Кроме того, переговоры, которые вел Хмельницкий, не соответствовали делам, которые он делал. Он не вполне ясно понимал еще мотивы, вызвавшие украинский народ на борьбу, и потому не мог формулировать надлежащим образом его требований. Этот разлад между делами, победами и словами, переговорами звучит вопиющим диссонансом среди бряцания сабель, грохота пушек, стонов и криков погибающих и вместе с тем свидетельствует, насколько Хмельницкий был преданным и верным еще сыном своего отечества. Что бы ни говорили, этот бунтарь выказал большую по обстоятельствам времени лояльность.

После Корсунской битвы Хмельницкий разослал по всей Украине универсал с призывом к восстанию; он приглашал всех желающих владеть оружием собраться под Белой Церковью, где казаки расположились лагерем. Что он писал в этом универсале, достоверно неизвестно, так как сохранившиеся копии считаются подложными или искаженными. Но в то же время он отправляет депутацию к королю, несмотря на слухи о смерти последнего. Депутация должна была представить письмо Хмельницкого и изложить различные обиды и неправды. Оказывается, что и в письме, и в объяснениях депутатов дело идет об обидах и неправдах, которые терпят собственно казаки.

“Смиренно повергаем к стопам вашего величества нашу верность, подданство и козацкую нашу службу, – пишет самозванный с польской точки зрения, гетман, только что беспощадно разгромивший коронного гетмана с немалочисленной панской ратью. – Хотя мы уже и наскучили своими беспрестанными жалобами вашей королевской милости о нестерпимых обидах, какие нам делают господа старосты и помещики украинские, но негде нам искать обороны: только на Господа Бога да на милосердие вашего величества полагаем надежду~ Паны полковники наши, их рукодайные слуги вместо того, чтобы нас оборонять от таких бед и напастей, еще сами им против нас помогают; даже и жиды, надеясь на господ старост, делают нам тягости, так что и в турецкой неволе христианство не переносит таких бед, какие причиняют нам, подножкам вашей королевской милости. Мы сами знаем, что такие обиды делаются в противность вашей милости, но они нам кричат: “Мы вам покажем короля! А что, сякие-такие сыны, помогает вам король?” Наконец, после этого мы уже не могли более терпеть такого незаслуженного мучения; не стало сил жить в домах своих и, побросав жен и детей, принуждена была часть войска бежать куда-нибудь, унося головы с душами”.

Затем Хмельницкий объясняет, как на него напал коронный гетман Потоцкий и как “при сухих дровах досталось и сырым”. А вот и изложение обид по пунктам.

1) Паны державцы и украинские урядники обходятся с казаками не как с рыцарями, а как с рабами. 2) Хутора, нивы, луга, мельницы и все, что понравится, паны отбирают у них, а их самих сажают в тюрьмы, мучат, убивают. 3) Собирают с казаков, проживающих в имениях его королевского величества, точно с мещан, десятину и поволовщину. 4) Не дозволяют казацким сыновьям содержать у себя старых отцов и матерей. 5) С казацких вдов, хотя бы у них сыновья были на службе, берут подати, как с мещан, и грабят их без милосердия. 6) Казацкие полковники не защищают их и даже помогают утеснять. 7) Жолнерская челядь забирает у казаков волов, коров, сено и хлеб. 8) Не позволяют на Днепре и Запорожье свободно ловить зверей и рыбу. 9) Военную добычу, что получше, полковники вместе с жолнерами отнимают у казаков и оставляют им один только брак. 10) Пользуются всяким случаем, чтобы засадить казака в тюрьму и взять с него взятку, гоняют на работы, к подводам и т.д. 11) Шести тысяч реестровых казаков недостаточно; король разрешил увеличить это число до 12 тысяч и идти казакам на море, но воля королевская осталась невыполненною. 12) Войско не получало за пять лет жалованья, которое просят выплатить теперь. 13) Просят ни в чем не нарушать древней греческой религии и возвратить православным все церкви, обращенные в униатские костелы, и 14) Просят сохранить за войском все льготы, дарованные прежними королями.

