Чудо в Андах. 72 дня в горах и мой долгий путь домой

Я наклонился вперёд и ободряюще улыбнулся Суси и маме. У матери был встревоженный вид, она отложила книгу, которую читала до этого, и держала сестру за руку. Я хотел сказать им, что не стоит волноваться, но, не успел я заговорить, как брюхо самолёта словно вывалилось из фюзеляжа, самолёт рухнул, должно быть, на несколько десятков метров, и к горлу у меня подступила тошнота.

Теперь самолёт подпрыгивал и скользил в турбулентности. Пока пилоты пытались стабилизировать Fairchild, я почувствовал, Как Панчито ткнул меня локтем в бок.

– Погляди-ка на это, Нандо, – сказал он. – Разве мы должны лететь так низко над горами?

Я наклонился, чтобы выглянуть в маленький иллюминатор. Мы летели в плотных облаках, но сквозь разрывы я увидал мелькавшую совсем рядом массивную стену камней и снега. Fairchild резко накренился, и подпрыгивающий край крыла был не дальше семи метров от чёрного склона горы. Секунду или около того я смотрел, не веря своим глазам, затем двигатели самолёта взвыли – это пилоты отчаянно пытались набрать высоту. Фюзеляж завибрировал так сильно, что мне стало страшно, как бы он не разлетелся на куски. Мать с сестрой обернулись и посмотрели на меня поверх сидений. Наши взгляды на мгновение встретились, затем самолёт сильно затрясло. Раздался ужасный металлический скрежет. Внезапно прямо над собой я увидел небо. Ледяной воздух обжёг лицо, и со странным спокойствием я заметил, что в проходе клубятся облака. Не было времени ни разобраться в происходящем, ни молиться, ни на то, чтобы ощутить страх. Всё случилось в одно мгновение. Затем невероятная сила сорвала меня с кресла и швырнула вперёд, в темноту и тишину.

Глава 2
Всё, что дорого

– Эй, Нандо, ты пить хочешь? – это был мой товарищ по команде Густаво Зербино, он сидел на корточках рядом со мной, прижимая к моим губам горсть снега. Снег был ледяным и обжёг горло, когда я попытался его проглотить, но меня так томила жажда, что я проглотил его и запросил ещё. Миновало уже несколько часов с тех пор, как я пришёл в сознание после долгого забытья. Теперь в голосе у меня прояснилось, и появилась масса вопросов. Покончив со снегом, я поманил Густаво нагнуться ко мне поближе.

– Где мама? – спросил я. – Где Суси? С ними всё в порядке?

Лицо Густаво не выражало никаких эмоций.

– Тебе надо отдохнуть, – проговорил он в ответ. – Ты ещё очень слаб.

Он отошёл, и некоторое время другие ко мне не подходили. Снова и снова я умолял их сообщить какие-нибудь новости о моих близких, но я мог лишь шептать, и им нетрудно было сделать вид, что они меня не слышат.

Я лежал, дрожа, на холодном полу обшивки самолёта, остальные сновали мимо меня, а я напряжённо вслушивался и оглядывался, надеясь разобрать голос сестры или увидеть лицо матери. Как же отчаянно мне хотелось увидеть тёплую улыбку матери, её выразительные синие глаза, хотелось, чтобы она обняла меня и сказала, что всё будет хорошо. Эухения была эмоциональным средоточием жизни в нашей семье. Её мудрость, сила и мужество были основой нашего существования, и я так сильно нуждался в ней сейчас, что ощущал от этого настоящую физическую боль, более сильную, чем холод или тяжёлый стук в голове.

Когда Густаво вернулся с очередной пригоршней снега, я схватил его за рукав.

– Где они, Густаво? – настаивал я. – Прошу тебя, скажи.

Густаво посмотрел мне в глаза и, должно быть, понял, что я готов к ответу.

– Нандо, ты должен быть сильным, – произнёс он. – Твоя мать мертва.

Оглядываясь в прошлое и снова переживая этот миг моей жизни, до сих пор не понимаю, как это известие не убило меня. Никогда ещё я так сильно не нуждался в материнской ласке, и вдруг он говорит мне, что я никогда больше не почувствую её прикосновения. На краткий миг горе и паника взорвались у меня в сердце с такой силой, что я испугался, как бы не сойти с ума, но тут неожиданно в голове у меня будто кто-то сказал таким ясным и отстранённым голосом, что показалось, будто кто-то прошептал мне на ухо. Голос сказал: «Не плачь. Слёзы отбирают соль. Тебе понадобится соль, чтобы выжить».

