Достойный жених. Книга 2

Рашид думал о жене с нежностью, но без намека на страсть. Она тоже не испытывала к нему никакого влечения, его присутствие внушало ей лишь покой. Она жила ради детей и чтила память первого мужа.

«Это моя жизнь, – думал Рашид, – единственная моя жизнь, другой не будет. Если б все сложилось иначе, мы оба еще могли быть счастливы…»

Поначалу его тревожила мысль даже о том, чтобы пробыть с ней наедине хотя бы час. Со временем он привык к коротким визитам, которые наносил жене среди ночи, когда остальные мужчины спали на улице. Однако, исполняя супружеский долг, Рашид гадал, о чем сейчас думает его жена. Иногда ему казалось, что она на грани слез. Полюбила ли она его после рождения малышки? Может быть. Однако женщины в деревне ее отца – жены ее старших братьев – часто бывали весьма жестоки и дразнили друг друга, поэтому она не могла выражать свои чувства открыто, даже если бы там было что выражать.

Рашид хотел снова развернуть письмо от Тасним, но вдруг замер и спросил Мана:

– Как дела на ферме твоего отца?

– На ферме моего отца?

– Да.

– Ну… нормально, думаю. В это время года там ничего особо не происходит.

– Разве ты не туда ездил?

– Нет. Не совсем.

– Не совсем?..

– Ну, то есть нет. Я хотел заехать на ферму, но меня отвлекли.

– И чем же ты занимался?

– В основном – зверел, – ответил Ман. – И пытался убивать волков.

Рашид нахмурился, однако не стал расспрашивать дальше.

– Ты, как всегда, несерьезен.

– Что там за цветы? – спросил Ман, меняя тему.

Рашид взглянул на дальний берег водоема:

– Фиолетовые?

– Да. Как они называются?

– Садабахар – то есть «вечнозеленые». Потому что у них круглый год весна. Они очень живучие, избавиться от них непросто. По мне, они очень красивые, но растут иногда в самых неприглядных местах… – Он помолчал. – Некоторые называют их «бихайя» – бесстыжие.

Одна мысль привела к другой, и Рашид надолго погрузился в раздумья.

– О чем думаешь? – наконец спросил Ман.

– О матери, – ответил Рашид и, помолчав еще немного, продолжил: – Я ее очень любил, благослови Господь ее душу. Женщина она была благочестивая и образованная, любила нас с братом всей душой, лишь жалела иногда, что не смогла родить дочку. Может, поэтому… в общем, только она и поддержала мое желание учиться. Хотела, чтобы я выбился в люди и что-то сделал для этого места. – Последние слова Рашид произнес с горечью, почти презрительно. – Но из-за любви к матери я вынужден был связать себя обязательствами… Что же до отца, то ему в этой жизни ничего не нужно, кроме земли и денег. Даже дома я вынужден держать язык за зубами. Бабá при всем его благочестии многое понимает – куда больше, чем кажется на первый взгляд. А отец презирает все, что мне дорого. В последнее время в доме многое поменялось, и мы стали ладить еще хуже.

Ман догадался, что Рашид имеет в виду появление второй жены. А тот пылко и гневливо продолжал:

– Ты только оглядись по сторонам! И вспомни историю. Ничего не меняется. Старики оберегают свою власть и свои убеждения, то есть грешат вовсю, а молодым не оставляют права ни на ошибку, ни на помыслы о каких-либо переменах. Потом, слава богу, они умирают и больше не могут вредить миру. Но к тому времени мы, молодые, стареем – и так по кругу. В соседней деревушке дела обстоят еще хуже. – Рашид показал пальцем на близнеца Дебарии, деревню под названием Сагал. – Там народ еще более благочестивый – и, конечно, зашоренный. Я тебя познакомлю с единственным достойным человеком во всей деревне. Как раз к нему шел, когда увидел, как ты тут испытываешь судьбу, плавая в одиночестве. Ты увидишь, до чего его довели односельчане, – по их мнению, он, разумеется, просто навлек на себя гнев Божий.

