Секта Анти Секта. Том 2. Калейдоскоп

© Валерий Озеров, 2020

ISBN 978-5-0051-8083-4 (т. 2)

ISBN 978-5-0051-8082-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

09. 01.2020

Том II
КАЛЕЙДОСКОП

«И знайте, что конец есть лишь начало, и что смерть есть причина жизни и начало конца.

Узрите чёрное, узрите белое, узрите красное, и это всё, ибо эта смерть есть вечная жизнь после смерти славной и совершенной».

«Торфа философов».

«Обожаемая женщина являет собой не что иное, как абстрактный фантом, несовершенный образ божественной дамы, невесты, возбуждающей помыслы о вечности».

Жерар де Нерваль

часть IV

Вселенная всегда играет честно: если мы должны, то сможем.

Джед Маккена

Не помню, кто сказал такую фразу: «Женщина соблазняет, не будь, дураком», возможно, кто-то из мудрых мира сего: этим самым дураком мне приходилось уже много раз бывать. А я-то по наивности своей первой молодости тогда думал, что действую исключительно по собственной воле.

Не успев ещё, как следует начать учиться, а тем более, работать в университете под мудрейшим руководством моего обожаемого учителя – профессора Первацельса, как я пал жертвой этого самого соблазнения его миловидной секретарши, и к тому же, лаборантки; а как я узнал позже, и страстной любовницы моего дорогого мэтра.

Об этом Катарина рассказала мне, уже, когда я наслаждался её, право слово, чудесными и даже в чём-то необычными, для меня, в то время, прелестями. Кажется, она была еврейкой, но может, это просто слухи завистниц по альма-матер: внешне она была более похожа на бурлящую и будящую кровь, горячую испанку, хотя и родилась на юго-востоке Франции. Кстати, о таком предмете, как человеческие носы: её нос был с внушительной горбинкой, что, впрочем, мне ни о чём пока не говорило. Специалистом по носам и доказавшим зависимость женской сексуальности от внешнего вида, стал в будущем, как известно, русский писатель Николай Гоголь, посвятивший данной теме целую повесть. Это, так, к слову пришлось, если что.

Точно не знаю, только негласная меж народная мужская молва гласит о том, что еврейские женщины, но и то лишь в ранней своей молодости (мы все стареем, увы!), бывают чрезвычайно сексуально привлекательными и обладают магической властью над мужчинами, особенно над бедными впечатлительными французами. К тому же они те ещё красотки на предмет внешнего вида. Может быть, может быть…. Возможно, что это всего лишь просто их самопиар, поддерживаемый всякими сомнительными Суламифями?! Впрочим, отдадим сей вопрос на откуп историкам…. Которые, впрочем, почти никогда не говорят правды.

Но я-то знаю одно, что меня тогда погубил необычайный магнетизм этой девушки вкупе с помрачительно чёрными волосами, распространяющими этот магнетизм во все стороны. Магнетизм Марии был другой, светлый что-ли, и не навязывал её мне.

С Катариной же было иначе. Эти смоляные иссини чёрные волосы, она распустила передо мной, и сами волосы этот самый магнетизм с дьявольской силой излучали в пространство, которое окутывало меня, словно паутина муху, приготовленную всего лишь к вечерней трапезе паука.

Он, этот самый магнетизм по-еврейски (жена еврейка – жизнь твоя как канарейка… в клетке) и заставил меня в тот момент забыть всё на свете, включая и мечту мою Марию. Да, да и саму прекрасную Марию, которую я любил до сих пор всего лишь на расстоянии, но к которой пока не испытывал никакой подобной страсти. Мария для меня была тогда иконой, идеалом: таковой ей суждено было и остаться, о чём я всегда смутно подозревал, ныряя иногда в осколки собственного рассудка. Мои мысли в то время бегали туда сюда, как сумасшедшие. А что касается Катарины, то это была страсть, страсть более дикая, чем та, что я получал совсем недавно в буквальном смысле мимоходом к своей лачуге: от пышногрудой булочницы Марты.