Эта отстранённая мысль и то, насколько хладнокровно прозвучал произнесший её голос, поразили меня. Не плакать по маме? Не оплакивать величайшую потерю в моей жизни? Я оказался в Андах, я вот-вот замёрзну насмерть, у меня разбита голова! И мне нельзя плакать?

Голос раздался снова. «Не плачь».

– Это ещё не всё, – продолжил Густаво. – Панчито мёртв. И Гвидо тоже. И многие другие.

Я слабо повёл головой, не в силах поверить услышанному. Как такое могло случиться? Рыдания застряли у меня в горле, но, не успел я дать волю горю и поддаться потрясению, как голос зазвучал снова, теперь громче: «Они все умерли. Они стали частью твоего прошлого. Не трать зря силы на то, что тебе не под силу контролировать. Ждать с нетерпением. Смотри в будущее. Мысли чётко. Ты выживешь».

Густаво до сих пор стоял на коленях возле меня, и мне захотелось схватить его и встряхнуть как следует, чтобы он сказал, что всё это ложь. Потом я вспомнил о сестре и, не прилагая никаких усилий, сделал то, что требовал от меня голос; я отодвинул горе от потери матери и друзей в прошлое, и разум заполнился диким страхом за сестру. Несколько мгновений я в упор смотрел на Густаво, собираясь с духом, но потом всё-таки задал вопрос, который должен был задать.

– Густаво, где Суси?

– Она вон там, – ответил он, указывая на хвост самолёта, – но очень сильно ранена.

От его слов всё для меня изменилось. Собственные мои страдания исчезли, и меня охватило настоятельное желание добраться до сестрёнки. С трудом поднявшись на ноги, я попытался сделать шаг, но от боли в голове перед глазами всё поплыло, и я кулём осел на пол. Потом всё немного прояснилось, я полежал немного, затем осторожно перекатился на живот, опёрся на локти и так пополз к сестре. Пол вокруг меня был усеян мусором, напоминавшим о том, как резко оборвалась наша привычная жизнь: мне попадались треснувшие пластиковые стаканчики, разбросанные журналы, раскиданные игральные карты и дешёвые книжки в мягких обложках. Покорёженные кресла были сложены в беспорядочную кучу возле переборки кабины; пока я полз, по обе стороны прохода видны были погнутые и сломанные металлические кронштейны, на которых раньше крепились кресла. На мгновение я представил себе, какая же страшная сила сорвала кресла с таких надёжных креплений.

Сантиметр за сантиметром я полз к Суси, но был очень слаб и продвигался медленно. Вскоре силы у меня иссякли. Я опустил голову на пол, чтобы отдохнуть, но тут почувствовал, как чьи-то руки подняли меня и понесли вперёд. Кто-то помог мне добраться до хвостовой части самолёта, где на спине лежала Суси. На первый взгляд мне показалось, что она вовсе не ранена. На лбу у неё остались следы крови, но кто-то явно умыл ей лицо и пригладил волосы. Кто-то сидел рядом, утешая её. На ней было новое пальто, купленное специально для этой поездки, красивое пальтишко из кожи антилопы, и щека Суси лежала не на ледяном полу, а на мягком меховом воротнике.

Друзья уложили меня рядом с сестрой. Я обнял её и прошептал ей на ухо.

– Я здесь, Суси. Это я, Нандо.

Она повернула голову и посмотрела на меня своими глазами цвета мягкой карамели, но её взгляд был несфокусированным, мне кажется, она так и не поняла, что это я. Она пошевелилась под моими руками, будто хотела придвинуться ближе, но потом тихо застонала и отстранилась. Ей было больно, и я дал ей найти менее болезненное положение, а затем снова обнял её и обхватил руками и ногами, чтобы хоть немного согреть. Так мы лежали с ней несколько часов. Большую часть времени она молчала. Иногда всхлипывала или негромко стонала. Время от времени она звала маму.

– Мамочка, прошу тебя, – плакала она, – я так озябла. Пожалуйста, мамочка, давай пойдём домой.