Ман потрясенно слушал эти речи. До поступления в Брахмпурский университет Рашид получил традиционное религиозное образование, и Ман знал, как тверда его вера в Аллаха и Коран, слово Божие, переданное людям через пророка. Настолько тверда, что Рашид даже не стал прерывать разучивание суры из Корана с Тасним, когда его вызвала к себе Саида-бай. Однако созданный Господом мир, его неустроенность и несправедливость явно возмущали Рашида. Что же до старика, то его Рашид уже упоминал, когда они впервые обходили окрестности, но тогда Ман был не настроен смотреть на разнообразные мучения деревенских жителей.

– Ты всегда так серьезно к этому относился? – спросил Ман.

– Отнюдь, – ответил Рашид, криво усмехаясь. – Отнюдь. В юности я думал только о себе и больше всего любил помахать кулаками. Ну да я тебе уже об этом рассказывал, верно? Как и свойственно ребенку, я смотрел по сторонам и подмечал закономерности. Деда моего в округе очень уважали: люди часто приходили к нему за советом, просили разрешать их споры. Порой он делал это при помощи кулаков. И конечно, я пришел к выводу, что человека чтут и уважают именно за крепкие кулаки. Поэтому тоже начал пускать их в ход. – Рашид умолк на минуту, поднял глаза на медресе, а потом продолжал: – В школе я вечно со всеми дрался. Находил себе жертву и избивал. Мог запросто подойти к какому-нибудь мальчишке на дороге или в поле и залепить ему пощечину – просто так, без причины.

Ман засмеялся:

– Да, помню, ты рассказывал.

– Ничего смешного тут нет, – сказал Рашид. – И моим родителям тоже было не до смеха. Мать почти никогда не поднимала на меня руку – хотя пару раз было дело. Зато отец регулярно меня поколачивал. Бабá – самый уважаемый человек в деревне – очень меня любил и нередко спасал от побоев. Я был его любимчиком. Помню, он не пропускал ни одной молитвы. Поэтому я тоже исправно совершал намазы, хотя учился хуже некуда. После драк отец жаловался на меня деду. Помню, однажды тот в наказание велел мне присесть сто раз, зажав уши. Рядом стояли мои приятели, и я сказал, что не стану этого делать. Может, мне и сошло бы это с рук, но мимо проходил отец, и он был так потрясен моим ослушанием и дерзостью, что прямо при всех ударил меня кулаком по лицу, очень сильно. Я заплакал от боли и стыда, а потом решил убежать из дома. И далеко убежал, между прочим, до манговой рощи за молотильней на краю деревни, но потом кого-то послали вернуть меня домой.

Ман завороженно слушал, словно то была очередная байка гуппи.

– Это случилось еще до того, как ты сбежал к Медведю? – уточнил он.

– Да, – ответил Рашид. Осведомленность Мана его немного покоробила. – Потом я начал потихоньку прозревать. Кажется, это случилось в семинарии Варанаси, куда я уехал учиться. Ты наверняка о ней слышал, она знаменита на всю страну и пользуется большим почетом в академических кругах, но это ужасное место. Поначалу меня не принимали из-за плохих оценок, однако я сумел здорово подтянуть учебу: за год вошел в тройку лучших учеников, а в классе у нас было шестьдесят мальчишек. Я даже драться перестал! Из-за условий, в которых мы жили, я заинтересовался политикой и стал организовывать студенческие митинги. Мы боролись с несправедливостью и жестоким обращением в семинарии. Наверное, тогда я впервые заинтересовался реформами, но социалистом еще не стал. Мои бывшие школьные приятели только дивились этим переменам – и, наверное, истовость моих убеждений немного их пугала. Один из них стал дакойтом. Теперь они слушают мои речи о переменах и благоустройстве деревни и считают меня сумасшедшим. Но Аллах знает: здесь есть чем заняться. Вот только времени на нас у Него нет, сколько ни совершай намазы. Что же до законов… – Рашид встал. – Идем. Уже поздно, а мне еще надо кое-кого проведать. Если я не вернусь в Дебарию до захода солнца, придется совершать намаз вместе со старейшинами этой деревни – теми еще ханжами. – Сагал в его глазах явно был рассадником несправедливости и беззакония.

– Ладно, – сказал Ман. Ему стало любопытно, кому же Рашид хочет нанести визит. – Возьмешь меня с собой?

