В давние времена, шестидесятые-семидесятые, люди до дыр зачитывали журнальные тетрадки с новыми повестями и рассказами Василия Аксенова. Особенно популярна была «Затоваренная бочкотара» – фразы из нее становились крылатыми. Пусть и нынешний читатель откроет для себя эту мудрую и озорную повесть, откроет «Поиски жанра», «Пора, мой друг, пора», «Рандеву», «Свияжск». Ведь, по сути дела, Россия сегодня все та же…
Володя Телескопов сидел на насыпи, свесив голову меж колен, а мы смотрели на него. Володя поднял голову, посмотрел на нас, вытер лицо подолом рубахи.
– Пошли, что ли, товарищи, – тихо сказал он, и мы не узнали в нем прежнего бузотера.
– Пошли, – сказали мы и попрыгали с перрона, а один из нас, по имени старик Моченкин, еще успел перед прыжком бросить в почтовый ящик письмо во все инстанции: «Усе моя заявления и доносы прошу вернуть взад».
Дуров радовался сейчас неизвестно чему, то есть радовался чисто и истинно, но в то же время он как бы и побаивался своей истинной радости: как бы не дорадоваться до горя!
Такое ощущение было уже привилегией его возраста. Он знал это по собственному опыту, по хмельным откровениям товарищей, по литературе и кинематографу: ранние сороковые дают подобную неуверенность, страх перед полной радостью, вечную тревогу - не досмеяться бы до слёз.
Что-то должно быть в этом ликовании паршивое. Для устойчивости полная радость должна быть всё-таки неполной, должна хоть с краешку замутняться хоть крошечной дрянью...
Помните, у Хемингуэя? Помните, у Дрюона? Помните, у Жуховицкого? Да ой! Нахалы какие, за какой-то коктейль «Мутный таран» я все должна помнить.
А минуты уходили одна за другой. За рельсами на откосе появился Володька Телескопов с всклокоченной головой, с порванным воротом рубахи.
Он вылез на насыпь, расставил ноги, размазал кулаком слезу по чумазому лицу.
– Товарищи, подумайте, какое безобразие! – закричал он. – Не приняли! Не приняли! Не приняли ее, товарищи!
– Не может быть! – закричал и затопал ногами по бетону Вадим Афанасьевич. – Я не могу в это поверить!
– Не может быть! Как же это так? Почему же не приняли? – закричали мы все.
– Затоварилась, говорят, зацвела желтым цветком, затарилась, говорят, затюрилась! Забраковали, бюрократы проклятые! – высоким рыдающим голосом кричал Володя.
– Да где же она, Володенька? Где ж она? Где?
– В овраге она! В овраг я ее свез! Жить не хочу! Прощайте!
Мудрейший книжник - лев с венецианского флага - лицом своим располагает к чтению, когтями же - к писанию. Вода течет и омывает плетни кириллицы, чугун латыни, керамику арабской вязи и башни иероглифов. Бог даст всем пишущим довольно стажа для настоящих книг.
Волшебное произведение, где явственная и памятная реальность слегка приправлена магическим реализмом. Для отечественных литературных традиций двадцатого века книга нестандартная, но запоминается совсем не этим, а концентрированным описанием той, полузабытой уже, жизни, которая была ещё так недавно, и о которой ностальгируют те, кто совсем плохо её помнит.
Отзывы 1