Итак, даже разгромив наголову польские войска, казаки не думают ни об отделении от Речи Посполитой, ни о ниспровержении панского гнета над простым народом вообще; они перечисляют частные войсковые обиды и только в самом конце указывают на одну обиду общего характера – просят о древней греческой религии. Однако обиды, испытываемые казаками от панов, не имели ничего специфически казацкого; те же обиды испытывал и весь народ, только в последнем случае это были уже не обиды, а тяжелое и притом признанное законом порабощение. Поэтому на борьбу, поднятую казаками в своих интересах, должен был отозваться весь народ. Действительно, между казаками и простым народом не было непроницаемой перегородки, как между шляхтичем и хлопом. Всякий хлоп, чувствовавший влечение к казакованию, легко мог сделаться казаком, несмотря на все запреты: “Сич-маты”, как мы знаем, всякого принимала и всякого укрывала. Пусть там казацкие депутации излагают перед польским сеймом и королем свои казацкие обиды и требуют восстановления своих привилегий. Весь народ будет биться под казацким знаменем. Частное должно превратиться во всеобщее. Казацкая привилегия на свободный труд должна стать всеобщим правом; в противном случае целости и даже самому существованию Речи Посполитой угрожает большая опасность. Но ни польские правители, ни даже казацкие предводители не находились на высоте понимания совершавшихся событий, и потому результаты получились далеко не те, какие могли бы получиться.

Конечно, Хмельницкий понимал, что с народом нечего говорить о казацких привилегиях; поэтому он призывает его на борьбу за веру, указывая на экономический гнет, вообще испытываемый им от панов, но не предлагая в этом отношении никакого определенного выхода. Точно так же и в сношениях с московским царем он выставляет на первый план интересы православной церкви, утверждая, что казаки умирают за древнюю греческую веру, терпят насилия от “безбожных ариан” и т.д.

“Желали бы мы – писал он царю, – самодержца государя такого в своей земле, как ваша царская вельможность, православный христианский царь; тогда бы, чаю, исполнилось предвечное пророчество Христа Бога нашего, что все в руках его святой милости будем; уверяем ваше царское величество: если бы на то была воля Божья и твой царский поспех тотчас наступит на эти государства, немедля, мы со всем войском запорожским готовы услужить вашей царской вельможности. Отдаемся вам с нижайшими услугами; если ваше царское величество услышишь, что ляхи сызнова на нас хотят наступить, поспешайся со своей стороны на них наступить, а мы их с Божью помощью возьмем отселе, и да управит Бог из давних лет глаголемое пророчество”.

Праздным вопросом будет доискиваться, искренен или неискренен был казацкий батько, придавая поднятому им движению религиозный характер. Тогдашняя Москва вовсе не заботилась об искренности и была пропитана внешней религиозностью. Едва ли в каком-либо ином духе мыслимы были переговоры Хмельницкого с московским царем. Когда же обнаруживалось, что московские воеводы сносятся с польскими пограничными властями, он в раздражении писал прямо: “Дай Боже, чтобы и всякий неприятель нашего войска запорожского так себе шею сломал, как ныне Бог послал нам ляхов надломить!” В то время, когда Богдан вел все эти переговоры, народное восстание быстро распространялось по южнорусской земле. Вести о поражении поляков и призывы Хмельницкого служили теми искрами, от которых воспламенялся народный гнев. Духовенство, в особенности низшее, также немало натерпевшееся от шляхетского своеволия, горячо призывало к борьбе:

“Приспел час, желанный час! – говорили священники. – Время возвратить свободу и честь нашей веры! Века проходили, и православная вера терпела постыдное унижение. Нам не давали даже убежища для молитвы. Все наши приходы, церкви, обители, епархии в руках латинов и униатов~ Латинам дают доходные места, а бедные православные восточного благочестья страдают в нищете. Жиды для панов лучше нас; жиды управляют их имениями и попирают бедных христиан. Пора! Пора! Ополчайтесь за свою жизнь! Бог благословит вас и поможет вам”.

Даже и в этом обращении слышится материальная нотка: “доходные места”. Что же удивительного, что все движение приняло крайне материалистический, грубый характер. Народ, ожесточенный долгими годами необузданного своеволия и насилия, дал волю своей ненависти. Началась дикая расправа с панами и жидами.