10.14

На подходе к хижине старика Рашид немного рассказал Ману о его жизни:

– Ему лет шестьдесят, он из очень богатой семьи. У него было много детей, но почти все они умерли, кроме двух дочерей, которые сейчас по очереди за ним ухаживают. Он славный человек, никогда никому дурного не делал… И у него много братьев, они все обеспеченные, причем богатство нажили нечестным путем, купаются в деньгах и нарожали детей, а родного брата довели до такой плачевной жизни. – Рашид умолк, затем добавил: – Знаешь, люди судачат, что это проделки джинна. Джинны ведь злые создания, но часто ищут компании добрых людей. В общем…

Рашид резко замолчал. По узкой улице им навстречу шел высокий, почтенного вида старик. Они поздоровались: старик доброжелательно, Рашид угрюмо.

– Это как раз один из братьев, – несколько мгновений спустя пояснил он Ману, – один из тех, кто обманом лишил его доли семейного состояния. Местные уважают этого проходимца. Когда имам в отъезде, он часто руководит молением в мечети. Мне с ним даже здороваться неприятно.

Они вошли в тесный двор, и их взору предстало странное зрелище.

К колышку в земле неподалеку от кормушки были привязаны два тощих бычка. Козел лежал на чарпое рядом с маленьким ребенком, над красивым лицом которого вились мухи. Забор порос травой; к нему была приставлена метла из веток. Прямо на гостей смотрела серьезным взглядом хорошенькая девочка лет восьми в красной одежде, державшая за крыло дохлую ворону с единственным мутным глазом. Ведро, разбитый глиняный горшок, каменная плита, скалка для измельчения специй и еще несколько предметов смутного предназначения в беспорядке валялись по двору, будто никому не было до них дела.

На крыльце полуразвалившейся двухкомнатной тростниковой хижины стоял продавленный чарпой, а на нем, на грязных лохмотьях в зеленую клетку, лежал старик: худое изнуренное лицо и тело, впалые глаза, седая щетина, торчащие кости. Руки его были скручены артритом и походили на клешни, тонкие иссохшие ноги тоже скрутило. Казалось, ему лет девяносто и он при смерти. Однако говорил он громко и ясно. Заметив гостей, он вопросил (поскольку видел очень плохо):

– Кто? Кто это?

– Это я, Рашид, – громко ответил Рашид, зная, что и на ухо старик туговат.

– Кто?

– Рашид.

– А, здравствуй! Когда приехал?

– Да вот только что, жену в деревню перевез. – Рашиду не хотелось говорить, что из Брахмпура он вернулся довольно давно, а к нему пришел только сейчас.

Старик обдумал его слова и спросил:

– Кто это с тобой?

– Один бабý из Брахмпура, – ответил Рашид. – Из хорошей семьи.

Ман не знал, как отнестись к этому краткому описанию своей персоны, но решил, что «бабý» – уважительное обращение к мужчине в здешних краях.

Старик немного подался вперед, потом со вздохом лег обратно.

– Как там в Брахмпуре?

Рашид кивнул Ману.

– Все еще жарко, – ответил тот, не зная, какого ответа от него ждут.

– Отвернись-ка вон к той стене, – тихо велел Рашид Ману.

Ман без вопросов повиновался, но не сразу, поэтому успел краем глаза увидеть хорошенькое светлое лицо молодой женщины в желтом сари, которая поспешно скрылась за квадратным столбом, подпирающим крышу крыльца. На руках она держала того самого ребенка, что спал на чарпое. Из своего импровизированного укрытия женщина, соблюдавшая пурду, присоединилась к разговору. Девочка в красном куда-то забросила ворону и отправилась играть с мамой и братиком за столб.

– Это была его младшая дочь, – пояснил Рашид.

– Очень красивая, – ответил Ман. Рашид бросил на него строгий взгляд.

– Да вы присядьте на чарпой, прогоните козла, – гостеприимно обратилась к ним женщина.

– Хорошо, – кивнул Рашид.

С того места, куда они сели, Ман мог то и дело поглядывать украдкой на молодую женщину с детьми, – конечно, делал он это только тогда, когда Рашид отворачивался. Бедный Ман так давно был лишен общения со слабым полом, что теперь его сердце замирало, стоило ему хоть краешком глаза увидеть ее лицо.

– Как он? – спросил Рашид женщину.

