С поляком, явным, несомненным, получилось хуже. Длинный пан в наполовину городском наряде, при шляпе, не исключено, что агроном, торговавший помидоры с огурцами, услышав грамматически верную речь, да еще не восточную, но гораздо более шипящую варшавскую, посмотрел на Костю крайне неприветливо. Плату брал подчеркнуто пренебрежительно. Не глядя сунул деньги в задний брючный карман и отвернулся, словно бы Кости тут не было. Магда, с ее балтийской горячностью, задохнулась от возмущения. Будь она на месте Ерошенко… Костя же вежливо, подчеркнуто вежливо, с паном распрощался – так что агроному пришлось повернуться к нему и ответить, – после чего скомандовал: «За мной».
Вторая попытка беседы по-польски – с дамой, тоже относительно интеллигентного вида, – протекала в сходственном ключе. Презрительный, еще более презрительный, нежели у агронома взгляд, минимум слов, небрежно брошенные в вязаную торбочку купюры. «Я не поляк, гражданка, – строго проинформировал ее начдес, уже по-русски. – Просто полагал, вам по-польски будет понятнее. Я ошибся, да?» Магда увидела, с радостью, как дамочка, только что смотревшая на Костика злобной таежной волчицей, покраснела и смущенно закудахтала. Что именно, Магде разобрать не удалось.
Не приходится сомневаться, что житель Варшавы сразу бы расслышал в Костиной речи пусть легкий, но акцент, а также ощутил бы скованность в построении фраз. Но здесь, на «восточной окраине», Ерошенко со своим консонантизмом, а отчасти даже с вокализмом смотрелся безупречным варшавянином. На красной, большевицкой, азиатской, коммунистической службе.
Больше Костя с языками не экспериментировал. Говорил с торговцами на книжном русском и воспринимался единственно возможным во Владимир-Волынском уезде образом – прекрасно.
«Что, – думал он с остервенением, шагая во главе нагруженного купленным отряда, – нелегко вам приходится, польские товарищи? Поделом! Дзержинские, Менжинские, Мархлевские, Коны, вы все – взращенные польскими байками – мечтали изничтожить Россию. До конца извести не смогли, и теперь ее строите заново, вместе с нами. А соплеменнички-то вам не больно рады. Даже здесь под Владимиром, под Ковелем. Что же вас ждет, товарищи, в Польше?»
– Ты опять что-то скажешь, Костя, – донесся до него негромкий голос Магдыни.
– Я? – поразился Ерошенко. – Опять? – Начдес был немного испуган. Не впадает ли он в слабоумие? Осторожно попытался выяснить детали. – Я шевелил губами? Бормотал?
– Нет. Не шевелил. Не бормотал. Но я всё слышала, ты говорил.
– С кем?
– С ней.
Недалекий начдес недопонял.
– С кем с ней?
– С твоей женой. Житомирской. Ты бист иммер мит ир. Говоришь, думаешь.
Начдесу стало стыдно. Магда была неправа. Сегодня он думал о починке пулемета, об износившихся обмотках у бойцов, об обиде Мойсака на Мермана, о патронах к пяти «арисакам», о заготовке дров для тендера, о постах у базы и бронеплощадок, о примерном наказании для выявленного в роте адепта самоснабжения. О Баське не вспомнил ни разу. Что бы, кстати, сказала она о проблеме Холмщины? И как бы оценила его мысли про польских коммунистов?
– Это хорошо, что ты иммер про ей думаешь. Я тоже хочу кого-то думать про мне.
Ответить Костя не успел.
– Товарищ командир, – донесся голос сзади, – разрешите обратиться.
Начдес, не знавший что ответить Магде, поневоле испытал облегчение.
– Обращайтесь.
– Когда нам мыло выдадут? Вконец запаршивеем скоро. Ладно, в Расее. А за речкой таки Европа, неловко. Что они за нашу армию подумают?
Ерошенко содрогнулся. Как содрогался всякий раз, сталкиваясь с не знающей пределов глупостью. Это же додуматься – Европа. За речкой. Аргумент.
