– Да всё это бросьте. Пропади оно пропадом, гори синим пламенем. И не думайте. Скоро большевик с немцем замирение сделает, и наладится всё. Приеду к вам в Житомир. Если не передумали. Да, еще. Тут Шкляров прапорщик ко мне подкатывал. В украинцы звал. Ты же говорит, Попов, из Киевской губернии переселенец, живешь в Зеленом Клине…

– Где?

– Так я тоже спросил его: где? А он мне: на востоке Сибири у Тихого океана. Очага украинской колонизации и украинской цивилизации. Зеленого украинского клина в Желтой Азии. И понес, и понес. Он малахольный?

– Если бы, Игнатий. Хитрый он. Как змей. Он дураком только так, прикидывается.

– Я тоже подумал. Вы не ходите на этот чертов митинг. И уезжайте, пожалуйста. Если бы я мог… в Благовещенск… я бы прямо сейчас.

***

– Вот вы меня, Ерошенко на буквы послали, на славянское слово, по адресу, а я на вас зла не держу. Наоборот, безмерно рад, что вы здесь. Нам, украинцам, следует оберегать нашу экзистенцию, наши национальные силы, наш этнографический резерв, наш интеллектуальный потенциал. Позволите присесть? Спасибо. Что читаете? Бо-ле-слав Прус. Хм. «Лалка»… Ах, «Лялька». Зачем вам это? Поляки… Не люблю. Ни их, ни ихнего языка. Том дрýги, тьфу. Пародия на украинский. А это что у вас? Боже ж мой, Александр Пушкин. «Капитальная дочка». Шутка, шутка, капитанская. Решили ознакомиться?

От нелепого вопроса Костя даже не вздрогнул. Его б не удивило, если б даже оказалось, что Шкляров в самом деле про дочку не читал. Ведь он один из них, из дикарей. Быть может, тут и проходила грань: между читавшими про Машу и Петю, про Остапа и Тараса, про князя Андрея и Пьера – и не читавшими, во всяком случае не полюбившими. Им, не читавшим, не полюбившим, до смешного легко удавалось меняться – не труднее, чем папуасу нарядиться в штиблеты и смокинг.

– С чем явились, прапорщик?

– Явились… Посидеть, поговорить с разумным человеком. Пока там сибирская рвань митингует. Хорошо, вы не пошли, нечего нам, украинцам, там делать. Пусть москва с москвою расправляется, а мы займемся делами. Я ведь знаю, вы искренний человек, и скоро будете с нами. С вашими талантами, штабс-капитан, вы послезавтра станете полковником. Не хотите? Тогда ученым, новым Грушевским. Не хотите? Ну, хорошо, писателем, новым Винниченко. Представляете? Роман Ореста Ерошенко «Тiнi та попiл». Публицистика: «Геть вiд Москви». Мемуары: «На фронтах великої ϵвропейскої вiйни i в боротьбi за щастя нацiї».

– Извините, прапорщик, но я не Орест.

– А я что, сказал «Орест»? Оговорился. Почему? Орест – это красиво, романтично. Я в детстве, не поверите, мечтал стать Орестом Шклярским. И написать свои книги. С такими названиями, про тени и пепел. Да что случилось, куда вы собрались? Константин Михайлович, простите, я пошутил, жартував. Давайте лучше поговорим. Если хотите, о чем-нибудь другом. Да куда же вы? Константин Михайлович! Ушел чудак. Что же. каждому свое. Капитанская… Ладно, так и быть, посмотрим, что писали исторические враги. Береги честь смо… Боже ж мой… Откуда взяться чести, когда нет свободы, нет человеческого достоинства, когда вами правят на манер Чингисхана и Тамерлана? «Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя В.» Вот ведь тьфу. Писатель называется – брюхата! Писать бы научился, рыло африканское.

***

Людей в полку, если сравнивать со штатами, оставалось всего ничего, но черневшее шинелями, папахами пространство поражало многолюдством. Окопная война отучила от многого – в том числе и от вида собранных вместе сотен и сотен солдат. Знаешь, что вокруг тысячи и тысячи, но видишь обычно десятки, чаще единицы.

Подталкиваемый невыносимым стыдом, он пробирался, расставив локти, сквозь людское скопище. Не оборачиваясь на злобные реплики, смешки, не замечая случайных вроде бы тычков, подножек, оскользаясь на мокром, истоптанном снегу, замусоренном шелухой и окурками козьих ног. Пробивался туда, где на широком помосте, на лобном месте стояли начальник дивизии, командир и начштаба полка, двое-трое других офицеров, с весьма сосредоточенными лицами. И откуда доносился голос прапорщика Суворова. Энергичный, веселый, язвительный, глумливый, победительный, убийственный.