Словами её, на письме, на любом языке, тем более в романе, даже в этом странном, даже на могучем русском языке, никакими не выразить, даже человеку, испытавшего, тем или иным образом, оную любовь. Почему?! Страсть надо ощутить, а что касается самой любви, то само слово затёрто и понимается так, как кому угодно, а чувство страсти и чувство любви, как я недавно стал понимать, разные вещи, не понятые никем. Кроме меня! Да уж, где самодовольство, там и самообман: сию аксиому я понял позже…

Эта страсть подобна дикому мельканию сабли в каком-нибудь бою, где опытный фехтовальщик, вроде моего папаши, размахивая своим острым палашом, запросто укладывает на зелёную травку своих соперников, заставляя вмиг её покраснеть бурыми пятнами, делая тем самым им только мнимое алхимическое перерождение, якобы освобождая сии телеса от земной кармы. Ну что ещё сказать: воин меня поймёт… И вот почему!

Я ведь тогда действовал единственно возможным для меня клинком, – своим молодым упругим фаллосом, то есть естественным орудием здорового парня. И вот что происходило со мной на протяжении нескольких месяцев: днём я слушал наставления старого доброго Первацельса, занимался вместе с ним и помогавшей нам Катариной лечением приходивших к нему на приём страждущих болеющих горожан нашего славного города, а вечером…

Почти каждым вечером мы с Катариной предавались бурной и продолжительной страсти, стараясь, однако, сохранять втайне от посторонних, в особенности от самого профессора, эти наши, более чем близкие, отношения. Я сказал, «почти каждым вечером», имея в виду то, что в другие вечера Катарина отдавалась самому мэтру, тем самым значительно то ли подбадривая, то ли забирая, его жизненные силы, в чём я тогда не находил ничего зазорного, но только лишь добавляло в моих глазах всё большую толику уважения к уже стареющему профессору.

Как выразилась как то сама Катарина, её отношения со мной вполне компенсировали ей вялотекущие услады доктора, пусть даже и медицины, но пока ещё, судя по всему, не открывшего истинный нектар вечной молодости и здоровья, чтобы пить амриту жизни из полной чаши земного бытия.

«Головой профессор, умён и остр, как никогда, а вот тело начало уже сдавать», – сказала мне Катарина. Я же был молод, крепок и здоров и, как все самодовольные желторотые юнцы, резок в суждениях, и потому часто несправедлив к окружающим меня людям. Такой же противный был характер и у моей теперешней возлюбленной, в чём мне вскоре пришлось убедиться.

Она была та ещё язва, хотя всем своим видом, особенно на службе у Первацельса, корчила из себя добродетельную матрону. Однако сами её мысли, точно змеи медузы Горгоны, были совсем противоположного содержания, впрочем, как и у большинства представительниц прекрасного пола, особенно в наше «добродетельное» время.

«Вся сила у доктора осталась в голове, между ног её почти нет, несмотря на всё его увлечение алхимией», – как то обмолвилась мне Катарина… Мне было неприятно это слушать, и я вежливо попросил её заткнуть свой бархатистый ротик и более не поднимать передо мной сию тему.

В это самое время я почти не бывал у Ариасов, лишь изредка забегая в лабораторию Пьера и делясь с ним теми новостями, а иногда и секретами, которые познавал у своего знаменитого мэтра, но в основном они касались медицины в новейшем экстравагантном изложении доктора.

А новости последние были просто замечательными. Пожалуй, то был самый счастливый период моей жизни: по крайней мере, так тогда мне казалось. Днём я занимался любимым делом, а вечера и ночи проводил с любимой девушкой, бывшей, несмотря на относительую молодость, весьма искусной в постельных баталиях и доставляющей самое сладкое земное удовольствие, какое только возможно было тогда получать такому юнцу, как я.