– Ну вы же видите. Худшее впереди. Врачи отказываются его лечить. Муж говорит, надо просто обеспечить ему покой, выполнять его просьбы – больше все равно ничего не поделать. – Голос у нее был бойкий и жизнерадостный.

Они стали обсуждать старика, как будто его здесь не было.

Потом тот вдруг вышел из забытья и крикнул:

– Бабý!

– Да? – откликнулся Ман, вероятно, слишком тихо.

– Что сказать, бабý, я болен уже двадцать два года… И двенадцать из них прикован к постели. Я такой калека, что даже сесть не могу. Скорей бы уж Господь меня забрал. У меня было шесть детей и шесть дочерей… – (Мана потрясла эта формулировка), – а осталось только две дочки. Жена умерла три года назад. Никогда не болей, бабý. Такой судьбы никому не пожелаешь. Я и ем здесь, и сплю, и моюсь, и говорю, и молюсь, и плачу, и испражняюсь. За что Господь так меня покарал?

Ман взглянул на Рашида. Вид у него был сокрушенный, раздавленный.

– Рашид! – вскричал старик.

– Да, пхупха-джан.

– Ее мать, – он кивнул на свою дочку, – заботилась о твоем отце, когда он болел. А сейчас он меня даже не навещает – с тех самых пор, как у тебя появилась мачеха. Раньше, бывало, иду я мимо их дома… двенадцать лет тому назад… а они меня на чай зовут. Потом навещали часто. А теперь только ты и приходишь. Я слышал, Вилайят-сахиб приезжал, но ко мне не зашел.

– Вилайят-сахиб ни к кому не заходит, пхупха-джан.

– Что ты сказал?

– Говорю, он ни к кому не заходит.

– Ну да. А отец твой? Ты не обижайся, я ж не тебя ругаю.

– Конечно-конечно, я понимаю, – сказал Рашид. – Отец не прав. Я не говорю, что он прав. – Он медленно покачал головой и опустил глаза. Потом добавил: – И я не обижаюсь. Надо всегда прямо говорить, что думаешь. Прости, что так вышло. Я всегда готов тебя выслушать. Это правильно.

– Зайди ко мне еще разок перед отъездом… Как у тебя дела в Брахмпуре?

– Очень хорошо, – заверил его Рашид, пусть это и не вполне соответствовало истине. – Я даю уроки, на жизнь мне хватает. Я в хорошей форме. Вот, принес тебе гостинец – конфеты.

– Конфеты?

– Да, сладости. Передам их ей. – Женщине Рашид сказал: – Они желудку не навредят, легко перевариваются, но больше одной-двух за раз не давайте. – Он вновь обратился к старику: – Ну, я пошел, пхупха-джан.

– Добрый ты человек!

– В Сагале нетрудно заслужить это звание, – заметил Рашид.

Старик посмеялся и наконец выдавил:

– Да уж!

Рашид встал и направился к выходу, Ман пошел за ним.

Дочь старика со сдержанным теплом сказала им вслед:

– То, что вы делаете, возвращает нам веру в добрых людей.

Когда они вышли со двора, Ман услышал, как Рашид пробурчал себе под нос:

– А то, что делают с вами добрые люди, заставляет меня усомниться в Боге.

10.15

Покидая Сагал, они прошли мимо небольшой площади перед мечетью. Там собрались и стояли, беседуя друг с другом, человек десять старейшин, в основном бородатых, включая того мужчину, которого они встретили по дороге к дому старика. Рашид узнал в толпе еще двух его братьев, но в сумерках не разглядел выражения их лиц. А все они, как вскоре выяснилось, смотрели прямо на него и настроены были враждебно. Несколько секунд они молча оглядывали его с ног до головы, и Ман, в белых штанах и сорочке, тоже попал под их внимательный осмотр.

– Пришел, значит, – слегка насмешливым тоном произнес один из старейшин.

– Пришел, – ответил Рашид прохладным тоном, даже не использовав подобающего уважительного обращения к человеку, который с ним заговорил.

– Смотрю, не очень торопился.

– Да, кое-какие дела требуют времени.

– То есть ты сидел и тратил дневное время на пустую болтовню, вместо того чтобы пойти в мечеть и совершить намаз, – сказал другой старейшина (тот, которого они недавно встретили на улице).