– Выдадут, – буркнул Костя, не обернувшись. – Только не по случаю Европы, а по причине наличия. Европа… Вот ведь… – Он понизил голос. – И не выбьешь, ничем. Набрались, нахватались. Откуда?
Магда укоризненно взглянула на красноармейца Трофимова. Трофимов, малый из села на Херсонщине, в непонимании пожал плечами. Бойцы-десантники ценили командира, спокойного, честного и справедливого, но знали – за командиром водились странности. На кое-что, не только на самоснабжение, он реагировал крайне болезненно, и это кое-что угадывалось не всегда. Порой казалось, ротный Ерошенко – пришелец из иного мира. В котором не читают газет, не ходят на митинги, не гуторят за шкаликом, не смолят душевно козьих ног. Прозябают без подобия культурной жизни.
– Не обижайтесь, Трофимов – обернулся Костя к подчиненному. – Я просто задумался. О текущей политике. – Бросив взгляд на часы, постучал по циферблату. – Побыстрее, товарищи, времени мало, надо успеть сдать продукты на кухню. Шире шаг!
Магда отвернулась. Сделала вид, что смотрит с любопытством на проезжающих мимо всадников башбригады. (Накануне Костя рассказывал ей и Круминю, что французы век назад называли башкирцев северными купидонами, по причине их луков и стрел.) Сама же с горечью думала свое. Ха-ха-ха. Текущая политика. Из Житомира. Барбара Карловна. До чего же она счастливая, эта проклятая чертова poliete.
На купидонов Севера косился – не столько с интересом, сколько с удовлетворением – также и давешний агроном, кативший с рынка опустевшую тележку. Вот она, Азия, думал мужчина, которой мы, Европа, защитники цивилизации, рыцари и воины, Сиды и Роланды, дадим отпор. На днях.
– Товарищ, – обратился к нему с некрупной мышастой лошадки молодой, невысокий, под стать своему буцефалу, с чуть раскосыми глазами командир, – вы не объясните, как проехать к Холмскому шоссе?
Вопрос был задан так вежливо и, можно сказать, любезно, что агроном не удержался от патриотического выбрыка.
– Энтшульдигунг, майне камераден, я фас не понимайт.
– Пшепрашам, – смутился наивный башкирец.
Перебросившись с бойцами парой слов на азиатском языке, он приказал гривастому, с длиннющей челкою конёчку:
– Урал, алга!
Низкорослые лошадки, двинутые в боки порыжевшими растоптанными сапогами, бодренько зацокали по мостовой, удаляясь от тележки и ее хозяина. Агроном оскалился им вслед – еще более удовлетворенно, чем прежде.
Мало кто из наших современников поверит, но таинственное «урал, алга» – или «алла»? – прозвучало для патриотического уха музыкой. Потому что подтверждало теории. Туран существует, Туран уже здесь. И разыскивает путь. На Холм, на Люблин, на Грубешов, на Замостье.
Пусть ищут, мысленно фыркнул гражданин с тележкой, пусть. Они найдут. Вопрос только что.
Под ярким солнцем – польским, польским солнцем – веял теплый, польский, ветерок. Над магистратом, где на днях нахально разместился плебейско-жидовско-быдлячий ревком, колыхался новенький, еще не выцветший и не изодранный в клочки червонный флаг. Людишки в солдатских рубашках, с винтовкой на ремень, пяток беспризорного вида мальков, с десяток цивилей и цивилисток толпились возле местного жидовского оркестра, исполнявшего на скрипках, флейтах и кларнетах глуповатую мужицкую мелодию, притащенную червонными оттуда, из Турана. Трое русских, совершенно пьяных и нетрезвых, в сбитых набок фуражках со звездами, неуклюже, по-медвежьи приплясывали, радостно выкрикивая в такт: «Горобець маленький летить собi низько. Буде шляхтi карапет вiд нашого вiйська».
«Это вам, псы, будет карапет, – незримо ухмыльнулся, проходя мимо красной нечисти, мужчина. – А заодно аккомпаниаторам. И слушателям. Всем».