Я в то время был очень доволен собой, доволен своей жизнью, и думал, что достигну всего, что только пожелаю. Да, я честно признаюсь вам, что спеси самовлюблённости у меня было тогда предостаточно. Забегая вперёд, могу всё же сказать, что будущие события выбили её из меня напрочь, чему я никак не мог противиться, даже если бы и желал оного.

…Нет, нет, я не забыл совсем Марию, но мои отношения к ней были, как бы это сказать, слишком платоническими, какими-то воздушными, даже божественными, что ли, не побоюсь этого слова. С чем бы их сравнить?!

А вот… Знаете, чувства человека, на мой взгляд, более выражает музыка, нежели печатное слово, каким бы искусным, талантливым и лакированным оно не было…. Потому что истинная музыка идёт напрямую от Бога, тогда как у слов весьма извилистая дорога к сердцу читателя. К тому же проза, особенно современная, всего лишь работа рассудка, а в работе рассудка мало божественного, но зато много страсти пробуждается при его просыпании или …смерти. А музыка сразу схватывает в плен ваше сердце. Или не схватывает. Что ж, тогда это не ваша музыка, дорогие мои. Ищите свою! Моя любовь тогда напоминала музыку спокойного позднего Вивальди, которая ходила вокруг да около, но огня страсти не давала….

Поэтому и эта странная, но всё же юношеская любовь не горела, но медленно и томно тлела, подобно угольям, в моём сердце, чтобы когда-нибудь вырваться наружу подобно вулканическому взрыву…. А пока это было то, что иногда некоторые искатели возвышенного или божественного понимают под идеальной платонической любовью самого Петрарки? Не знаю, просто чуть позже я прочитал в его автобиографии про подобную любовь, но плохо её понял. Я имею в виду, что плохо понял ту любовь, которой так восхищался Петрарка.

Или же, к примеру, русский философ будущего века Владимир Соловьёв, проживавший много позже нашего времени. Он так всю жизнь любил и перелюбил одну, только ему самому ведомому, Прекрасную Даму. Кто она такая, до сих пор никому не известно.

Так что подобная любовь была мне совершенно незнакома, она приходила лишь с Марией, как дуновение ветра… и куда-то убегала прочь, когда я забывал про Марию среди бытовой суеты или участия в опытах Первацельса, а тем более в постели с Катариной.

Право слово, возможно я ещё плохо знаю, что такое настоящая любовь, хотя и стремился к ней с самой моей юности. Ну не та же, про которую в веке двадцатом, а тем более в двадцать первом будут петь по искусственному ящику, называемому телевизором. Слава Богу, у нас, у алхимиков, есть другие задачи…. Мы не любим враждовать и воевать, как я уже отмечал раньше, мы с отвращением относимся к политике любого рода….

Такие мысли иногда приходили мне в голову просто ниоткуда, и я даже не знаю почему. Лежу я себе спокойно на койке в своей комнате, а эти мысли возьми, да и появись в моей голове. А иногда мне приходили зримые картины будущего, которые мелькали в моём разуме, будто причудливый калейдоскоп, в котором эти картины то застывали, то резко изменялись, чтобы предстать передо мной в ином обличье и форме. Прошлое меня волновало тогда совсем мало, будущее тоже, я был счастлив своим теперешним настоящим, и особенно не обращал на эти калейдоскопические картины своего сознательного внимания.

Ну, это так, лирика, люблю иногда поговорить о себе. А кто не любит этого? Ладно, хватит обо мне, ведь я ещё только учусь! Учусь любви, жизни и алхимии. А пока же будет лучше, что я здесь, читатели, расскажу вам о своём замечательном Учителе – докторе Первацельсе.

