Эффект фрейминга. Как управлять вниманием потребителя в цифровую эпоху?

«Нужно научить его отличать важные выводы от неважных», – сказали инженеры. «И не обращать внимания на неважные», – пишет Деннет. На этот раз робот обнаруживает себя за пределами комнаты с задумчивым выражением на лице. В этот момент он очень похож на Гамлета. «Сделай что-нибудь!», – кричат ему. «Я делаю, – отвечает он, – я напряженно игнорирую тысячи выводов, которые согласно моему алгоритму не важны. Как только я прихожу к неважному выводу, я помещаю его в список тех, которые должен игнорировать, и…» Ба-бах!

Три сценария Деннета превосходно иллюстрируют три элемента работы с фреймами. В первом сценарии робот не справился с простейшими причинно-следственными связями. Во втором не смог быстро построить важные контрфактические предположения. В третьем попытался применить слишком много ограничений и оказался парализован. «Машина, – заявляет Деннет, – может производить огромные объемы расчетов, применяя при этом множество правил формальной логики и перемалывая горы данных, но она не способна к фреймингу».

В области искусственного интеллекта многое изменилось с тех пор, как Деннет создал свои сценарии. Ему больше не нужны люди, чтобы загружать в машины абстрактные правила. Вместо этого самые популярные методы сегодняшнего дня – машинное и глубокое обучение – подразумевают, что система отчасти оптимизирует себя сама, обучаясь на больших массивах данных. Но трудность не перестала существовать оттого, что процесс изменился. Даже снабженный большими объемами обучающих данных робот может оказаться в тупике, столкнувшись с новым для себя явлением, например, с тикающей бомбой.

Фрейминг, то есть отражение некоторых существенных свойств реальности при помощи ментальной модели с целью разработки эффективного плана действий – одна из тех вещей, на которые человек способен, а машины нет.

Всегда в рамках стандарта

Книги по самосовершенствованию призывают читателей «мыслить нестандартно». Они используют английскую метафору для творческого мышления, не стесненного привычными ограничениями, которая дословно переводится как «мысленно выйти за рамки». Выражение пришло из эксперимента по бизнес-психологии под названием «тест с девятью точками». Его популяризировал в 1960-х годах британский теоретик менеджмента Джон Адэр, хотя сам тест появился раньше. Он входил в «Энциклопедию головоломок», вышедшую в 1914 году в Америке, и использовался в психологических экспериментах по творческому мышлению в 1930-е. Его использовали при подготовке руководящего состава в Walt Disney Company. Посвященные ему научные статьи продолжают выходить и по сей день.

В задаче о девяти точках требуется соединить три ряда точек по три штуки в каждом с помощью четырех линий, не отрывая карандаша от бумаги. Наш ум воображает, что точки находятся внутри квадрата, но единственный способ решить задачу – начать чертить вне воображаемой границы. Отсюда и выражение «мысленно выйти за рамки». Общая мысль, которая здесь проповедуется, – решение легче найти, если оставить существующие ментальные модели.

Может быть, тест с девятью точками в самом деле помогает увидеть варианты, остававшиеся незамеченными, но метафора «мысленно выйти за рамки» неверна по сути. Будучи людьми, мы не можем не строить фреймы. Этот навык невозможно отключить, он работает безостановочно. Единственное, что мы можем выбирать – это какой фрейм использовать и насколько хорошо нам удастся с этим справиться. Даже если бы мы смогли мыслить вне фреймов, ценность результата оказалась бы сомнительной. Фреймы устанавливают границы – без них мы можем предаваться ярким фантазиям, абсолютно не способным превратиться в эффективные варианты практических действий. Столкнувшись с тикающей бомбой, подобно роботу Деннета, мы можем уповать только на божественное вмешательство, неожиданное появление специалиста по обезвреживанию взрывных устройств, или же на собственное умение уговорить бомбу не взрываться. Все эти варианты будут лежать «за рамками», но вряд ли окажутся эффективными.

Человеческий фрейминг полезен именно потому, что сообщает блужданиям ума структуру, цель и ограничения. «Рамки» и есть решающее отличие.