***
В дни Польревкома на подступах к Варшаве, выражаясь по-старинному – на варшавских предпольях, шло лихорадочное восстановление русских фортов и возведенных в немецкую оккупацию сооружений, заброшенных и основательно растащенных в первые полтора года вольности. В первую очередь восстанавливали восточную часть, за рекой, на правом, пражском берегу, то что немцы называли Brückenkopf Warschau, а русские инженеры именовали по-французски – варшавский тет-де-пон30.
На работы толпами сгоняли евреев. В армию иудеев, в душе большевиков, последнее время старались не брать – но под надежным военным присмотром, с киркой, лопатой и прочим инструментом, тщедушные семиты могли пригодиться отечеству. Рядом вбивали колья и путали проволоку полноценные арийские солдаты – из инженерных частей и пехоты, добровольцы и мобилизованные. В ходе трудового процесса они не упускали случая поизмываться над мойшами.
Перед старыми немецкими траншеями наскоро отрыли новые окопы; эта линия сделалась передовой. Третьей линией стали позиции на пражских окраинах. Последняя линия, четвертая, прикрывала мосты через Вислу.
Восстановленный и расширенный укрепрайон с его бетонированными укрытиями, проволочными, в три кола, заграждениями насыщался артиллерией и станковыми пулеметами. Две первые линии плацдарма заняли три дивизии 1-й армии, еще две дивизии находились в резерве; одна числилась в армейском, другая во фронтовом, но обе дислоцировались здесь же, на правом берегу. На третьей линии, пражской, разместились подразделения, набранные из полицейских. Нам неизвестно, угодил ли в число последних недруг кота Свидригайлова Пепшик, но другой наш знакомый, бывший начальник Пепшика Савицкий, действительно был в дни Польревкома на Праге.
Созданное в конце июля варшавское военное губернаторство объединило гражданскую и военную власть. Губернатором назначили командующего 1-й армией Франтишека Лятиника, многоопытного габсбургского офицера, дослужившегося у венских кайзеров до полковника и получившего в вольной Польше звание генерал-подпоручика, по-нашему генерал-майора.
В среду 11 августа Маня и пани Малгожата прочитали в «Курьере» подписанное генерал-подпоручиком оповещение: «Осадное положение вводится в столичном городе и в поветах. Исполнительная власть передана мне. Все местные власти переходят в мое подчинение. Призываю населению вверенной мне территории к беспрекословному исполнению моих приказаний, предупреждая, что лица, уклоняющиеся от точного следования моим распоряжениям будут караться по всей строгости закона, вплоть до смертной казни, чрезвычайными судами».
– Прямо большевик какой-то, – безразлично заметила пани Малгожата.
– Против большевизма надо действовать по-большевицки, – поддержала генерал-подпоручика Марыся. – На войне как на войне. Кто не с нами, против нас. Верно, Свидригайлище?
– Мау!
– Ты-то, Марыся, чего развоевалась?
Маня погладила ученого кота.
– Все воюют, мама. Я пойду?
– Иди. Да и мне пора. Кстати, я не права. Большевики так не якают.
– Ты о чем?
– Об этом… как его… Лятинике. Мне, мое, мне, моих, моим. Пять раз в трех предложениях.
– Нам теперь нужны наполеоны, мама.
– Мало одного?
– Иная эпоха, иные масштабы.
В дни Польревкома Маня и Ася ходили на дежурства в госпиталь Красного Креста на Мокотовской, 6, устроенный недавно во временно закрытой школе, на двести пятьдесят коек. Пани Малгожата помогала при общественной столовой для беженцев. Возвращались обе поздно. Соскучившийся кот встречал хозяек радостным мявом и подолгу от них не отходил. Лез на колени, терся, о чем-то рассказывал, мурчал. Он не привык оставаться в одиночестве, ведь прежде в доме всегда кто-то был – профессор, пани Малгожата, Маня, заходившие на огонек Анджей или Иоанна. Теперь не оставалось никого, с утра и до позднего вечера. Выпускать кота не рисковали: по улице вечно перемещались набитые солдатами и грузами автомобили, бродили, косясь на прохожих, не вполне военные, но вполне вооруженные люди. Где была гарантия, что котище не погибнет под колесами грузовика? Или что с мохнатым существом, обвинив в несоблюдении предписаний губернатора, не попытается свести счеты Пепшик? Или что бдительный скаут не примет огромного, перебегающего мостовую зверя за стремительно ползущего коммунистического агента и не положит метким выстрелом предел его… Подобную мысль даже не хотелось додумывать.