– Возмутительное распоряжение, – витийствовал Суворов, – бывшего начальника дивизии бывшего генерал-майора…

Отчего же бывшего, не понял Костя. Ах да, чины отменены. Родина, честь и честность, достоинство – тоже. Чертов детина… как же ты тут встал… перегородил дорогу.

– Посторонись!

На него обернулась изумленная физиономия шкафообразного здоровяка, в распахнутой, прожженной, пропахшей дымом и землей шинели, в засаленной папахе набекрень. Изумление немедленно сменилось злобой. В спину зашипели:

– Куда торопишься, вашбродь?

– На смерть? Пускай себе идет. Пусти, Косолапов.

– …Вызывает наше справедливое возмущение! Налицо преступное сопротивление декретам и постановлениям законной власти Российской Республики! Налицо контрреволюционный сговор с предательским и незаконным лжеправительством так называемой Центральной Рады в Киеве! Налицо поддержка калединской и алексеевской контрреволюции!

Как заговорили-то большевички, как заговорили! Преступное сопротивление, законная власть… Освоение чуждой и враждебной терминологии? И ведь прошло-то всего ничего. Скоро только и останутся от вашей несгибаемой непреклонности красные флаги и транспаранты, вроде того, что торчит над невидимым еще, закрытым солдатскими спинами Суворовым. Что там намазано желтыми красками? «Да здравствует демократический мир!» Славно сказано: мир, по их понятиям, может здравствовать. Но если может здравствовать, то может и болеть. Может и вовсе помереть. Дать концы. Сыграть в ящик. Окочуриться.

– Посему военревком дивизии предлагает для голосования следующую резолюцию! Считать бывшего генерал-майора…

Наконец-то удалось пробиться через толпу, подняться по лесенке и оказаться рядом с комполка. «Вы-то тут зачем, штабс-капитан? – простонал начальник штаба. – Константин Михайлович, зачем?» Костя пожал плечами.

Начальник дивизии, молодой, тридцати восьми лет, произведенный в генералы в октябре, за десять дней до петроградского переворота, из терских казаков, академия Генштаба, по первому разряду, многоопытный строевой командир и штабист, выслушивал свой приговор – от прапорщика, штатского, студента – внимательно и с интересом.

– Отрешить от должности и взять под стражу. То же касается командиров полков и прочих офицеров, если те не заявят о сознательном неподчинении преступному приказу!

Толпа заволновалась. Что значит – отрешить и взять под стражу? Что за нежности? Да за такую контрреволюцию… Корниловцы, мать вашу! Ведь что удумали, опять нас под свою под власть поставить хочут, бляха. Чего с ним цацкаться? От всего его отрешить! От жизни, бляха, сукина сына! Кто на Дону наших режет, мать?

Лицо начальника дивизии стало еще более сосредоточенным. Костя пытался прикинуть, сколько собралось вокруг солдат. Пехота, пехота, пехота. С десяток верхоконных – из конной полковой разведки. Снова пехота, серая, серая, серая. Два пулемета, «максим» и «гочкис». На очень удобной позиции – если откроют огонь поверх голов, сметут всех офицеров сразу. Но тут, рядом с офицерами великий Суворов, солдатский генералиссимус. Пока он здесь, огня не будет, определенно.

– Товарищи! – бросал в толпу за кличем клич бывший прапорщик. – Революция это справедливость и революционный правопорядок! Это царство рабочей и крестьянской законности! Революция это…

«Константин Михайлович! – прошептал начштаба. – Отойдите в сторону. Вероятно, нас будут брать под стражу. Ну же! Это приказ, господин штабс-капитан!»

Костя послушался и сделал по помосту первый шаг. В сторону Суворова, навстречу солдатским массам, пешим, верхоконным, серым, красным. С явным и очевидным намерением что-то им поведать. Суворов, прервавшись, удивленно посмотрел на бывшего штабс-капитана. «Константин Михайлович, зачем?»

За спиной происходило движение. Многочисленные конвоиры, назначенные и добровольные, уводили генерала и старших офицеров. Солдаты из толпы сопровождали свергнутых начальников радостными криками, смехом, угрозами, хохотом, проклятиями. «Еще пожалеете, дурни!» – прогремело в ответ от начдива.