Собственно, только этому и учит нас тест с девятью точками. На самом деле существует несколько возможных решений: свернуть рисунок в трубку, как ствол ружья, сложить, разрезать на кусочки. Или просто представить себе, что головоломка уже решена, но в четырехмерном пространстве. Так нельзя? А кто это сказал? Любое введение нового ограничения – это еще одни рамки, а как раз их нам сказали сознательно избегать. Нам под силу вообразить решение любого теста, лежащее полностью за пределами ментальных рамок. Но сделать это не означает решить задачу, таким образом нельзя получить работоспособный вариант, действенный ответ.

Чтобы достичь подобного, нужно поставить границы воображению. Момент озарения в тесте с девятью точками – когда мы понимаем, что нужно проводить линии за границами воображаемого квадрата, – невозможен, если не ограничить размышление двумерным листом бумаги, не запретить себе думать, что его можно сложить или разрезать ножницами. Тест с девятью точками требует ограничений. Он – пример не «мысленного выхода за рамки», а человеческого фрейминга. Он – пример того, что нужно принять во внимание ментальную модель, выбрать ограничения и в этих рамках представлять себе возможные варианты действий. Тест – полезное напоминание о важности верного выбора фрейма и рамок для работы воображения.

В реальной жизни мы постоянно чувствуем себя заключенными в рамки. Именно поэтому нам нужны фреймы, чтобы заметить новые возможности. Известный пример состоит в том, как фрейминг повлиял на реакцию Соединенных Штатов на финансовый кризис 2008 года. Стране посчастливилось иметь на одном из высших постов в руководстве экономикой человека, который готовился к подобной катастрофе в течение всей своей профессиональной жизни. Но в решающий момент он мыслил в рамках альтернативного фрейма и был парализован сомнениями.

3
каузальность

мы машины выводов, обрабатывающие

причинно-следственные связи. Мы часто

ошибаемся, но это даже хорошо

«Еще не поздно остановиться», – так, по его собственным воспоминаниям, подумал Бен Бернанке. Вечером во вторник 16 сентября 2008 года он ходил взад-вперед по своему кабинету в здании Федеральной резервной системы и остановился у большого окна. Он взглянул на сияющий огнями поток машин на Конститьюшн-авеню и темные силуэты вязов на Национальной аллее. Предыдущие дни выдались тяжелыми. Но он чувствовал, что худшее еще впереди.

Бернанке занимал пост председателя Федеральной резервной системы второй год, и кризис в сфере его ответственности был в полном разгаре. Всего днем ранее крупный инвестиционный банк Lehman Brothers объявил о банкротстве, подкошенный обесценением токсичного актива – субстандартной ипотеки. Его крах вызвал резкое падение рынков. Но в тот вечер Бернанке ждала еще худшая беда.

Страховая фирма AIG, где были застрахованы финансовые инструменты, основанные на ипотечных кредитах, тоже встала перед угрозой банкротства. Крах субстандартной ипотеки сказывался повсюду. Бернанке провел весь день у президента Джорджа Буша-младшего и в Конгрессе, объясняя, почему спасти AIG при помощи государственных средств жизненно необходимо – речь шла о спасении не компании, а экономики страны. Глядя в окно, он остановился и еще раз взвесил свое решение применить инструменты, которыми располагала Федеральная резервная система, непосредственно на рынках.

Люди давно воспринимают экономику в терминах каузальности. Но фреймы, которые они применяли при этом, иногда оказывались совершенно неподходящими. В конце 1600-х годов понятия инерции и гравитации, позаимствованные из ньютоновской механики, пытались применять для объяснения рыночной конкуренции. В середине 1700-х во Франции группа экономистов, бывших по первому образованию врачами, стали называть себя «физиократами». Они описывали движение денег в экономике подобно движению крови в теле человека. Ни тот ни другой фрейм не способны были адекватно отразить сложность предметной области, но определенную пользу все же принесли.

В XX веке новое поколение смотрело на экономику глазами инженеров-механиков, но вооруженных математическими моделями. Одним из таких людей был Бен Бернанке. Он посвятил свою карьеру исследованию финансовых кризисов и паники на рынках, хотя и та и другая тема считались глухим закутком академической науки.