Первая армия генерал-подпоручика Лятиника входила в Северный фронт. Фронтом командовал известный генерал-путешественник Юзеф Галлер фон Галленберг. (Пересказывать похождения генерала-скитальца в мировую войну мы не будем – безумно интересные, они потребуют места, пусть читатель, если хочет, поищет информацию сам.) Другим объединением фронта была 5-я армия генерал-подпоручика Владислава Сикорского, защищавшая подступы к Висле между Варшавой и Восточной Пруссией. Именно на нее, на пятую, в дни Польревкома в первую очередь оказывал давление Западный фронт Российской Республики. Линию Вислы на южном отрезке фронта, между Варшавой и Ивангородом-Демблином, прикрывала 2-я армия. Ее участок был много спокойнее, а ее командующий, генерал-подпоручик Болеслав Роя, много менее знаменит, хотя по-своему интересен.
Для укрепления общественной морали в прессе сообщалось о расстрелах дезертиров. В Варшаве их расстреливали в Цитадели – там, где расправлялся с патриотами Польши царизм. Одиннадцатого числа покарали одного рядового, не патриота. Двенадцатого – троих. Тринадцатого – четверых. Четырнадцатого – двоих. Ответ на банальные вопросы, кто виноват и что делать, был найден. При этом в целом соблюдалось равновесие: не все расстрелянные были евреями. Насколько автор помнит, через одного.
Комендантский час был введен в четверг, 12 августа, с десяти часов вечера до четырех утра. Марысе, не предупрежденной заранее, пришлось остаться на ночь в госпитале, до 22.00 она домой не поспевала. Хорошо, удалось передать записку матери, так что пани Малгожата могла не беспокоиться. Пробудившись тринадцатого, в пятницу, в дежурке, приведя себя в порядок, Марыся домой не поехала. Решила пройтись по Мокотовской в сторону старой квартиры – потом же, пользуясь погодой, прогуляться по Лазенкам. И быть может, зайти в Агриколу, на стадион. Кто знает, доведется ли еще.
На Ротонде, у храма Спасителя обнаружилось необычайное скопление военных. Мелькали погоны, фуражки, сабли. «Вы не объясните мне, в чем дело?» – поинтересовалась Маня у интересного подпоручика в голубоватом французском кителе, не замененном еще на новый, уставной, серо-буро-зеленый. Подпоручик объяснил. С улыбкой и отчасти по-французски. «Il s’agit, что восемь дней подряд, в семь утра здесь, перед алтарем Ченстоховской Божьей Матери, будут молиться о ниспослании победы польскому оружию. Notre général обязал все штабы, qui est libre certainement, присутствовать. Il est déjà là31. Если вы со мной пройдете, я могу вам его показать. Коленопреклоненного, у алтаря. Невероятный шанс, не пожалеете». Марысе совершенно не хотелось видеть генерала-пилигрима Галлера ни стоящим, ни сидящим, ни коленопреклоненным. Потому она нахально соврала: «Malheuresement, moi, je ne suis pas libre. La service. Je dois me dépêcher. Hélas»32. Подпоручик был разочарован, но откозырял галантно и щелкнул на прощанье каблуками.
Строго говоря, Мария Котвицкая в самом деле была несвободна. У нее был поручик Борковский.
***
Н. Ленин (В. Ульянов), из речи на 2-м Всероссийском совещании
ответственных организаторов по работе в деревне, 12 июня 1920 г.