– Вы, насколько знаю, интересовались французской революцией? – спросил Суворов Костю. – Преобразованием королевской армии? Полагаю, это выглядело так.

– Куда их повели?

– В штаб полка. Когда всё успокоится, отпустим, и пусть тогда выбираются сами. На все четыре стороны.

Грохнули выстрелы. Один, второй, третий, четвертый. Суворов встревожено крикнул: «Косых! Узнай, что такое!» «Бегу!»

Человеческая масса вновь заколыхалась, зашумела, загудела. Константин не разбирал отдельных возгласов. Сколько всё же перед ним людей? Тысяча, две или больше? Могли ведь прийти, и притащились наверняка, люди из других полков дивизии. И теперь перед ними, перед тысячей или двумя, стояли два офицера, бывших. Суворов и он, Ерошенко. На деревянном помосте. С лесенкой.

Перед помостом – зачем она здесь? – разместилась трехдюймовая пушка, на лафете сидел бородатый артиллерист. Лузгал семечки и сплевывал, лузгал и сплевывал. В паре шагов. От него, Ерошенко. И еще там стояла лошадь. Обыкновенная крестьянская лошадь, мобилизованная на человеческую войну. Поглядела на бывшего штабс-капитана, опустила мохнатую голову и стала спокойно жевать.

– Уходите же, – прокричал ему в ухо Суворов, – уходите, немедленно! Попов, сюда! Возьми людей и проводи штабс-капитана Ерошенко.

Вот так и уйти? Под конвоем? Ничего не сделав, ничего не сказав? Ничего не переменив?

Вернувшийся Косых что-то быстро шептал Суворову. Бывший прапорщик сделался бледен. «Обошлось?» «Обошлось. Пока». «Беги обратно, следи. Чтобы ни один волос…»

– Товарищи солдаты! – внезапно услышал Ерошенко чей-то нервный, неприятный, визгливый какой-то голос. Чей? – Товарищи солдаты, мы вместе с вами дрались под Варшавой! Мы бились в обороне, ходили в наступление! Сначала в Польше, а потом уже здесь, на русской земле, защищая ее от врага!

– Константин Михайлович, уймись же! – чуть ли не в ухо. Игнатий Попов.

– Константин Михайлович! – Это Суворов.

Но сил уняться больше нет. Слова вырываются сами, независимо от воли, пускай и не против воли. Изумленная лошадь, переставши жевать, смотрит на Костю. И ошеломленно смотрит на него с лафета трехдюймовки артиллерист.

– Неужели вы не понимаете, что немец стоит, третий год уже, на нашей собственной земле, и что не защитить ее – это преступлением не перед богом и государем императором, а перед нами самими, перед нашими родными, близкими, детьми, внуками и правнуками!

Зачем? Им же говорили всё это. Сто, двести, тысячу раз. На кой черт это нужно тебе? Зачем ты вылез? Почему ты не ушел с Поповым? Почему?

– Не бывает армии без дисциплины! Не бывает победы без боевой подготовки! Общества не существует без государства, а мы его рушим, собственными руками! Завтра немцы захватят прифронтовые губернии! Двинутся дальше! Потом еще дальше. Дальше – и нам всё равно придется с ними воевать! А вместо этого мы теперь воюем между собой! Опомнитесь! Бывший прапорщик Суворов морочит всем нам голову! Вам мешают офицеры и погоны? Поверьте, через пару месяцев у вас будут и офицеры и погоны, или что-нибудь вроде, потому что иначе не получится. Потому что…

Какое-то время его на самом деле слушали. Уж больно неожиданно он начал говорить. Но слушали недолго. Кому они нужны, истерические выкрики развенчанного и растоптанного благородия. Суворов мог бы не встревать. Однако бывший прапорщик обиделся и разозлился. Какого черта? Он тут из кожи выпрыгивал вон, чтобы спасти Ерошенко, а тот…

Суворов выступил вперед. Встал рядом с Константином. Властно, по-императорски вскинул руку. Сделалось тише.

– Я не хотел, товарищи, чтобы бывший штабс-капитан Ерошенко выступал сегодня перед вами. Потому что не хотел с ним спорить. Но придется. Он что-то говорил вам про Варшаву? Еще бы! Если дать ему волю, он хоть сейчас вас на Варшаву потащит. Знаете почему? Он там в императорском университете студентствовал. Неплохо жил, я думаю. В Варшаве этой панночки ого-го!