Одно из его главных открытий заключалось в том, что биржевой крах 1929 года превратился в Великую депрессию не из-за краха как такового, а из-за реакции на него центрального банка. Он сократил денежную массу, что привело к снижению цен и послужило причиной дефляции. Затем он не стал вмешиваться, когда тысячи мелких банков по всей стране обанкротились, уничтожив сбережения населения. Бернанке осознал, что действовать необходимо в точности противоположным образом: наполнять рынки капиталом. В речи 2002 года он проиллюстрировал эту мысль отличной метафорой: «Разбрасывать деньги с вертолета». Образ приклеился к нему, и Бернанке получил прозвище «Бен-вертолетчик» (Helicopter Ben).

Глядя из окна своего кабинета сентябрьским вечером, Бернанке понял, что его беспокоит совсем не то же, что облеченных властью людей вокруг него. Они применяли к происходящему фрейм стимулов для конкретных фирм – если при помощи государственных денег спасти одну, полагали они, другие решат, что можно рисковать, как раньше. Бернанке видел ситуацию иначе. Его ментальная модель была построена вокруг причинно-следственной связи между доступностью капитала, доверием к системе и здоровьем экономики. Потери банков от ипотечного кризиса были мелочью в сравнении с финансовыми рынками в целом: падение на сотни миллиардов долларов соответствовало всего одному неудачному дню на Уолл-стрит. Но он понимал, что таким образом подрывает доверие к системе, а в отсутствие доверия банки перестанут кредитовать друг друга, и тогда может начаться хаос.

Сложная и хрупкая система межбанковского кредитования – вот что заботило Бернанке. Если доверие банков друг к другу исчезнет, последствия постепенно ощутят на себе как обычные люди, так и бизнес. Собственно, этот процесс уже начинался. Одна из крупнейших франшиз в Америке, McDonald’s, предполагала, что не сможет выплатить зарплату за ближайший месяц, потому что банки перестали предоставлять важнейшие кредиты. Всерьез встал вопрос, не иссякнет ли запас наличных в банкоматах.

Вспоминая, каким образом он разрабатывал проблему, «Бен-вертолетчик» говорит, что его в первую очередь заботила перспектива кризиса кредитной системы в целом, а не крах отдельных фирм. Этот фрейм натолкнул его на мысль. Он выкупит токсичные активы у банков, снимет их с баланса банков. Затем банки смогут использовать эти вновь полученные «чистые» доллары, чтобы одалживать друг другу и тем самым закачивать капитал в систему. С 2008 по 2015 год баланс Федеральной резервной системы вырос с 900 млрд долларов, находящихся преимущественно в высококачественных казначейских расписках, до 4,5 трлн помещенных главным образом в высокорискованные бумаги.

И это сработало. Финансовый кризис оказался болезненным, но система не рухнула. Фрейминг Бернанке, надежно опиравшийся на понимание цепи причин и следствий, позволил ему увидеть экономику под углом зрения, недоступным другим. Даже в условиях рыночной неопределенности система может быть понята человеческим разумом, предсказана человеческим умением предвидеть, управляема человеческой рукой. Иногда эта рука даже разбрасывает деньги с вертолета.

Шаблоны и абстракции

Мы видим мир через призму каузальности, которая делает мир предсказуемым. Она дает нам уверенность в знании, как устроен мир и что может произойти в следующий момент. Благодаря ей мы имеем возможность строить планы – неважно, собираемся ли поохотиться, забраться на дерево, бросить камень, перейти улицу, построить мост или написать конституцию. Одна из первых вещей, которым мы обучаемся во младенчестве, – это каузальность, наше средство выживания.

Мы видим причинно-следственные связи повсюду, куда бы ни взглянули. Подчас их на самом деле нет – кому-то может прийти в голову, что колебания фондового рынка зависят от бурь на Солнце, или что прием моющего средства внутрь может исцелить Covid-19. Но без представления возможных связей между действиями и их последствиями, а также объяснения этих связей, мы не будем знать, как вообще жить в этом мире. Каузальность помогает нам осознать действительность и предсказать последствия наших действий. Она – необходимый элемент фрейминга.

