбросила к ногам привязанного к колу Гуса то ли хворост, то ли полено, на что пастор сказал: «О, святая простота!»

Прах еретика выбросили в Рейн.

P.S.I. 17 декабря 1999 г. папа Иоанн Павел II сказал во время международного симпозиума: «Я испытываю потребность попросить прощения за жестокое убийство Яна Гуса».

P.S.II. «Верный христианин, ищи истину, слушай истину, изучай истину, люби истину, говори истину, придерживайся истины, защищай истину даже перед лицом смерти; ибо истина избавит тебя от греха, дьявола, духовной смерти и, наконец, от вечной смерти» (Ян Гус).

Не вместившийся в этот мир

Крайне скудны сведения о судебном процессе над одним из халифов общины шиитов-мистиков хуруфитов Насими (настоящее имя Сеид Имадеддин, по последним данным – Али; 1370–1417). «Безбожная» община была основана в Иране в конце XIV в. суфием Фазл-Аллахом Астарабази (казнен в 1394 г.). Преследуемые сторонниками традиционного ислама, вероотступники были полностью уничтожены к началу XVI в. Хуруфиты исповедовали учение о том, что в основе мироздания находятся буквы – в том смысле, как в христианстве «в начале было Слово». В частности, 28 букв арабского алфавита означали число всех Божественных воплощений. В толковании Корана – священной книги ислама – хуруфиты шли вразрез господствующей идеологии.

«Хуруфизм был одной из попыток проникновения Ренессанса в исламские страны. Учение это провозглашало человека высшей ценностью на земле, носителем вселенского и божественного начала».

Политической стороной деятельности хуруфитов стала их борьба против насильственного угона из Ирана и Азербайджана завоевателем Тимуром и его военачальниками городских ремесленников, художников, архитекторов, музыкантов в Самарканд. Эта борьба в основном проявлялась в призывах населения к борьбе с захватчиками.

В учении Насими неразрывно переплелись мистическая ипостась и поэтическая. Их не смогла разорвать даже смерть – в памяти потомков он остался великим азербайджанским тюркским поэтом, творившим на фарси, азербайджанском и арабском языках, и великим мистиком.

О Насими-мистике засвидетельствовала его смерть за хуруфизм. О Насими-поэте лучше всех сказал он сам:

 
Я – вечность, ей нет и не будет конца,
Я – чудо творенья и сила творца,
Я – кравчий, наполнивший чашу познанья,
Я – свет, что пронзит все людские сердца!
 

А перед своей мученической кончиной халиф, несломленный страданиями, заявил ошеломленным судьям: «Я – истина», «Я – бог». (Изречение суфия из Южной Персии Гусейна Мансура Халладжа, IX в.)

Насими – автор азербайджанского дивана (собрания лирических стихотворений в 15 тыс. строк), персидского дивана (около 5 тыс. строк), первых поэтических шедевров на азербайджанском языке. Поэт считается основоположником азербайджанского литературного языка.

Казнь Насими

На Ближнем Востоке Насими – святой мученик и мыслитель, гордость тюркского мира, «символ мужества, геройства, непоколебимой воли, верности своим убеждениям».

Насими с паломническими целями исходил всю Малую Азию. За пропаганду хуруфизма не раз по много месяцев сидел закованный в темницах. Пламенные стихи поэта знали все от мала до велика, их переписывали, читали и пели на базарных площадях.

В Халебе (Алеппо), крупнейшем городе Сирии, подвластном султану центрального Египетского государства мамлюков Али Муайаду, Насими прожил несколько лет вместе со своей семьей.

Такая яркая личность, проповедовавшая ересь, да к тому же и глубокий поэт не мог остаться незамеченным светскими властями и духовенством. Всякое отступление от веры, как известно, смывается мученичеством. В 1417 г. Насими был арестован – как предполагают, не только за пропаганду ереси, но и за свои «ренессансные» стихи, и за политическую деятельность.

Далее цитируем арабский источник «Кунуз-уз-захаб», в котором можно найти краткие сведения о судебном процессе Насими.

«Вероотступник Али Насими был казнен во времена Йашбека. В то время в “Дар-ульадле” (Дворце правосудия) в присутствии нашего шейха Ибн Хатиба ал-Насири и Наиба (наместника) верховного кадия шейха Иззуддина Шамсуддина Ибн Ами-нуддовле, верховного кадия Фатхуддина аль-Малики и верховного кадия Шихабуддина аль-Ханбали рассматривалось дело (об Али аль-Насими).

Он сбил с пути истины некоторых безумцев, и они в ереси и безбожии подчинялись ему. Этот вопрос был поднят перед кадиями и богословами города неким Ибн аль-Шангаш Алханаданом…

Насими произнес “келме-и-шахадет” – поклялся на Коране и отверг то, что говорили о нем. В это время появился шейх Шихабуддин Ибн Хилал. Заняв почетное место в меджлисе, он заявил, что Насими – безбожник и должен быть казнен, а раскаяние его должно быть отвергнуто.

Ибн Хилал спросил: “Почему же вы его не казните?” Аль-Малики ответил ему: “Напишешь ли ты приговор собственноручно?” Тот ответил: “Да” и написал приговор, с которым тут же ознакомил присутствующих. Но они с ним не согласились. Аль-Малики сказал ему: “Кадии и богословы не соглашаются с тобой. Как я могу казнить его на основе твоих слов?”

Йашбек сказал: “Я его не казню. Султан поручил мне ознакомить его с делом. Подождем, что султан прикажет по этому поводу?”

На этом меджлис разошелся. Насими остался в темнице. О деле его было доложено султану Муайаду, от которого пришел приказ содрать с него кожу и в течение семи дней выставить в Халебе на всеобщее обозрение, обрубить ему руки и ноги и отправить Алибеку Ибн Зульгадару, его брату Насируддину и Осману Гарайолуку, которых Насими также сбил с пути. Так и сделали. Этот человек был гяуром и мулхидом (богоотступником). Упаси Боже, говорят, у него есть тонкие стихи».

Существует несколько преданий о смерти Насими, но ими лучше украшать опусы, имеющие отношение к поэзии, нежели к правосудию. Слово «правосудие» уместно здесь только по форме, т. к. по сути его и не могло быть в то время при султанской власти.

В ожидании казни Насими написал «хабсие» – «тюремные» стихи, ставшие венцом его творчества и его жизни.

 
В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь.
Я – суть, я не имею места, и в бытие я не вмещусь.
Все то, что было, есть и будет, – все воплощается во мне.
Не спрашивай. Иди за мною. Я в объяснения не вмещусь.
 

P.S. «С одной стороны, в некотором смысле Насими видится как бы ненормальным, а иногда и сумасшедшим религиозным фанатиком – он будто захвачен средневековой душевной тоской, которую ныне никто больше не в состоянии понять» (М. Р. Хесс).