Раздался смех. Смеялись над ним, над Ерошенко. Сотни русских солдат, половина – сибиряки, многие – воевавшие вместе с ним, с весны пятнадцатого года.

– Что вы несете, прапорщик? – не выдержал Костя. – Вам не стыдно?

Суворов ухмыльнулся. Нет, не стыдно, штабс-капитан. Отнюдь. Посмотри, послушай, как с народом надо говорить. И кого он слушает. Что для него, для народа есть правда.

– А университет тот в Варшаве, товарищи, особенный. В Варшаве кто живет, скажите? Правильно, поляки. Так те поляки туда, в университет, не ходили. Потому понимали – университет тот цари для насилия открыли, чтобы в нем поляков в русаков переделывать. И потому в нем учились только наши, приезжие. Худшие из худших. На народные деньги, при поддержке царского правительства.

– Вот ведь гад, сволочь, сука паршивая! – возмутился, соскочив с лафета, артиллерист. Так громко, что лошадь вздрогнула и обернулась.

Костя, окаменевший, с ужасом наблюдал, как идея овладевает массами, до неузнаваемости, до полной неузнаваемости изменяя знакомых ему людей.

– Романовы столетиями угнетали русский народ! – Суворов, разозлившись на Костю, куражился. Над ним, над солдатами, над несчастным растоптанным отечеством. Он властвовал и упивался властью. – Издевались над малыми нациями – якутами, тунгусами, поляками! Развязали преступную захватническую войну!

– Вы лжете, Суворов! – Костя, понимая, что Суворов сознательно несет околесицу, все же не снес измывательства над здравым смыслом и искажения всякому известных фактов. Ведь солдаты…. ведь солдаты могли поверить. – Россия ни на кого, – кричал яростно Костя, – не нападала. Немцы захватили Польшу, стоят в Волынской, Гродненской, Виленской, Минской губернии…

Их обступали всё плотнее, плотнее. Заходили за помост, взбирались на площадку. Воздух, казалось, делался гуще.

– Заткнись, вашбродь! – закричали откуда-то сзади. Ерошенко ощутил толчок в спину. Развернулся. Пустые лица, стеклянные глаза, кислый запах грязных, отсыревших шинелей. Между ними протиснулся Игнатий Попов в папахе с прожженным краем.

– Константин Михайлович, – потянул он его, – ради бога, уходи.

– Да-да, – сардонически загремел по соседству генералиссимус. – Россия-с ни на кого не нападала-с! Просто ее подлые правители своими действиями сознательно спровоцировали империалистическую бойню. Угрожали мобилизацией – ради защиты – смешно сказать – сербов! Вы знаете, кто такие сербы, товарищи?

– Знать не хотим! В жопу сербов! Долой!

Ерошенко сделалось противно. В самом деле – пора уходить. «Ну идем же, Константин Михайлович, идем», – наседал на штабс-капитана Попов.

Суворов, как ни странно, чуть опомнился. Вспомнил об интернационале трудящихся. Дал небольшой задний ход.

– Всех сербов в жопу, товарищи, не надо. Но сербских националистов именно туда, в вонючую, глубокую, безотрадную жопу. Именно они и кукловодившее ими царское правительство – виновники этой войны. Из-за нескольких убийц, сербских шовинистов, погибли миллионы трудящихся. А такие, как Ерошенко, этим боснийским убийцам сочувствовали. Аплодировали!

Он уже спустился вниз. Вместе с Игнатом. Готов был уйти. Однако…

– Лжешь, подлец!

– Им хотелось проливов, Святой Софии, гуцулов, Карпат!

– Лжешь!

И опять толчок в спину, еще сильней, еще болезненней. Игнатий тащил Ерошенко, тащил со всей немалой силы. Но никак не мог его, вновь принявшегося вопить и доказывать, сдвинуть с места.

– Вы что же думаете, – сипло выкрикивал Ерошенко, встав перед страшной толпой, спиной к помосту, к генералиссимусу, – немцы согласятся на мир без захватов? Да они половину Западной России захватили, Польшу, Литву, Курляндию…

– Хренляндию! До нас не дойдут.

– И до нас. Нехай хренляндцы сами разбираются.

– Да эти хренляндцы те же немцы, сговорятся, чай.

– Жиды, вот бы кем заняться. А германцы культурная нация.

Тут и Суворов почувствовал неладное.

– Жидами, товарищи, заниматься не надо! Евреи такой же угнетенный народ, как русские, поляки, чуваши и татары. Погромы – позорное орудие царского правительства в борьбе с освободительным движением. В советской республике с ними покончено. На-все-гда!