Понятия причины и следствия глубоко укоренены в природе всех живых существ. Эвглена зеленая, микроскопический одноклеточный организм, обитающий в прудах, обладает примитивными органами, которые обеспечивают ей чувствительность к свету. Фотоны, попадая на рецепторы, генерируют сигнал, заставляющий организм двигаться к источнику света. Действия эвглены бессознательны, реакция закодирована в ее ДНК, она не может не плыть в направлении света. Но нет никакого сомнения в том, что эвглена, как и другие организмы, реагирует на стимулы из окружающей среды, создавая каузальную связь между стимулом и откликом.

Может показаться, что млекопитающие тоже реагируют на стимулы бессознательно. Мартышки, появившиеся на свет в лаборатории и никогда не видевшие живых пресмыкающихся, демонстрируют признаки страха, когда им показывают искусственную змею из черной резины. Змею они узнают на картинках быстрее, чем не представляющие опасности предметы. Дошкольники ведут себя точно так же. Люди рождаются с несколькими подобными каузальными моделями мира. Даже грудные младенцы предполагают, что отпущенный предмет будет падать вертикально вниз.

У сложных организмов каузальные реакции не обязательно закодированы жестко. Собака может выучить, что, дав лапу, получит лакомство. Поэтому, желая получить угощение, она подаст лапу сама. Существующая в ее уме каузальная связь между лапой и лакомством влияет на поведение, определяя решения, согласно которым действует собака.

Люди точно так же извлекают каузальные зависимости из опыта. Мы делаем это постоянно, причем не слишком задумываясь. Реагируя на поставляемые органами чувств каузальные структуры в окружающем мире, – каждое рычание льва, каждый тлеющий уголек, каждый комплимент от супруга или супруги, – мы оттачиваем варианты реакции. Быть внимательным к каузальности разумно. Она помогает организмам искать пищу, избегать хищников, находить партнеров.

Именно поэтому представление о каузальности присуще всем живым существам, от населяющей болота эвглены зеленой до газелей на просторах Серенгети и школьников, готовящихся к очередному экзамену (или не обращающих внимания на ледяную руку каузальности и валяющих вместо этого дурака). Живые существа, лучше умеющие применять каузальные структуры своей среды обитания в действиях, обычно успешнее, чем организмы, которые меньше заботятся о причинно-следственные связях.

Точно так же рассуждения Бена Бернанке носили каузальный характер. Однако между фреймом Бернанке и реакцией большинства организмов на каузальные структуры фундаментальная разница. Большинство животных, даже таких близких к человеку, как шимпанзе, сосредотачиваются на причинно-следственных связях, поддающихся непосредственному наблюдению. Им невероятно трудно представить себе каузальные соотношения, если они не очевидны и не соответствуют их опыту непосредственно. Если собака понимает, что, дав лапу, получит лакомство, она не может заключить, что другое демонстрирующее привязанность к хозяину поведение, например бег вокруг него кругами, тоже может обеспечить угощение. Им нужно много раз заучивать подобные причинно-следственные связи через непосредственный опыт. Собаки, как и шимпанзе, не способны к абстрактному фреймингу и не понимают, что лакомство получили за демонстрацию дружелюбия, а не за поданную лапу.

Люди же, наоборот, приобрели способность создавать абстракции и превращать умозаключения причинно-следственного характера во фреймы. Подобные ментальные модели оказываются шаблонами, пригодными в разных ситуациях и позволяющими понимать мир каузально. Таким образом, когда мы понимаем, что прикосновение к горячему вызывает болезненные ожоги, мы можем обобщить этот вывод и перестать прикасаться к очень горячим предметам вообще, будь они раскалены докрасна, добела или до любого промежуточного оттенка.

Умение абстрагироваться от «здесь и сейчас» и перейти к более общему каузальному шаблону обладает огромными преимуществами. Подобный шаблон куда более универсален. Благодаря тому, что мы можем применять его к новым обстоятельствам, он гораздо более гибок и взаимозаменяем. На самом деле люди могут делать выводы о существовании причинно-следственных связей, которые никогда не наблюдали прежде, например о связи между таянием сливочного масла на стоящей на горячей плите сковороде и расплавлением цинка в плавильной печи.

Построить каузальный шаблон – это все равно что получить совершенно конкретный инструмент, а затем осознать, что его можно применять множеством различных способов. Каждый раз, когда окружающая среда меняется, или мы оказываемся в новых обстоятельствах, нам пришлось бы начинать процесс поиска причин и предсказания возможных следствий с чистого листа. Имея в своем распоряжении каузальные шаблоны, мы обладаем структурой, которую можно приспосабливать к обстоятельствам. Они подходят неидеально, но все же куда лучше, чем необходимость начинать с нуля.