Эти слова ранили моё сердце, словно стрелы. Суси была маминой любимицей, и они с матерью всегда были особо нежны друг с другом. Они были так схожи по темпераменту, обе ласковые, терпеливые и добрые, они всегда так хорошо друг с другом общались, что не помню, чтобы они когда-нибудь ссорились. Они часами могли быть вместе, возились на кухне, гуляли или просто болтали. Помню, как они много раз сидели на диване, склонив головы друг к другу, шептались, кивали, посмеивались над каким-то общими секретами. Видимо, у сестры не было тайн от матери, она всегда всё ей рассказывала. Она доверяла маминым советам и всегда искала её помощи в том, что было важно для неё: в вопросах дружбы, учёбы, одежды, амбиций, ценностей и, конечно же, умения вести себя в мужском обществе.

Суси переняла от матери-украинки покладистый и стойкий характер и всегда с удовольствием слушала рассказы о происхождении нашей семьи и жизни в Восточной Европе. Помню, как каждый день, когда мы усаживались выпить после занятий в школе по чашечке café con leche^[9], Суси упрашивала бабушку Лину рассказывать о хуторе, на котором та родилась, о том, как холодно и снежно бывало там зимой и как всем жителям приходилось делиться и работать сообща, чтобы выжить. Суси понимала, чем пожертвовала Лина, чтобы приехать сюда, и я думаю, что именно эти рассказы помогли ей ощущать связь с прошлым нашей семьи. Суси, как и мать, всей душой любила домовничать, но отнюдь не была домоседкой. У неё было множество подруг, она обожала музыку, танцы и вечеринки и так же страстно, как любила домашнюю жизнь в Монтевидео, всегда мечтала увидеть другие места. Когда ей было шестнадцать, Суси целый год училась по обмену во Флориде и прожила это время в американской семье, после чего полюбила США.

– Там всё возможно, – повторяла она мне. – Там можно мечтать о чём угодно и воплотить это в реальность!

Её мечтой было продолжить учёбу в колледже в Штатах, и она часто заговаривала о том, чтобы остаться там и после окончания обучения.

– Кто знает? – говорила она не раз. – Может, я найду там себе мужа и стану настоящей американкой!

В детстве мы с Суси были верными товарищами по играм. Затем мы повзрослели, и я стал её доверенным лицом. Она поверяла мне свои секреты, делилась своими надеждами и тревогами. Помню, она вечно переживала из-за своего веса, называя себя слишком толстой, но это было вовсе не так. У неё были широкие плечи и бёдра, но она была высокой, стройной и пропорционально сложенной. Она была крепкой и гибкой, как гимнастка или пловчиха. Но истинная красота скрывалась в выразительных, ясных глазах цвета мягкой карамели, в чудесной коже, милом характере и силе, которой светилось её приветливое, доброе лицо. Суси была молода, и у неё пока не было настоящего ухажёра, и я знал, как она беспокоится, что парни считают её не слишком привлекательной. Но я, глядя на неё, видел в ней настоящую красавицу. Ну, как мне было убедить её, что она – настоящее сокровище? Моя младшая сестрёнка Суси была мне дорога с того самого дня, как родилась; впервые взяв её на руки, я понял, что всегда буду защищать её. Лёжа рядом с ней на полу самолёта, я вспоминал день на пляже, когда мы оба были ещё детьми. Суси была совсем малышкой, а мне было лет пять-шесть. Она играла на песке, и солнце светило ей прямо в глаза. Я не плавал и не играл, а постоянно смотрел за ней, следил, как бы она не забрела к самой воде, где её мог подхватить прибой, как бы не отправилась бы в дюны, где её мог утащить какой-нибудь незнакомец. Я никогда не выпускал её из виду. Я внимательно смотрел на всякого, кто подходил к ней. Ещё ребенком я понимал, что пляж полон опасностей, и надо быть бдительным, чтобы защищать сестру.

Желание защищать её усиливалось по мере того, как мы становились старше. Я взял за правило знакомиться с её друзьями, посещать места, в которые она ходила, и, когда вырос настолько, что мог уже водить машину, стал верным шофером для Суси и всех её подружек. Я отвозил их на танцульки и вечеринки, а потом встречал и привозил обратно. Мне нравилось это делать. Приятно было сознавать, что со мной они будут в безопасности. Помню, как возил их в большой кинотеатр в нашем районе – там собирались все наши друзья. Она усаживалась со своей компанией, а я со своими друзьями, но не переставал поглядывать в её сторону в темноте, постоянно проверяя, всё ли у них там в порядке. В такие дни и был уверен, что она знает, что я рядом и смогу помочь, если надо. Другие девочки могли бы возненавидеть такого братца, но мне думается, Суси нравилась моя забота, ведь именно благодаря этому мы так сблизились.