– Ура! Долой погромы! Смерть погромщикам! Сам ты, сука, погромщик! Ерошенко-то уходит. Держи его! Да нехай себе катится к ядреней матери!

– Идем же, Константин Михайлович, идем…

– Да здравствует демократический мир без аннексий и контрибуций, – возглашал на трибуне Суворов. – Долой реакционное офицерство, врагов справедливого и честного мира! Слава трудящимся планеты! Сибиряки, на защиту революции!

– Товарищи! – крикнул опять, из толпы, Ерошенко. – Мы же роем себе могилу! Себе, всему народу, стране!

– Корнилов тебе товарищ! Духонин! Пошел вон, пока цел. Дай ему пенделя, Снитко.

– Вы слышали, штабс-капитан, – донесся с помоста смеющийся голос Суворова. – Vox populi. Солдаты! Братья! Браты! Братовья! Только искоренив наших русских империалистов и держиморд, мы сумеем добиться мира. Миллионы германских, австрийских, венгерских солдат поддержат своих русских братьев. Они тоже мечтают о мире. Слава нашим подлинным товарищам – германским, австрийским, венгерским, болгарским, турецким солдатам!

Последние слова остались без реакции. Возможно, оратор перебрал с турецкими солдатами. Поэтому срочно добавил.

– Слава трудовой России!

– Слава…

Заключительная «слава» прозвучала ленивее. Без энтузиазма. Народ устал и немного продрог. Вновь раздались непонятные выстрелы. Спустя минуту на помост взлетел Косых, что-то сказал, не шепча, Суворову. Суворов бросился по лесенке вниз.

Костя последних изменений не наблюдал. Ничего, никого не видя, не желая видеть, не будучи в силах видеть, он шел мимо серых групп, мимо толп в сторону деревни. Оставалось пройти через прозрачную березовую рощицу.

Скоро он будет дома. Соберет свои пожитки и уйдет. Демобилизуется. Добровольно. Сегодня же на железную дорогу, и домой. Да здравствует демократический мир. Без аннексий, без контрибуций. Он свою контрибуцию внес. Сполна.

– Ерошенко, бляха, уходит!

– Быстрей же, Константин Михайлович, быстрей.

– Уходит, сука корниловская! Братцы, сюды! Ребяты! На Дон уйдет! Шахтеров резать!

– А ну, отойди, Попов!

– Чё, унтерок, к начальству мажешься? Знаешь с кем дружить? Я тебя давно наблюдаю, не первый год. Может, и сам на Дон намылился?

– Не трожь! Не сметь! Константин Михайлович!

– Слыхали? Начдива, суку, хлопнули. Валяется у полкового штаба.

– Так ему! А начштаба евоного? А полкового нашего?

– Тоже хлопнут. Пущай Суворов с комкором-то новым не дергаются. Мы сами с усами. Свобода!

– Народу решать. Вон, шагает, падла. Будто не слышит. Будто его не касается. Тля офицерская. Раздулась от народной крови.

– А ну-ка, Чуркин, наподдай!

– Ага!

– Так его, так его, так его!

– Рылом в снег. В снег!

– Куда, Попов, лезешь? Тоже захотел?

– Константин Михайлович, держись! Вы что, ополоумели, братцы? Не надо, не надо, не надо, прошу, отойдите. Приказываю. От имени ревкома! Убери, убери, убери, кому сказал! Убери! Не-е-ет!

– Есть!

Была ли боль? Или не было боли? От четырехгранного русского, в спину, под лопатку вонзающегося штыка? Была? Не было? Была? Уже всё? Ну и ладно. Катитесь к е… матери. С Суворовым… с Лениным… с Керенским… со всеми.

***

Это была его первая смерть.

В ходе беспорядков в Костином сибирском стрелковом полку был убит начальник Костиной сибирской стрелковой дивизии, генерал-майор. Двух полковников, арестованных солдатами: полкового командира и начштаба дивизии – комиссары и ревком сумели от расправы спасти. На уговоры солдатских масс пришлось потратить два дня, после чего полковой командир был отпущен, а начштаба дивизии переведен в штаб Костиного сибирского армейского корпуса, под защиту нового корпусного командира, того самого, недавнего капитана.

«Нет, вы скажите, не дурак ли? – от всей души возмущался бывший прапорщик Шкляров. – Да будь я на месте Ерошенко, да будь я штабс-капитан, я бы дивизию получил! Береги честь смо… Тьфу!»