Каузальные шаблоны ускоряют обучение и тем самым экономят драгоценное время, особенно в ситуациях, требующих быстрого принятия решений. Не будь их, мы теряли бы время на то, чтобы медленно, шаг за шагом, исследовать так называемое пространство состояний для потенциальных решений – в точности так же, как занятый бомбой робот Даниэла Деннета, с которым мы встретились в предыдущей главе, оказался парализован перебором всех причинно-следственных связей, потому что не обладал способностью к обобщению знаний.

В сочетании друг с другом преимущества приспособляемости и скорости обучения дают нам универсальность и эффективность. Но самым важным преимуществом оказывается навык абстрактного мышления. Он освобождает нас от реагирования только на причинно-следственные связи низшего порядка, присущего растениям и примитивным животным, которое сковывает живое существо рамками настоящего времени. Теперь же мы способны выйти за его границы. Абстракции дают возможность совершить качественный когнитивный скачок и освободить каузальное мышление от конкретного, контекстного и непосредственно наблюдаемого. Благодаря фреймам нам не нужно «ставить эксперимент» и идти путем проб и ошибок во всякой новой ситуации.

Наши предки получили огромную выгоду, освоив каузальные шаблоны и научившись применять их для фрейминга. Они понимали, что методы, обеспечивавшие успешную охоту на один вид животного, вполне могли оказаться применимыми к другому. Мысля каузальными шаблонами, они повышали свои шансы на успешную охоту и на то, чтобы не оказаться убитыми. Когда кто-то из предков развил у себя эту способность, она стала распространяться через естественный отбор и культурные коммуникации. Каузальное мышление превратилось в навык, которым обладали все.

Нельзя сказать, чтобы люди были уникальны в этом отношении. Исследования показали, что некоторые животные, в частности вороны, до известной степени способны к каузальному абстрактному мышлению. Они умеют планировать и торговаться друг с другом. И в точности как в знаменитой басне Эзопа, могут бросать камешки в кувшин, пока вода в нем не поднимется настолько, что они смогут пить. Вороны в этом смысле отличаются от остальных птиц, и именно поэтому они чаще оказываются на обложках научных журналов, а другие птицы – на обеденном столе. Но умение человека видеть причинно-следственные связи, обобщать их и передавать абстракции другим не имеет равных в животном царстве. Первые люди строили скромные жилища, современные могут возводить небоскребы. В то же время бобры строят деревянные плотины, и тысячи поколений спустя не возвели пока что ни единого замка над рекой, не говоря уже о памятниках великим бобрам прошлого.

Отнимите у людей способность обобщать, мысленно подниматься с одного уровня абстракции на другой, и вы отнимете у них дерзость, стремление к новым свершениям и чувство высшего. Мы были бы прикованы к ежедневной рутине, как бобер, который делает только то, что уже умеет, не борясь, не экспериментируя, не развивая наше знание, выводя его на новые плоскости мышления. Жизнь оказалась бы неподвижной, не было бы ни истории, ни представления о будущем.

Когнитивное и культурное

Как же возникло это критически важное эволюционное преимущество? В конце концов, наш мозг – не самый большой в животном царстве, и наши нейроны в принципе не отличаются от нейронов других млекопитающих. Ответ лежит в нашем сознании, в процессах мышления.

Человеческий мозг отлично справляется с распознаванием повторяющихся закономерностей, особенно визуальных. В основе такого распознавания лежит обобщение частностей. Известное высказывание, что жизненно важно отличать лес от деревьев, находит отклик в нашем сознании как раз потому, что именно это мозг и делает с захлестывающим его потоком визуальных стимулов. Он строит перед нашим умственным взором картину реальности, превосходящую ту, что видят глаза.