Вообще-то так оно и было: Рашид увлекся беседой со стариком и даже не услышал вечерний зов муэдзина.

– Да, – сердито ответил он, – вы совершенно правы.

Рашида вывело из себя, что эти люди накинулись на него без всякой причины, лишь из желания его позлить да понасмешничать. Плевать они хотели, посещает ли он мечеть. «Они просто мне завидуют, – подумал Рашид, – потому что я молод и уже кое-чего добился в жизни. Их пугают мои убеждения – за коммуниста меня приняли. А больше всего их раздражает моя связь с человеком, чье жалкое существование служит им вечным упреком».

Высокий кряжистый мужчина воззрился на Рашида.

– Кого ты с собой привел? – спросил он, указав на Мана. – Может, соблаговолишь нас познакомить? Тогда мы сможем узнать, с кем водит дружбу наш мауляна-сахиб, и сделать выводы.

Из-за оранжевой курты, в которой Ман был в день приезда, по деревне прошел слух, что он индуистский святой.

– Не вижу смысла, – ответил Рашид. – Он мой друг, вот и все. Друзей я знакомлю с друзьями.

Ман хотел сделать шаг вперед и встать рядом с Рашидом, но тот жестом осадил его и велел не лезть на рожон.

– Изволит ли мауляна-сахиб совершить завтра утренний намаз в мечети Дебарии? Как мы поняли, сахиб утром любит поспать подольше и на жертвы идти не готов, – сказал кряжистый.

– Я сам решаю, когда мне совершать намазы! – запальчиво ответил Рашид.

– Вот, значит, какую манеру взял, – сказал еще кто-то.

– Слушайте, – прошипел доведенный до белого каления Рашид, – если кто-то хочет обсудить мои манеры, пусть приходит ко мне домой – там мы поговорим и решим, у кого манеры лучше. Что же касается того, кто живет более праведной жизнью и у кого вера крепче, так это обществу прекрасно известно. Да что обществу! Даже дети знают о сомнительном образе жизни некоторых особо пунктуальных и набожных господ. – Он обвел рукой стоявших полукругом бородачей. – Если б была на свете справедливость, даже суды…

– Слушать надо не общество, не детей и не судей, а одного только Всевышнего! – закричал какой-то старик, грозя Рашиду пальцем.

– С этим утверждением я бы поспорил, – резко возразил ему Рашид.

– Иблис^[27] тоже спорил, прежде чем был низвергнут с небес!

– Как и остальные ангелы, – в ярости ответил Рашид, – и вообще все остальные!

– Считаете себя ангелом, мауляна-сахиб? – ядовито спросил его старик.

– А вы считаете меня Иблисом? – заорал Рашид.

Вдруг он понял, что пора заканчивать: спор зашел слишком далеко. Все-таки нельзя так разговаривать со старшими, какими бы ханжами, завистниками и зашоренными ретроградами они ни были. Еще он подумал, как может выглядеть эта сцена в глазах Мана, в каком дурном свете он выставляет перед учеником себя и свою религию.

И опять эта пульсирующая, распирающая боль в голове… Он шагнул вперед – на пути у него стояло несколько человек, – и люди расступились.

– Уже поздно, – сказал Рашид. – Простите. Нам нужно идти. Что ж, еще увидимся… Тогда и поговорим. – Он прошел сквозь разомкнутый полукруг, Ман двинулся следом.

– Похоже, мы и «кхуда хафиз» от него не услышим, – язвительно бросил кто-то им в спину.

– Да, кхуда хафиз, храни Господь и вас, – сердито пробормотал Рашид, не оборачиваясь.

10.16

Хотя Дебарию и Сагал разделяла по меньшей мере миля, слухи и молва распространялись между ними так, как если бы это была одна деревня, то есть моментально. Жители Сагала приносили в Дебарию зерно на прокалку, жители Дебарии ходили на почту в Сагал, дети учились в одном медресе, люди ходили друг к другу в гости или встречались на полях, – словом, две деревни оплели такие прочные путы дружбы и вражды, информации и дезинформации, исторических корней и новых брачных союзов, что из них сформировалась единая сеть для быстрого распространения сплетен.