Любви может быть сколько угодно, а Первацельс один, на то он и ПЕРВА-Цельс. Это поистине живая легендарная личность, даже для такого просвещённого и бурного времени, как наше. Впрочем, разве время бывает непросвещённым? Как сказал классик, «На всякого мудреца довольно простоты»; а каждому времени довольно своей учёности, добавил бы я. Ну, это я так, к слову, люблю иногда поболтать, знаете ли, почти, как женщина или философ. Вы это уже поняли, надеюсь!

Сейчас наш мэтр уже довольно стар, по крайней мере, в глазах его молодых аспирантов и студентов, к примеру, таких как я, или моих друзей бакалавров. Мне представлялось, что ему более пятидесяти лет, но может и меньше. Всё это наверно потому, что в моём теперешнем возрасте, все, кому больше тридцати, представляются чрезвычайно старыми людьми, типа моего папаши.

Рассказывают о Первацельсе всякое, как и о прочем, любом, хоть чем-то от обычной толпы отличающемся человеке, уверен, что более половины россказней выдуманы его завистниками и недоброжелателями, поэтому я не буду их здесь описывать вообще, если только они не относятся к теме моего рассказа. Вы можете найти их в записях его «учёных» оппонентов, коих разбросано в сети интернет более чем предостаточно. Всё есть в будущей сетИ, на то они и сЕти… Добрых слов хватает, но и пасквилей тоже: увы, последних гораздо больше.

Каждая кукушка всегда найдёт для своих личных яиц подходящее гнездо, чтобы навек от них избавиться. Кукушки любят отдавать своё; представляющееся им лишним в своей жизни. Ну, или своего петуха… надеюсь, вы понимаете, о чём это я??? А вот то, что лично мне представляется правдой, чему я сам склонен поверить, без всякого сомнения, и предубеждения, то я и поведаю без прикрас и выдумки. Ведь я же СЕБЯ знаю! Итак, послушайте!

По его собственному утверждению, родился Первацельс в Италии, на северо-востоке сей темпераментабельной страны. В свои молодые годы, перебрался в Швейцарию, где окончил университет в славном городишке Базеле, теперь известном всему миру. После чего он предпринял ряд путешествий по странам Европы, включая Францию, Голландию и Испанию.

Врачевание и медицина были всегда его любимыми занятиями, в коих он оставил позади, особенно во вновь нарождающейся медицине, всех своих завистливых и алчных коллег по этому цеху. Обладая чрезвычайно острым языком, он не давал им спуску даже в своих собственноручно написанных трактатах, посвящённым разным наукам, чем лишь увеличил число своих недругов. Он был крупным специалистом по наживанию себе врагов, причём сие происходило спонтанно, в силу бурного характера моего неутомимого мэтра. Есть такие выдающиеся натуры, знаете ли, их ещё правдорубами зовут. Тяжко им жить на этом свете, однако.

Кроме врачевания, на кафедре ходят слухи, что наш гений также занимался и многочисленными алхимическими опытами. Некоторые завистливые суфлёры приписывали ему даже получение философского камня, о сути которого никто из нас тогда не имел никакого понятия.

Однако сам мэтр никогда не распространялся на этот счёт, так как, несмотря на свой острый язык, был тёртым калачом в этой, и не хотел привлекать к себе внимание милых пастырей добрейшей римской католической церкви с её справедливейшей в мире инквизицией, занимаясь, последнее время исключительно наукой, не забывая и практику непосредственного исцеления страждущих.

Он постоянно изобретал всё новые снадобья на основе лекарственных трав, минералов, а также применяя свои алхимические знания, получал их и из твёрдых и полужидких металлов, включая золото, сурьму и ртуть. Говорят, что в Европе в наше время ему нет равных в области излечения недугов постоянно страдающего и болеющего человечества…

Мой любимый профессор не бедствовал, но и не жил на широкую ногу, подобно какому-нибудь герцогу, либо барону. Все свои свободные средства он вкладывал во вновь создаваемую им самим науку медицину, изобретая и испытывая всё новые рецепты различных лекарств. Его считают основателем той медицины будущего, которая составится к двадцать первому веку. Однако это совсем не так, наш профессор не нуждается в лаврах, приписываемых ему будущими медицинскими историками. Мервацельс был в первую очередь алхимиком, алхимиком души и тела. Читатель вскоре убедится в этом.