В давнем прошлом человечества какие-то из наших предков, должно быть, научились применять эту способность не только к довольно ограниченному миру чувств, но и к вещам более высокого порядка, более концептуальным. В результате они смогли перейти к изготовлению более разнообразного и универсального набора орудий труда и приспособиться к большему количеству сред обитания. Кроме того, это свойство оказалось полезным для развития средств коммуникации с себе подобными. Насколько нам известно, многие животные общаются друг с другом относительно вещей, имеющих отношение строго к настоящему моменту, например приближения опасности или наличия еды. Но способность к абстрактному мышлению привела к созданию языка, обладающего грамматикой, что в свою очередь дало нам возможность общаться с людьми через границы рода, пространство и время.

Важное исследование последних лет пролило яркий свет на факторы, стоящие за успехом фреймов. В частности, особенно подчеркивает их роль работа двух профессоров. Один из них – Стивен Пинкер, энциклопедист и специалист по нейронауке из Гарварда, чьи идеи так же ярки и узнаваемы, как и его грива седых волос. Второй – Майкл Томаселло, уроженец Флориды, преподающий в Университете Дьюка (седые волосы которого, отмечаем на всякий случай, аккуратно подстрижены).

С точки зрения Пинкера, к самым важным факторам относятся способность использовать когнитивные навыки для абстрактного мышления, создание грамматического языка и социальные тенденции в человечестве, позволяющие нам передавать идеи друг другу. Он особенно подчеркивает роль метафор в понимании, запоминании и передаче абстрактных объяснений. Метафоры «отражают способность человеческого ума быстро связывать абстрактные идеи с конкретными сценариями», писал он в своей научной статье 2010 года, озаглавленной «Когнитивная ниша» (The Cognitive Niche).

Метафоры можно воспринимать как выражение человеческих фреймов. Они отражают каузальные отношения, которые фиксируют конкретную ситуацию и могут быть абстрагированы таким образом, чтобы относиться к другим предметным областям. Тот факт, что мы можем думать и общаться друг с другом при помощи метафор, оттачивает навыки фрейминга, и наоборот.

Томаселло, в противоположность Пинкеру, подчеркивает важность «культурной ниши». Сложное каузальное мышление высокого порядка, утверждает он, возникло из необходимости эффективного взаимодействия. Много тысячелетий назад экологические факторы заставили наших предков взаимодействовать присущим только нашему виду образом. Эта форма совместной деятельности требовала абстрактного представления сложных социальных отношений с тем, чтобы организовать деятельность каждого члена группы и подчинить ее общей цели.

Иными словами, нам необходимо понимать намерения другого и, что еще важнее, какие намерения другие предполагают у нас, чтобы быть способными работать вместе и учиться один у другого. На этой основе мы создали такие вещи, как язык и письмо, а позднее обучение в школах и в качестве подмастерий у мастеров. Как только возникло умение представлять абстрактные связи, оно стало ключевым для каузального фрейминга.

Чтобы выяснить, что в итоге приводит в действие человеческое сознание, Томаселло исследовал маленьких детей, шимпанзе и человекообразных обезьян. Ряд экспериментов был посвящен сравнению поведения шимпанзе и детей в возрасте одного-двух лет. Некоторые навыки у детей и шимпанзе совпадали, но на социальную координацию последние оказались не способны.

Томаселло давал и тем и другим цилиндр, содержавший награду, но достать ее можно было, только потянув за оба его конца одновременно. Дети возрастом всего 18 месяцев уже понимали, что достать награду можно только с чьей-то помощью, и пытались привлечь внимание подходящего человека, который специально вел себя так, будто не понимал, что от него требуется. Шимпанзе были на такое не способны. Может, у них и было зачаточное представление о причинах и следствиях, но перейти к абстрактным каузальным моделям они не могли, оказавшись неспособными представить себе идею другой обезьяны и ее роль по отношению к себе. Томаселло предполагает, что способность человека строить каузальные модели выросла из принадлежности человека к обществу.

Новые исследования показали, что быстрое развитие технологии, пережитое человечеством за два последних века, не может быть объяснено ни способностью индивида связывать конкретные ситуации с абстрактными принципами («когнитивная ниша» Пинкера), ни социальным умением передавать знание («культурная ниша» Томаселло). Они приходят к выводу, что человечество развивалось благодаря сочетанию преимуществ, предоставляемых обоими навыками.