В Сагале практически не было индусов высших каст. В Дебарии жило несколько браминов, и они тоже стали частью этой сети, поскольку состояли в добрых отношениях с лучшими мусульманскими семьями (такими, как семья Рашида, например) и иногда заглядывали к ним в гости. Они испытывали особую гордость по поводу того, что внутренняя вражда между членами одного сообщества в их деревне была куда более жестокой и непримиримой, чем вражда между двумя противоборствующими сообществами. В некоторых окрестных деревнях – особенно там, где еще помнили столкновения мусульман и индусов в ходе Раздела Индии^[28], – все обстояло иначе.

Тем утром Мячик – такое прозвище носил один из землевладельцев-браминов – как раз решил заскочить на чай к отцу Рашида.

Ман сидел на чарпое во дворе дома и играл с Мехер. Рядом бродил Моаззам – Мехер то и дело приводила его в восхищение, и тогда он изумленно всплескивал руками над ее головкой. Тут же отирался и голодный Мистер Крекер.

На другом чарпое сидели и разговаривали Рашид с отцом – до последнего дошли слухи о размолвке сына со старейшинами Сагала.

– Что же, по-твоему, намаз совершать не нужно? – спросил отец.

– Нужно-нужно, – ответил Рашид. – Да, увы, в последние дни я иногда пропускал молитву, потому что у меня были важные обязанности. И в автобусе молитвенный коврик не разложишь. Отчасти, признаю, дело в моей лени, но если бы кто-то действительно волновался за меня, хотел меня образумить и проявить участие, он отвел бы меня в сторонку и спокойно расспросил – или поговорил с тобой, абба, – а не насмехался бы надо мной на глазах у всех. – Рашид умолк и пылко добавил: – Кроме того, я считаю, что жизнь человека важнее намазов!

– Как это понимать? – резко спросил его отец. Он заметил проходившего мимо Качхеру и окликнул его: – Эй, Качхеру, сходи-ка в лавку баньи и принеси мне супари^[29] для пана, а то мой закончился. Да, да, все как обычно… А, Мячик сюда ковыляет – небось хочет все вызнать про твоего приятеля-индуса. Да, жизнь человека – это важно, но разговаривать так со старейшинами деревни нельзя. Ты о моей чести хоть подумал? А о своей репута-ции?

Рашид проводил Качхеру взглядом.

– Ладно, я понял. Прости меня, пожалуйста, я был неправ.

Пропустив его неискренние извинения мимо ушей, отец широко улыбнулся гостю, обнажив красные от бетеля зубы:

– Добро пожаловать, Тивариджи, проходи!

– Здравствуйте, здравствуйте, – сказал Мячик. – Что так оживленно обсуждают отец с сыном?

– Ничего, – одновременно ответили отец с сыном.

– А, ну ладно. Вообще мы давненько хотели вас навестить, но, сам понимаешь, жатва и все такое… Не до того было. А потом нам сказали, что ваш гость на несколько дней уехал из деревни, и мы решили дождаться его возвращения.

– Стало быть, ты пришел к Капуру-сахибу, а не ко мне? – спросил хозяин дома.

Мячик яростно замотал головой:

– Что ты такое говоришь, Хан-сахиб! Нашей дружбе уже десятки лет, да и с Рашидом нечасто удается поболтать, он ведь теперь большую часть года проводит в Брахмпуре – ума набирается.

– Ясно, – с ехидцей произнес отец Рашида. – Что ж, выпей с нами чаю, раз пришел. Я позову друга Рашида, и мы все поболтаем. Кто еще сюда идет? Рашид, попроси заварить на всех чаю.

Мячик вдруг встревожился.

– Нет-нет!.. – замахал он руками, словно отбиваясь от осиного роя. – Не надо чаю, что ты!

– Да ты не переживай, Тивариджи, мы тебя не отравим – все вместе будем пить. Даже Капур-сахиб с нами выпьет.

– Он пьет с вами чай? – спросил Тивари.

– Ну да. И ест тоже с нами.

Мячик на какое-то время умолк, переваривая услышанное. Наконец он выдавил:

– Да я ведь только что попил – за завтраком. И порядком объелся, знаешь ли. Взгляни на меня – я должен быть осторожнее. Твое гостеприимство не знает границ, но…

– Уж не хочешь ли ты сказать, Тивариджи, что ждал другого угощения? Почему ты отказываешься с нами есть? Думаешь, мы отравим твою душу и тело?