Теперь, сжимая её в своих объятиях, я ощущал страшную беспомощность. Вид её страданий приносил мне невыразимую боль, но я ничего не мог поделать. Всю свою жизнь я был готов на что угодно, лишь бы защитить Суси и оградить её от бед. Даже сейчас, в разбитой скорлупе самолёта, я с радостью отдал бы свою жизнь, если бы только этим можно было прекратить её мучения и отправить домой к отцу.

Отец! Во всём этом хаосе и неразберихе у меня не было времени подумать, что ему пришлось пережить. Он наверняка узнал о крушении еще три дня назад и всё это время живёт с мыслью о том, что потерял нас всех. Я хорошо знал его, знал, насколько он разумен и практичен, и понимал, что он не позволит себе роскошь ложной надежды. Выжить в авиакатастрофе в Андах? В такое время года? Невозможно. Теперь я ясно видел его, моего сильного, любящего отца, представлял себе, как он мечется в постели, потрясённый невообразимой потерей. После всей его заботы о нас, всей его работы и умения спланировать жизнь на годы вперёд, со своей верой в то, что в мире царит порядок, с уверенностью в нашем счастье, как ему было вынести жестокую правду: он не сумел нас защитить. Не сумел защитить нас. Сердце у меня разрывалось на части при мысли о нём, и боль от этого терзала меня сильнее, чем жажда, холод, мучительный страх и сокрушительная пульсация в голове. Я представлял себе, как он оплакивает меня. Оплакивает меня! Я не мог смириться с мыслью о том, что отец считает меня погибшим. Я ощутил острое, почти неистовое желание оказаться рядом с ним, утешить его, сказать, что позабочусь о сестре, доказать ему, что он вовсе не потерял всех нас.

– Я жив, – прошептал я ему. – Жив.

Как же сильно нужна мне сейчас была отцовская сила и мудрость! Конечно, будь он здесь, он бы придумал, как нам вернуться домой. Но по мере того, как день клонился к вечеру, становилось всё холоднее и темнее, и я впал в состояние полного отчаяния. Мне казалось, что отец далек от меня, словно я уже стал душой на небесах. Казалось, сквозь разлом в небе мы провалились в какой-то ледяной ад, откуда невозможно вернуться в обычный мир. Как и другие парни, я знал мифы и легенды, герои которых попадали в страшный подземный мир или их кто-то заманивал в заколдованные леса, из которых нет выхода. В борьбе за возвращение домой им приходилось выдержать множество испытаний – они сражались с драконами и демонами, состязались в смекалке с колдунами, бороздили полные опасностей моря. Но даже этим великим героям, чтобы добиться успеха, требовалась магическая помощь – подсказка мудрого волшебника, ковёр-самолёт, секретный амулет, чудесный меч. А мы… мы только группа не знающих жизни юнцов, которым и страдать-то ни разу еще не доводилось. Мало кто из нас когда-либо видел снег. Ни один из нас никогда не бывал в горах. Где мы найдём нашего героя? Каким волшебством сможем перенестись домой?

Я зарылся лицом в волосы Суси, сдерживая рыдания. Затем словно само собой в моём сознании вспыхнуло старое воспоминание – история, которую отец рассказывал мне бесчисленное количество раз. В молодости он был одним из лучших гребцов Уругвая, и вот однажды летом он отправился в Аргентину, чтобы принять участие в гонках на участке реки Уругвай, известном как Дельта-дель-Тигре. Селер был сильным гребцом, он быстро оторвался от большинства участников вместе с одним спортсменом из Аргентины. Они неслись вперёд, что называется, ноздря в ноздрю, не останавливаясь, напрягая все силы, чтобы выиграть хоть малейшее преимущество, но, когда уже был виден финиш, всё еще было неясно, кто победит. Отец рассказывал, что лёгкие у него словно жгло огнём, а ноги сводило судорогой. Ему хотелось согнуться, жадно глотая воздух, и не мучиться больше. «Будут и другие гонки», – сказал он себе и почти опустил вёсла. Но потом он взглянул на своего соперника, что грёб бок о бок с ним, и увидел настоящую муку на лице того человека. «Я понял, что он страдает точь-в-точь, как я, – рассказывал мне отец. – Поэтому я решил, что всё-таки не сойду с дистанции. Я решил потерпеть ещё немного».