Катарина рассказывала мне, что профессор в годы своей далёкой молодости, много путешествовал по Ближнему Востоку и даже сказочной и недоступной для простых смертных Индии, насыщая свою и без того талантливую голову всеми тайнами восточной премудрости. Однажды на востоке он умудрился попасть в плен то ли к туркам, то ли к маврам, вылечил одного из них, уже готового отправиться в рай к своему любимому Аллаху, и тем самым заслужил его благосклонность и уважение.

И тогда при расставании с Первацельсом этот мавр поделился с ним многими секретами, в том числе даже рецептом получения загадочного философского камня. Так об этом мне рассказывала Катарина, сообщив, что она делала несколько попыток узнать подробнее об этом загадочном камне, дарующем вечную молодость и здоровье, но всё время натыкалась на глухую стену: Первацельс имел качество уходить от прямых ответов, искусно вуалируя их.

…Мне было бы тоже интересно узнать об этом таинственном камне от самого Первацельса, и я только и делал, чтобы найти подходящий момент и спросить его об этом. Пока ещё такие туманные для меня объяснения Пьера, лишь только отчасти сделали прояснение в моей голове, занятой в то время, в основном, лишь сравнением тайных прелестей своих новых подружек. То, что я уяснил для себя сейчас, пока заключалось в том, что без этого мудрёного камешка невозможно получить ни золота, ни, тем более, здоровья, не говоря уже о действительном безсмертии, к которому всегда стремится истинный алхимик, поставив его своей конечной целью.

Но лично я пока так далёк от этой их запредельной идеи! Мир так примитивен и жесток, бывает порой, и полностью непредсказуем, в чём мне самому вскоре придётся убедиться. А, странноватые эти чудаки алхимики собираются жить вечно! Не понимаю я их, никак не понимаю, может быть, я ещё слишком молод? Может меня пока привлекает больше просто земная любовь, чем длительное существование ради неизвестной мне цели? Да, главное, это цель, а для меня же эта цель сейчас, – лишь любовь.

Вот земное золото, – это совсем другое дело, оно одно правит нашим бренным миром в его извечном стремлении всё к большему и большему, лучшему и красивому. Я как то понял, что наш мир весьма жаден. Жаден сей мирок не только до золота, но и до самой жизни, которая в его глазах равна вечности. Иначе, зачем всё это?! Бренное и разрушаемое тело часто рядится в вечные одежды, но увы, таковым не является. Ведь мы все умрём, одни раньше, а другие позже…. Ну вот, опять я заболтался!

Посему вернёмся к моему достопочтенному и уважаемому профессору…. Вы узнаете о нём, так сказать, из первых рук и из первых уст его любимого ученика, коим я, Виктор де Лагранж и являюсь.

Он был в наше время воистину гений врачевания и ведовства, и ни один страждущий не ушёл от него неудовлетворённым или обиженным, а о самом удивительном случае, которому я сам был свидетелем, расскажу чуть позже.

Итак, продолжу. Первацельс был воистину противоречивым человеком, но, как я уже говорил, честным в суждениях и прямой в высказывании своего мнения, за что, в конце концов, и поплатился позже своим местом в этой нашей альма-матер.

Само его имя расшифровывалось как Первый, Первоблагородный. Первый в науках и благородный в действиях, в то время он был для меня примером и идеалом во всём. К тому же он в совершенстве знал ачтрологию, без которой, как всем известно, излечение больных почти невозможно, если не применять и алхимии. Я, думаю, вы поняли, мои читатели, что он был настоящим гением века сего.