– О, нет-нет, нет, просто такому недостойному клопу, как я, не пристало лакомиться со стола королей. Хе-хе-хе!

Мячик затрясся от смеха, довольный своим остроумным наблюдением, и даже отец Рашида невольно улыбнулся. Он решил больше не давить на гостя. Остальные брамины всегда прямо говорили о правилах касты, запрещающих им принимать пищу с не браминами, а Мячик почему-то стеснялся и юлил.

Запах печенья и чая привлек Мистера Крекера.

– А ну кыш, не то изжарю тебя в гхи! – пригрозил ему Моаззам, встопорщив свои волосы-колючки. – Он жуткий проглот, – пояснил он Ману.

Мистер Крекер продолжал молча на них глазеть.

Мехер предложила ему два печенья, и он, точно зомби, подошел и моментально их проглотил.

Рашид порадовался щедрости дочери, но поведение Мистера Крекера ему не нравилось.

– Он целыми днями только ест да срет, ест да срет, – сказал он Ману. – Больше ничего не делает, в этом весь смысл его существования. Ему семь лет, а он ни слова прочесть не может! Что тут поделаешь? Деревня дает о себе знать. Люди считают его забавным, смеются, а ему только этого и надо.

Мистер Крекер, слопав угощение и возжелав продемонстрировать другие свои навыки, приложил ладони к ушам и заголосил, изображая зов муэдзина:

– Аайе Лалла е лалла алала! Халла о халла!

– Ах ты тварь! – крикнул Моаззам и хотел уже отвесить ему оплеуху, но Ман его удержал.

Моаззам, вновь плененный часами Мана, сказал:

– Следите за моими руками!

– Только не давай ему часы, – посоветовал Рашид. – Я тебя уже предостерегал. И фонарик не давай. Он все разбирает, пытается понять, как оно устроено, – только подход у него не слишком научный. Однажды он разбил мои часы кирпичом. Незаметно стащил из сумки, когда я отвернулся. К счастью, сам механизм не пострадал, но стекло, стрелки, завод – все было разбито вдребезги. Двадцать рупий за ремонт отдал!

Моаззам уже увлекся другим делом: пересчитывал и щекотал пальчики Мехер, а та восторженно хохотала.

– Порой он говорит удивительные вещи, такую наблюдательность и вдумчивость проявляет, – сказал Рашид. – Я каждый раз поражаюсь. Беда в том, что родители его избаловали, никакой дисциплины ему не привили и теперь он совсем отбился от рук. Иногда даже крадет у них деньги и убегает в Салимпур. Что он там делает – никто не знает. Через несколько дней он возвращается. Такой умный, такой любящий мальчик… Жаль, плохо кончит.

Моаззам все слышал и посмеялся:

– А вот и нет! Это ты плохо кончишь. Восемь, девять, десять, десять, девять, восемь – не дергайся! – семь, шесть. Давай сюда амулет, а то уже давно с ним играешь.

Заметив, что к дому идут гости, он вручил Мехер ее прадеду, вышедшему из дома, и убежал на них поглазеть (а при случае – надерзить им).

– Вот шалопай! – воскликнул Ман.

– Шалопай? – удивился Бабá. – Да он ворюга и бандит! А ведь всего двенадцать лет от роду!

Ман улыбнулся.

– Он сломал вентилятор вон той веялки, которая приводится в движение велосипедом. Он не шалопай, а хулиган, – продолжал Бабá, качая Мехер на руках (весьма энергично для человека его почтенного возраста). – Теперь он вырос, ему подавай всякие вкусности, – продолжал Бабá, бросая неодобрительный взгляд в спину Моаззама. – Каждый день ворует дома рис, дал, что под руку попадется, а потом продает их банье^[30] и на вырученные деньги лопает виноград и гранаты в Салимпуре!

Ман рассмеялся.

Вдруг дед что-то вспомнил:

– Рашид!

– Да, Бабá?

– Где твоя вторая дочь?

– В доме, с матерью. Та ее кормит, кажется.

– Очень слабый младенец. Не моей породы. Надо поить ее буйволиным молоком, тогда будет здоровой и крепкой. Она улыбается как старуха.

– Многие младенцы так улыбаются, Бабá, – сказал Рашид.