В одном эксперименте ученые смогли показать, что сменяющиеся «поколения» индивидов могут усовершенствовать устройство колеса, одного из основополагающих технологических достижений человеческой истории. Каждому участнику предоставлялось несколько попыток улучшить характеристики колеса, которое скатывалось по наклонной плоскости, путем перемещения грузиков на его спицах. Вслед за тем другой участник продолжал заниматься той же задачей. На протяжении пяти поколений устройство колеса совершенствовалось непрерывно, достигнув 71 % от возможного максимума характеристик, несмотря на то что участники эксперимента ничего не знали о механике происходящих процессов.

Этот вывод согласуется с идеей, что технологии человечества слишком сложны, чтобы быть произведением одного гения, и возникли они путем накопления усовершенствований, передаваемых от одного индивида другому («культурная ниша» Томаселло). Таким образом можно объяснить, как первобытные общества, даже бесписьменные, могли изготавливать сложные орудия труда. В то же время накопление знаний в культуре путем проб и ошибок слишком медленно, чтобы объяснить поразительную скорость технологического скачка, пережитого человечеством за два последних века. Здесь не обойтись без когнитивной ниши Пинкера.

Каузальное мышление определяет то, каким образом люди исследуют возможные варианты решений, и подчас резко повышает эффективность поиска. Например, в опыте с колесом каузальное мышление заставляло участников сосредотачивать внимание на самых многообещающих попытках, что ускоряло накопление знаний в культуре сменяющихся поколений. Человечеству ни за что не удалось бы пройти путь от первого полета братьев Райт до программы «Аполлон» всего за 60 лет, не будь в его распоряжении фреймов и каузальных шаблонов, относящихся к физическому миру.

Разумеется, мы не знаем, что впервые натолкнуло человечество на мысль соединить культурное и когнитивное измерение. Но наши предки уже использовали абстрактное каузальное мышление, когда примерно 14 тысячелетий назад стали переходить к оседлому образу жизни и заниматься сельским хозяйством. Они стали запасать семена, которые собирали каждый год (на протяжении десятков тысяч лет), вместо того чтобы есть их, понимая, что в следующем году из них вырастут злаки и овощи. Посев и сбор урожая не только послужил точкой отсчета для перехода к систематическому сельскому хозяйству и конец кочевой жизни для многих представителей человечества; он показал, что люди создали каузальные шаблоны. Они стали не только фермерами, но и фреймерами^[11].

С тех пор мы занимаемся этим непрерывно. Философия Древнего мира, возникновение логики, век разума и открытий, эпоха Просвещения, научная революция, резкий рост объема накопленных знаний в XX веке – все они основаны на том, что люди мастерски овладели каузальным фреймингом. Куда бы мы ни посмотрели, что бы мы ни делали, над какой бы идеей ни думали – в основе всего лежат каузальные ментальные модели.

Потребность в объяснимости

Главное преимущество восприятия мира через линзу абстрактных каузальных шаблонов заключается в том, что он начинает поддаваться объяснению, пусть не всегда найденное объяснение верно.

В 1840-е годы молодой акушер Венской центральной больницы в Австрии по имени Игнац Земмельвейс заметил странную разницу в исходе родов. Женщины в отделении, где на родах ассистировали врачи, умирали от родильной горячки в пять раз чаще, чем те, у которых детей принимали повивальные бабки. Беременные женщины тоже знали об этих различиях. Они буквально умоляли персонал больницы назначить их к повивальным бабкам, а не к врачам, хотя врачи, по идее, должны были быть более образованными и профессиональными. Земмельвейс не обращал на это никакого внимания: его интересовали только данные. Он стремился найти все отличия, чтобы выйти на первопричину.

Он обратил внимание, что с повивальными бабками женщины рожали на боку, а с докторами – на спине, поэтому распорядился, чтобы все женщины рожали на боку, но разницы не оказалось. Он спросил себя, не могли ли священники с колокольчиками, обходившие палаты при каждом случае смерти, пугать рожениц. Но когда эту практику прекратили, смертность не уменьшилась. Однажды он узнал о гибели врача от родильной горячки после того, как тот поранил себе палец во время вскрытия. Для Земмельвейса это стало ключевой деталью: из нее следовало, что заболевание может быть заразным. Доктора проводили вскрытия трупов, а повивальные бабки – нет. Это и было тем отличием, которое он искал.