Таким Первацельс был для меня, моих друзей студентов и многих исцелённых им бедных и больных людей. Но далеко не для всех (теперь о дёгте, как обычно), поскольку есть ещё и неблагодарные людишки, которые на сделанное им добро отвечают злом и коварством, и среди них, как я уже заметил, большинство составляют властные и знатные кичливые особи, мнящие себя элитой этого подпорченного ложью гнилого мира. Что ж, в чём то они правы, элита есть и у лжи и у гнили, нет её лишь у правды, но последняя редко выставляет себя напоказ. Правда не бывает элитарной: она гола и неприкрыта, а порой ужасна, безжалостна и свирепа. К сожалению, Первацельс действовал прямо, был у всех на виду, специально не выставлялся, но и ложной скромностью не обладал.

Профессор как то рассказал мне одну историю из своей бывшей практики, заметив попутно, что подобных ей происшествий, с ним случалось множество.

Однажды его пригласил в свой замок в Саксонии некто граф Будунский, который был болен воспалительным несварением желудка, от которого жестоко страдал и не мог принимать столько пищи, сколько хотел. Как только съест бедняга граф что-нибудь, так сразу получает вопли и стоны со стороны своего желудка. Я так понял, что оное воспаление появилось у того графа в результате банального обжорства и ежедневного пьянства, сродни традиционной болезни богачей – тривиальной подагрой, только в более жестоком варианте.

Как же тут не заболеть, если каждое утро вставать с бодуна от непомерных винных возлияний и разнообразной еды. Хорошо известно любому мало-мальски образованному человеку, что Древний Рим погубили обжоры, – они просто забыли обо всём другом, кроме еды, питья и плотских утех, и в результате однажды еле заметили, как их «вечная» империя приказала долго жить. Римская империя была пропита, как, впрочем, и любая иная империя. Россию, к примеру, пропили в начале 20 века генералы и пьяные дурные депутаты, которые очень много о себе мнили…. А в конце того же века полстраны было пропито откровенным алкашом-расстригой атеистической религии. Эту бедную страну пропивали несколько раз за всю её историю. Самомнение, чванство и шапкозакидательство, вот истинный локомотив истории человечества…

Вновь, чуть отвлекаясь от темы, замечу, что для того, чтобы продлить свой ненасытимый кайф от поглощения самой изысканной еды и сделать его непрерывным, отдельные особи великого Рима, даже не дожидались переваривания пищи желудком, а выблёвывали и изрыгали её вон, с целью его опустошения и возможностью наполнения едой вновь и вновь. Этим постоянно занималась так называемая элита Рима, возведя поглощение пищи и вина в один из главных смыслов своей жизни. Такие люди были уже неспособны ни воевать, ни управлять и конец империи был предсказуем… А в учебниках пишут, что в гибели виновны варвары, вот и верь после того учебникам!

Очевидно, что к подобным типам и принадлежал упомянутый выше граф. Так что моему профессору пришлось решать почти невозможную задачу, – излечить не излечиваемое, с которой он, впрочем, справился превосходно.

Доктор, однако, на прощание предупредил Будунского, что если тот вернётся к прежнему образу жизни, то через время болезнь обязательно вернётся, поэтому необходимо менять свой рацион в сторону сокращения, что предполагает и укрощение непомерного аппетита бедняги. Ведь никакое лечение не отменяет приход матушки-смерти, вопрос лишь во времени её прихода, тонко, намекнул Первацельс Будунскому.

Эти слова сильно не понравились элитному графу, и тот выгнал Первацельса, не заплатив ему ни пфеннига, к великой радости злопыхателей и врагов моего любимого профессора. А что ж граф? Молва гласит, что он умер то ли от подагры, то ли от разжижения мозгов,… если, разумеется, он ими обладал, в чём у меня большие сомнения. Да и бес с ним!