Должен быть лозунг – всё для войны! Без этого мы не справимся с польской шляхтой и буржуазией; необходимо, чтобы покончить с войной, отучить раз и навсегда последнюю из соседних держав, которая смеет еще играть с этим. Мы должны отучить их так, чтобы они детям, внукам и правнукам своим заказали этой штуки не делать (аплодисменты)…
Пока война не кончена полной победой, мы должны гарантировать себя от таких ошибок и глупостей, которые мы делали ряд лет. Я не знаю, сколько русскому человеку нужно сделать глупостей, чтобы отучиться от них. Мы уже раз считали войну оконченной, не добив врага, оставив Врангеля в Крыму. (…)
Все ли мы сделали, все ли жертвы мы принесли для того, чтобы войну окончить? Это вопрос спасения десятка тысяч жизней лучших товарищей, которые погибают на фронте в первых рядах. Это вопрос спасения от голода, который надвигается на нас только потому, что мы не доводим войну до конца, а мы можем и должны довести ее до конца и быстро.
Было сказано еще в июне. Но сохраняло значение и в июле, и в августе, и потом. В отношении Польши сохраняет и теперь. Польские деятели не заказали детям, внукам и правнукам своим более не делать этой штуки – лезть в наши дела. Лезут, лезут, лезут. С наглостью, с остервенением, с ложью и клеветой. И дай-то бог, чтобы обошлось без нового им урока.
***
1 августа 1920 г.
Декларация о провозглашении независимости ССРБ
Исстрадавшаяся, измученная Белоруссия, страна белорусских, русских, польских и еврейских рабочих и крестьян, при помощи доблестной Российской Рабоче-Крестьянской Красной Армии завершает дело своего освобождения. Красные войска, разбивая последние остатки шляхетских армий, подходят к западным этнографическим границам Белоруссии. (…)
Организованный рабочий класс и трудовое крестьянство Белоруссии (Коммунистическая партия Литвы и Белоруссии, Белорусская Коммунистическая Организация, Всеобщий Еврейский Рабочий Союз – Бунд – и Центральное Бюро Профессиональных Союзов г. Минска и Минской губ.)…
именем восставших рабочих и крестьян провозглашают независимую Социалистическую Советскую Республику Белоруссии.
(…)
все законы и постановления польской оккупационной власти о восстановлении частной собственности в Белоруссии отменяются.
(…)
Еще раз подтверждается, что право частной собственности на землю отменяется навсегда. Право пользования землей получают все граждане (без различия пола), желающие обрабатывать ее своим трудом при помощи своей семьи или в товариществе, и только до тех пор, пока они в силах ее обрабатывать.
(…)
В целях ограждения городского пролетариата вводится государственная хлебная монополия…
Рабоче-крестьянские организации Белоруссии именем восставших трудовых масс объявляют Белорусскую «наивысшую раду» и все белогвардейские буржуазно-помещичьи правительства Белоруссии низложенными и подлежащими суду рабоче-крестьянского народа. Все правительственные и классовые буржуазно-помещичьи учреждения польской оккупационной власти – подлежащими немедленному задержанию и преданию суду Военно-революционного трибунала.
(…)
Социалистическая Советская Республика Белоруссии, находясь во взаимоотношениях с Советской Россией как равная с равной, передает на все время революционных войн все свои вооруженные силы в распоряжение единого командования вооруженных сил всех Советских Республик, а также заявляет, что все дипломатические выступления ССРБ будут согласованы с выступлениями РСФСР и будут иметь в виду общие интересы всех Советских Республик, построенных на принципах диктатуры пролетариата.
(…)
Прочитав в газете поразительную декларацию, Ерошенко испытал обиду, стыд и ярость. Боже правый, что с нами происходит? Со страной, с народом, с элементарной логикой и здравым смыслом? Почему ради того, чтобы вышвырнуть прочь обнаглевших вконец оккупантов, чтобы наказать их пособников, чтобы провести справедливые и необходимые реформы – зачем ради этого, нужного и назревшего, нужно, кромсать страну, разрезать на части единый народ, противополагать изобретенных той же самой польской шляхтой «белорусов» каким-то новым, никому еще не ведомым «русским», в коих число отныне входят не все уже русские, а только некоторые, и непонятно кого еще захочется Ульянову и компании выделить в новую нерусскую нацию: поморов, пермяков, уральцев, чалдонов, приморцев, терцев, кубанцев, донцов.