– Вот это, я понимаю, здоровая девочка. Смотри, как у нее щечки сияют.

В открытый двор вошли двое, тоже деревенские брамины. Перед ними шествовал Моаззам, а позади шагал Качхеру. Бабá пошел поздороваться; Рашид и Ман отнесли свой чарпой в дальний конец двора, где сидели отец Рашида с Мячиком: встреча превращалась в собрание.

Вскоре к числу участников присоединился и Нетаджи. С ним был Камар – тот учитель с сардоническим лицом, который ненадолго заглядывал в салимпурскую лавку. Сегодня они вместе ходили в медресе побеседовать с другими учителями.

10.17

Все поприветствовали друг друга. Кто-то здоровался с бóльшим радушием, кто-то – с меньшим: Камар, к примеру, был не рад оказаться среди браминов, и приветствие его носило дежурный характер, хотя последние подтянувшиеся – Баджпай (с отметкой из пасты сандалового дерева на лбу) и его сын Кишор-бабý – были очень хорошими людьми. Они, в свою очередь, были не рады видеть другого брамина – интригана Тивари по прозвищу Мячик, который больше всего на свете любил настраивать людей друг против друга.

Кишор-бабý был застенчивый и трепетный юноша. Он сказал Ману, что счастлив наконец-то с ним познакомиться, и взял обе его ладони в свои руки. Потом он попытался поднять Мехер, но та не далась и убежала к дедушке, который осматривал орехи бетеля, принесенные Качхеру из лавки баньи. Нетаджи ушел за третьим чарпоем.

Баджпай поймал правую руку Мана и принялся внимательно ее разглядывать.

– Вижу одну жену… Достаток… Что же до линии ума…

– …то она начисто отсутствует, – с улыбкой закончил за него Ман.

– Линия жизни неидеальна, – ободряюще сказал ему Баджпай.

Ман засмеялся.

Камар наблюдал за происходящим с нескрываемым отвращением. Ох уж эти жалкие, суеверные индусы!

Баджпай продолжал:

– Вас у родителей было четверо, но выжили только трое.

Ман перестал смеяться, и рука его окаменела.

– Я угадал?

– Да.

– Кто скончался? – спросил Баджпай, внимательно и ласково глядя в лицо Ману.

– Лучше вы мне скажите.

– Вроде бы младший.

Ман облегченно выдохнул:

– Нет, младший – это я. Умер третий, ему и года не исполнилось.

– Какой бред, какой бред! – презрительно воскликнул Камар. Он был человек принципов и не терпел шарлатанства ни в каком виде.

– Ну что вы, учитель-сахиб, не говорите так, – спокойно проговорил Кишор-бабý. – Тут все по науке – и хиромантия, и астрология. Как иначе вы объясните расположение звезд?

– Ну да, вас послушать, так у вас все по науке, – сказал Камар. – Даже кастовая система. Даже поклонение лингаму и прочие гадости. А еще вы поете бхаджаны этому развратнику, вруну и вору Кришне^[31].

Если Камар напрашивался на ссору, он ее не получил. Ман изумленно поглядел на него, но не стал вмешиваться. Ему было интересно послушать Баджпая и Кишора-бабý. Глазки Тивари быстро бегали по лицам всех участников разговора.

Кишор-бабý медленно и вдумчиво произнес:

– Видишь ли, Камар-бхай, тут какое дело. Мы поклоняемся не этим образам. Они служат нам лишь опорными точками для концентрации ума. Вот скажи мне, почему вы поворачиваетесь в сторону Мекки, когда молитесь? Никто ведь не считает, что вы поклоняетесь камню. Мы не называем бога Кришну такими словами. Для нас он – инкарнация самого Вишну^[32]. Даже меня в каком-то смысле назвали в честь бога Кришны.

Камар фыркнул:

– Ой, вот только не надо рассказывать, что простые салимпурские индусы, которые каждое утро совершают пуджу перед своими четырехрукими богинями и богами со слоновьей головой, считают эти образы опорными точками для концентрации. Они просто-напросто поклоняются идолам, вот и все.

Кишор-бабý вздохнул.

– Ах, простолюдины! – многозначительно произнес он, как будто эти слова все объясняли. Он был известным поборником кастовости.