Несмотря на подобные случаи, мой профессор многих бедняков лечил безплатно, вызывая всю ту же ярость «коллег» по лекарскому делу…

* * *

Так продолжалось примерно с год. Я обучался медицине у Первацельса, перемежая свои занятия бурными ночами с Катариной и ставшими теперь редкими походами к де Ариасам.

Как теперь выяснилось, моя помощь Пьеру была пока не очень то и нужна. Он частенько говорил мне, что сам не готов для производства окончательного алхимического делания, и поэтому помощник ему пока не нужен. Однако Пьер повелел мне ждать лишь его сигнала, чтобы присоединиться к нему и начать совместное наступление с ним на смертность и ржавость бренной окружающей жизни, как он сам выражался.

«Лишь истина не ржавеет, мой друг, всё остальное преходяще и мнимо, не забывай об этом». Эту довольно банальную сентенцию Пьер де Ариас любил часто повторять в моём присутствии. Иногда он добавлял: «Главное, найти её вовремя, эту самую истину». Были случаи, что мы сидели, как и прежде за большим столом в их гостиной и пили кисло-сладкое тягучее вино матушки Тересы.

Изредка к нам присоединялась и Мария, которая была, как обычно, прекрасна в этой своей пугающей меня девственной чистоте; однако в последнее время, и это было очевидно для меня, была покрыта лёгким, едва заметным, флёром непонятной мне, чёрствому, девичьей грусти. Непонятой мной, но очень даже заметной, и даже такому твердолобому человеку, как я, Виктор де Лагранж.

Я ведь по-прежнему взирал на неё лишь как на икону, возведённую мной почти на уровень самой Матери Христа, Божественной Марии, недоступную для понимания простого смертного. Мои чувства к Марии сейчас были мне самому непонятны, честно вам скажу. Такой уж я молодой болван был тогда, что поделать с этой глупой юностью.

Да, я по прежнему любил красавицу Марию, но любил её какой то, странной даже для самого себя, любовью. Я не мог себе представить, что мы когда-нибудь будем вместе с Марией не только духом, но своими молодыми телами, и я бы мог проделывать с ней все те штуки, которые проделывал вчера с Катариной или когда то ранее с пышногрудой булочницей Мартой.

Сам для себя я не мог понять своих чувств к ней. Да, я никогда не видел ангела наяву, и Мария в то время заменяла мне его место… И заменяла его до самого конца моей короткой жизни….

Так прошло более года и вскоре в моей Альма Матер произошли значительные события, благодаря которым я стал бывать у Ариасов всё чаще, пока, наконец, Пьер не объявил мне, что он, наконец, готов к Великому Деланию, и ему будет нужна моя помощь в ассистировании алхимического процесса. Он дал мне старую большую книгу, написанную по латыни, и приказал тщательно изучить её.

Честно говоря, это было чертовски трудно, несмотря на то, что латынь я знаю в совершенстве, как уверяет меня любимый учитель Первацельс. Сложность понимания сего фолианта заключалась главным образом, в том, что одни и те же понятия, которыми оперировал его автор, относились, на мой взгляд, к совершенно разным предметам и материям. Но об этом я ещё скажу позже, когда мы с Пьером приступим к нашему таинственному Деланию.

Далее де Ариас лично провёл со мной несколько уроков, рассказывая об этапах великой транс мутации золота из вторичных, как их ещё называют, загрязнённых или неблагородных металлов. Главным в его скрупулёзных наставлениях были особенности верного соблюдение пропорций исходных материалов, время их преобразования, и последовательность всех намечаемых процедур. И ещё он мне сказал, что основным во всей алхимической процедуре является безошибочность выполнения всех предначертанных заранее действий, любая погрешность в которых абсолютно недопустима. Нужна чёткость наших с ним действий во всём. Иначе распад атомов одних веществ и их собирание в другие будет невозможен.