Между тем тысячи офицеров, вставших летом под красные знамена, бьются не за независимость сочиненной польскими литераторами и их местными подпевками «Белоруси», но за Российскую Республику, столь же unie и столь же indivisible, как была в девяносто третьем la République Française. И речь не о пресловутой романовской империи с ее польскими и финляндскими окраинами, а о действительно едином и неделимом народе. Которого, согласно пилсудским и петлюрам, не существует, и представителями которого ни Ерошенко, ни Зенькович герба Секерж не являются. А Ульянов? Он, выходит, отныне более русский, чем Костя, чем Зенькович? Бред, чудовищный, отвратительный, оскорбительный бред.
Ерошенки никогда не произносили слов «Русь», «держава», «родина», «нация» с придыханием и возведением очей. Но когда тебя вот так… Возьмут и огреют… По кумполу… А ты води в атаки свой десант. За независимую Белоруссию. За независимую Украину. От кого? От самого себя?
От растерянности, от бессилия, от невозможности внести порядок в хаос опускались руки. И даже обсудить было не с кем. С Мерманом, с Круминем, с Магдыней, с Сергеевым? Не поймут, для них, после стольких лет войны это жалкие мелочи, пустые слова, бутафория. Ты же чувствуешь и понимаешь: это скажется, скажется в будущем и многим, очень многим придется еще заплакать.
Товарищ Ерошенко, знай: сто лет спустя автор и большинство его читателей полностью с тобой согласятся. И смогут подтвердить: казавшееся кое-кому в двадцатом ловким и хитрым маневром, средством выбить из рук польской шляхты ее пропагандистское оружие, привело через семь десятилетий к кошмарным, как ты и предполагал, последствиям. Не сразу, но привело. И теперь большинство говорит о своей стране, для тебя unie et indivisible, на враждебном политическом жаргоне, мысленно разделяя и кромсая ее на части. И если бы ты мог себе представить, до чего бывает трудно хотя бы что-то хоть кому-то объяснить.
В самом деле, сколько русскому человеку нужно сделать глупостей, чтобы отучиться от них?
***
9 августа 1920 г.
Г-н Каменев свидетельствует свое уважение достопочтенному Д. Ллойд-Джорджу и сообщает ему условия перемирия и прелиминарного мирного договора, которые будут представлены в Минске русскими делегатами. (…)
1. Численность польской армии сокращается до одного ежегодного контингента в 50 000 человек, а командный и административный состав армии – в общей сложности до 10 000 человек.
2. Демобилизация осуществляется в пределах одного месяца.
(…)
6. Линия Волковыск – Белосток – Граево полностью передается в распоряжение России для коммерческого транзита из Прибалтики и в Прибалтику.
7. Семьям всех польских граждан, которые были убиты, ранены или лишились трудоспособности в ходе войны, безвозмездно [польскими властями] предоставляется земля.
С другой стороны:
(…)
3. Линией перемирия является «статус-кво»; однако она не должна проходить восточнее той, которая указывается в ноте лорда Керзона оф Кедлстон от 20 июля. Польская армия отводится на расстояние 50 верст от этой линии, причем зона между обеими линиями является нейтральной.
4. Окончательная граница независимого Польского государства в основном идентична линии, указанной в ноте лорда Керзона оф Кедлстон от 20 июля, однако Польше предоставляется дополнительная территория на востоке в районах Белостока и Холма.
***
В дни Польревкома, а если точнее, в субботу 14 августа, в Басиной библиотеке должен был состояться музыкально-поэтический вечер. За поэтическую часть отвечал настоящий поэт, знаменитый Георгий Пламенный (Сруль Аронсон), настоящая поэтесса Инесса Твердова (Агафья Воздвиженская) и Константин Красовер, приятель Аронсона и Воздвиженской, инициатор приглашения художников.
Пииты в читальне пока не появлялись, их интересы представлял Красовер. Обстоятельство Басю не радовало, но приходилось терпеть. Как назло, три дня подряд не показывался Петя Майстренко, брошенный с отрядом курсантов «на банду». «Врать не буду, я сам напросился. Но вы же понимаете. Стыдно отсиживаться». Бася понимала.