С новой решимостью Селер погрузил вёсла в воду и принялся грести изо всех сил. Сердце его бешено колотилось, живот скрутило, а мышцы словно отрывались от костей. Но он заставил себя бороться, и, когда гребцы достигли финиша, нос гоночной лодки отца опередил лодку соперника на несколько сантиметров.

Мне было лет пять, когда отец впервые рассказал мне эту историю, и я поразился, представив, как отец уже был готов сдаться, а затем вдруг каким-то образом вновь обрёл волю и терпение. В детстве я просил его рассказывать мне об этом снова и снова. Мне никогда не надоедало слушать его, и я всегда хранил в душе героический образ отца. Много лет спустя, когда я приходил к нему в контору хозяйственного магазина и смотрел, как он допоздна работает, склоняется над письменным столом, щурится сквозь толстые очки на стопки счетов и бланков заказов, я по-прежнему видел молодого героя на реке в Аргентине, представлял себе, как он страдает, борется и не сдаётся – этому человеку было известно, где конец дистанции, и он был готов на всё, лишь бы добраться туда.

Лёжа на полу разбитого самолёта рядом с Суси, я думал о том, как отец боролся на аргентинской реке. Я пытался обрести в себе такую же силу, но ощущал лишь безнадёжность и страх. Мне слышался голос отца, его давний совет: «Будь сильным, Нандо, будь умным. Сделай всё, чтобы тебе повезло. Заботься о тех, кого любишь». Сейчас эти его слова вызывали у меня только тёмное ощущение утраты.

Суси тихо стонала и вздрагивала в моих объятиях.

– Не бойся, – шептал я ей, – нас найдут. Нас вернут домой.

Не знаю, верил ли я сам в то, что говорил, или нет. Единственным желанием сейчас было утешить сестру. Солнце садилось, и когда свет внутри самолёта потускнел, холодный воздух стал ещё более ледяным. Остальные, кто уже пережил две долгих ночи в горах, устраивались на ночлег и готовились к мучениям, которые, как им было известно, ждали нас ночью. Вскоре в самолёте стало совершенно темно, и холод набросился на нас, терзая, как в тисках. От лютого мороза перехватывало дыхание. Холод казался живым, враждебно настроенным, наделённым сознанием хищника, и не было никакого способа отбить его атаку, кроме как прижаться ближе к моей сестре. Само время будто застыло на месте. Я лежал на холодном полу самолёта, коченея под ледяными порывами ветра, задувавшего во все щели и трещины, и беспрестанно дрожал; шли бесконечные часы, а я был уверен, что до рассвета остаётся всего несколько мгновений. Потом кто-нибудь с подсвеченным циферблатом часов говорил, который час, и я понимал, что прошло только несколько минут. Я провёл эту долгую ночь, с трудом переводя дыхание и отчаянно стараясь не замёрзнуть, отсчитывая один неверный стук сердца за другим, и каждое мгновение приносило отдельное мучение. Когда мне казалось, что ещё немного, и я больше не выдержу, я привлекал Суси ближе к себе, и мысль о том, что так я хоть немного облегчаю её страдания, помогала мне оставаться в здравом уме. В темноте мне не видно было лицо Суси; слышно было лишь, как она с трудом дышит. Я лежал возле неё, и моя любовь к ней, к погибшим друзьям и утраченной семье, мысли о собственной жизни и будущем, неожиданно оказавшемся столь хрупким, наполняли моё сердце такой глубокой болью, что она высосала у меня все силы, так что на мгновение мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Но я взял себя в руки и придвинулся ближе к Суси, и обнял её как можно неж-нее, помня о её ранах и борясь с желанием сжать её изо всех сил. Я прижался щекой к её щеке, чтобы ощущать на своём лице её теплое дыхание, и не отпускал её всю ночь ни на миг, обнимал нежно, но очень крепко, словно мою любовь к ней, весь мир и радость, которые я когда-либо испытал и ещё только испытаю в будущем; как будто, крепко обнимая её, я мог не дать ускользнуть всему, что было мне дорого.