В этих трудно описываемых на этих страницах действиях мы должны были с Пьером «перейти от черного к белому, от гниения к растворению, от мрачной ночи к золотому утру» – таков был великий переход к бессмертным вратам жизни, слишком тесным для того, чтобы всякий суфлёр мог протиснуться сквозь них, как выразился кто то из великих алхимиков, кажется, Василий Валентин.

Об алхимии и её непреходящем значении в истории всего человечества, написано множество заумных трактатов, так что я отсылаю интересующихся более подробным изложением технологии прохождения работ к их авторам, не забывая, впрочем, намекнуть, что они все (я имею в виду оные трактаты), слишком тяжелы для восприятия средним человеческим мозгом, занятым лишь исключительно собой и своими мелкими проблемами в поисках пищи, женщины, крова и прочих развлечений.

Мозг большинства людей тупеет по мере развития цивилизации, как ни странно, вот и непонятно, куда ж она развивается? Люди всё более становятся потребителями, нежели открывателями и производителями, не говоря уже о настоящих творцах, которые служат Богу. Ох, это не мои возвышенные слова, куда мне! Это де Ариас вчера изрёк, а я запомнил.

Иногда и меня захлёстывала эта философия жизни, жизни такой, какой её видел только я и никто другой. Увлечение ею было сродни увлечением вином начинающего пьяницы. Что поделать, так человек устроен или его устроил господь Бог, что нам неведомо. Дружба моя с Пьером, как и ученичество у Первацельса были для меня в то время всем. Пьер говорил, что алхимия, она не для всех, и это очень правильно, иначе всем ростовщикам и банкам мира грозит опасность разорения, а правителям государств – оскудение казны, и вследствие этого – потеря власти, что совершенно недопустимо для анти природной системы, – главной космической и невидимой Секты управления нами, людьми…

Так Пьер прояснял мне понемногу истины мира сего. Он говорил в тот раз долго, а закончил фразой, до конца мной так и непонятой в той сумбурной жизни:

– Поэтому главное в нашем Великом умном деле – строжайшая тайна. Я неоднократно буду повторять тебе эти слова, Виктор. Это шифр безопасности от безумия этого мира, отпавшего от Непознанного им Великого Бога. А Этот Истинный Бог отнюдь ни от кого не требует никакого поклонения. Ему важно лишь Его Признание и всё.

Вот так меня поучал Пьер почти каждый день, надо вам признаться, что он был слишком зануден: и лишь много позже я узнал, что занудство и педантичность есть необходимые качества для настоящего алхимика.

* * *

А многочисленные завистники в университете продолжали «копать» под моего любимого мэтра, и после их подлых, но скрытых усилий им удалось избавиться от него, причём моя страстная любовница Катарина сыграла против Первацельса ключевую роль…, как мне поначалу и не хотелось этого признавать: я не видел очевидного.

Так что же произошло с профессором Первацельсом?

Да вообще-то ничего особенного, зависть, увы, обычная человеческая зависть… один из пороков, и всегда энтропийных двигателей человечества, ведущих его в неведомое «завтра», которое так никогда и не настаёт.

Вновь назначенный «проректор» в наш Парижский университет, как бы сказали в более «просвещённом» двадцатом веке, по научной работе, отчаянно ревновал именитого профессора к его научным трудам и открытиям, а главное, – адски завидовал тому почитанию и благолепию, которое ему оказывали студенты и излеченные, от, казалось бы, неизлечимых недугов, горожане нашего благословенного города.

Ну и что скрывать, как уже указывалось ранее, мэтр наш зачастую был остёр на язычок, и не особо жаловал своих коллег по лекарскому сословию, часто публично объявляя их то профанами, то недоучками, а то и просто идиотами. А кому такое может понравиться? Ведь подлинный идиот никогда не признает себя идиотом или дураком. Он банально обидится, затаит злобу и ненависть на своего визави, и будет только лишь ждать удобного случая, чтобы нанести решающий удар исподтишка.