За музчасть отвечала Барбара. Аккомпаниатором пригласила «Додика с Могилева», того самого племянника старого Лускина, чью игру она с Костей слышала в апреле. Шопенист кочевряжиться не стал – Красовер организовал хорошие, а по московским меркам фантастические пайки. Исполнителями выступал хор из четырех мальчишек и пяти девчонок, в коих числе подвизалась Рейзе Лускина и старший ее друг Горобец.
В течение нескольких дней Барбара выучила с ними «Марсельезу» (русскую), «Варшавянку» (куда нам, русским, без нее) и «Смело, друзья, не теряйте». Горобец, оказавшийся довольно голосистым, предлагал исполнить карапет, но Барбара, выслушав предложенный фрагмент, сочла текст недостаточно детским. В самом деле: «Як би мені зранку горілочки склянку, тютюну та люльку, дівчину-моргульку». Голос злорадствовал: «Зато „раздайся клич мести” это детское».
Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Вставай на врага, люд голодный!
Раздайся, клич мести народной!
Вперёд, вперёд, вперёд, вперёд, вперёд!
«Клич мести» себя проявил с неожиданной стороны. Две репетиции подряд, вслушиваясь в пение детишек, Бася не могла уловить: что не так? В этом вот месте, где про него, про клич мести. Режет слух, но в хоре не разобрать. В конце концов, застав однажды Рейзе Лускину во дворе на Большой Васильковской, Бася попросила напеть подозрительную строфу. И не поверила ушам. К ним как раз приблизился Геннадий Горобец, и Бася предложила, чтоб напел и он. И снова не поверила. Смущенно пролепетала:
– Розочка, Геночка, как вы поете? Раздайся – что?
Дети переглянулись. Странная тетя. Сама им сказала, они повторяют, а она их потом переспрашивает. Забыла? Нерусская? Рейзе проговорила, как для маленьких, чуть ли не по слогам:
– Ключмейстер. Народный.
Басин голос дрогнул.
– А что это, Розочка?
– Не что, а кто, – поправил Горобец. – Большевик, понятное дело.
Бася, не подозревая, насколько дети разочарованы в ее умственных способностях, попыталась докопаться до истоков недоразумения.
– Ты, Гена, знаешь такого большевика?
Горобец пожал плечами. Тетенька впала, прямо на глазах, в полнейшее беспамятство. Сама же повторяла, много раз, на доске написала. Мелом! Жаль, что ни он ни Рейзе читать не умеют, а то б они полячке объяснили. Понаехали. Вроде, и по-русски говорят получше мамки, а как дошло до дела, сразу инородчество вылезло. И это называется жертва польской контрразведки?
– Нет, не знаю, – буркнул он. – А кто еще? Фамилия-то большевицкая. Народный опять же.
Басин голос, тот что внутренний, зашелся ликующим хохотом. Вот она, вся правда о большевистской революции. Народная, кондовая, сермяжная, лапотная. И чем она в корне отличается от осваговской и пилсудовской пропаганды? «Цыц! – сказала Бася голосу. – Не сметь!»
Ласково, стараясь не обидеть крох, спросила:
– И как же товарищ Ключмейстер может раздаться?
Горобец опять пожал плечами.
– Вот так. – Раскинул руки. – По всей планете. До Баку, до Бухары, до Китая, до Америки, до Африки.
Бася улыбнулась. Не насмешливо, по-дружески.
– Гена, Розочка. Вы… немножко не так меня услышали. Пойте лучше не Ключмейстер, а клич мести.
Геннадий задумался. Роза поинтересовалась:
– А Кличмести большевик?
Бася сообразила, моментально: дискуссий затевать не стоит. Слова были редкие, и Розе, как в силу возраста, так и по иной причине, неизвестные. Пока. Вот когда она прочтет Лермонтова, Пушкина, обогатит себя суммой знаний человечества…
– Большевик, – подтвердила Барбара.
– Странная фамилия, – заметил с подозрением Геннадий. – Может, все-таки Ключмейстер?
– Итальянская, – не растерялась Бася. И попыталась представить себе итальянское написание: Clicimesti? Не совсем, Кличимести какое-то. Костя бы не одобрил.
Геннадий сомневался по-прежнему.
– В ихней Италии есть большевики?
Ха, паренек, возрадовалась Барбара, вот теперь-то ты попал – да не туда, куда хотел!
– В Италии, Геночка, – объявила она Геннадию, – в Италии есть всё. – С гордостью за родину Назона и Марона. Естественной для дочери классициста и классика, латиниста и эллиниста, антиковеда и античника.
***
В дни Польревкома Республике не удавалось позабыть о Врангеле. Ввиду нашей несомненной победы над белой Польшей часть сил, предназначавшихся для усиления Тухачевского, перенаправлялась на противоврангелевский участок ЮЗФ.
Подобно тому как в мае среднее течение Днепра отделяло нас от Пилсудского, так теперь, в августе, Нижний Днепр отделял нас от барона. В ночь на 7 августа у уездного города Алёшки реку форсировали три красные дивизии. Попытка развить наступление на юг, в направлении Перекопа, была блокирована вторым корпусом Слащёва и кавалеристами Барбовича. Однако попытки Слащёва и Барбовича уничтожить или хотя бы вышибить большевиков с левобережья успехом не увенчались. Сыны антихриста, русские и латыши, вцепились в плацдарм зубами. Из-за реки по белым вела огонь тяжелая артиллерия. Позиции ежечасно укреплялись и обрастали колючей проволокой, делаясь всё более и более непроходимыми. Инженерными трудами адских сил руководил некто Карбышев, бывший подполковник, еще в семнадцатом перешедший к большевикам. Попался бы он в руки истинно русским витязям… те бы для него придумали… что-нибудь позанятнее.
(15 августа, в воскресенье, Слащёв протелеграфирует главкому в Севастополь, что вынужден прекратить атаки укрепленных позиций, и попросит разрешения отвести от красного плацдарма войска. Главком разрешение даст, но выразит Слащёву неудовольствие. Слащёв попросится в отставку. Главком 17 августа прошение удовлетворит. На следующий день Слащёв прибудет в Севастополь. 19 августа будет издан приказ о праве Слащёва впредь именоваться Крымским, в воздаяние заслуг по спасению Крыма весною двадцатого. Позднее Врангель опишет августовского Слащёва как опустившегося наркомана и неврастеника.)
Так – в дни наступления на Варшаву – в районе Алёшек и местечка Большая Каховка, всего за восемьдесят верст от Перекопа, образовался советский плацдарм. Теперь при удачном стечении обстоятельств и наличии необходимых сил красные сатанаилы могли ударом с севера на юг разрезать войска барона в Северной Таврии и, более того, отрезать их от крымского пристанища. Пока что этих сил не хватало, но прибыла уже 51-я дивизия Блюхера, фантастическая по составу, по меркам эпохи – целая армия.
Бои велись не только под Каховкой. Восточнее красные войска продолжали атаковать, пока безуспешно, первый врангелевский корпус Кутепова. В свою очередь, 14 августа белые части, выйдя на судах из Керчи, осуществили десант на Кубани. Четырьмя днями позже, 18-го, они будут стоять в 40 верстах от Екатеринодара. Девятнадцатого августа будет высажен десант, под Новороссийском, у Абрау-Дюрсо. Его костяк составят прибывшие из Польши части генерала Бредова. Вскоре высадят и третий десант.
Впрочем, мы забежали вперед.
***
В четверг, 12 августа, Красовер навязался проводить Барбару домой. Петя Майстренко всё не возвращался «с банды», и сопротивляться было бесполезно – не скандалить же с коллегой-историком перед музыкально-поэтическим вечером. Но представить себе, что она придет на Большую Васильковскую в сопровождении Красовера, такого Бася представить себе не могла. Поэтому пошла не домой, а на Владимирскую горку, подышать. День выдался теплым, сухим, дождей неделю как не было, и воздух отлично прогрелся.