Хлопы, вооружившись чем попало, составляли загоны и действовали вразброд по собственному почину и на свой страх. Они назывались также казаками; но случалось, что Хмельницкий даже не знал об их существовании. Как только такой загон появлялся в известной местности, крестьяне присоединялись к нему и врывались в дом своего пана. Тут уже все гибло: и старые, и молодые, и паны, и слуги, если только они были не православные; имущество же грабилось и делилось между участниками. Единственное спасение для панов было в бегстве. Шайки, возрастая в численности, проявляли и большую дерзость. Пограбив помещичьи усадьбы, они обращались на укрепленные замки, осаждали, брали их; наконец, выдерживали целые сражения, если опомнившиеся от испуга шляхтичи успевали организовать какой-нибудь отпор. Чем большее сопротивление встречала такая шайка или такой отряд в своем опустошительном движении, тем более жестокой была расплата. Женщин нередко насиловали на глазах мужей, младенцев разбивали о стены, доставшимся же живыми в плен полякам придумывали всяческие казни: их резали, вешали, топили, распиливали пополам, сдирали с живых кожу и так далее. Все это нетрудно объяснить одной дикостью и кровожадностью некультурного народа. Но такое суждение будет по меньшей мере поспешным. Что выносил этот самый народ в мирные времена панского управления? А затем, не таким же ли казням подвергался он в случае торжества высокообразованных Потоцких, Конецпольских, Вишневецких? Кто, как не Иеремия Вишневецкий кричал в исступлении: “Мучьте их так, чтобы они чувствовали, что умирают!” Насилье за насилье, смерть за смерть, казнь за казнь – таков был лозунг обеих воюющих сторон. За посягательство в спокойные времена на православные святыни отвечали теперь поруганием и издевательством над католическими святынями: костелы грабили и жгли, устраивали в них пьяные оргии, образа рубили и уродовали, мертвые тела вытаскивали из усыпальниц и выбрасывали вон и т.д. Еще страшнее народная месть разразилась над евреями, которые, как говорится в одной думе, все казацкие дороги заарендовали и на каждой миле поставили по три кабака, все торговые места заарендовали и на всякие привозимые казаками продукты наложили пошлину, все казацкие церкви заарендовали и брали поборы за всякое отправление религиозных потребностей, все казацкие реки заарендовали и так далее, и так далее. И вот разом сгинули не только все эти аренды, но, можно сказать, почти все еврейское население на Украине. Современник-еврей Ганновер рассказывает страшные ужасы о неистовствах народа на левой стороне Днепра. В его описании краски, несомненно, сгущены, единичным случаям придан общий характер, но тем не менее факт остается фактом: евреев вырезали поголовно и придумывали им такие казни, какие только могли прийти в голову, опьяненную кровью.

В левобережной Украине волнение началось, лишь только дошли первые вести о действиях Богдана Хмельницкого. Здесь на страже польско-шляхетских интересов стоял Вишневецкий, владевший громадными пространствами в теперешней Полтавской губернии по рекам Сула и Псел. Этот завзятый магнат, колонизатор степи, отличался не меньшей жестокостью, как мы тотчас говорили, чем Ганжа, Кривонос и другие предводители казацких загонов. Решительный в своих действиях, он собрал немедленно шляхтичей тысяч до восьми и стал разгонять мятежные скопища. Виселица и кол обозначали путь, по которому он подвигался. Так он прошел от Лубен до Переяславля и хотел переправиться через Днепр, чтобы идти на помощь Потоцкому, как услышал, что Переяславль возмутился и Кривонос, его достойный соперник по кровожадности, готовится напасть на него. Вслед за тем к нему явились посланцы от Богдана Хмельницкого; казацкий предводитель извещал о своей победе под Корсунем и просил не проливать крови. Вишневецкий посадил посланцев на кол, а сам поспешил отступить к Лубнам и, взяв жену, бежал на правую сторону Днепра.

Но и на правой стороне восстание было уже в полном разгаре. На Подолье действовали загоны Ганжи, Остапа Павлюка, Половьяна и Морозенка. Укрепленные замки и города Немиров, Нестерово, Винница, Брацлав и другие были взяты и разорены. “По всему Подолью до самой Горыни (приток Припяти) панские замки, города, местечки лежали в развалинах; кучи гнивших тел валялись без погребения, пожираемые собаками и хищными птицами; воздух заразился до того, что появились смертельные болезни. Дворяне бежали толпами за Вислу, и ни одной шляхетской души не осталось на Подолье”. В это время среди растерянных шляхтичей и евреев появляется Вишневецкий. “О, – говорит он, – я накажу изменников так, что и свет не слыхал еще такой кары!” Настал в полном смысле слова “ад человеческой злобы”. Злополучный Немиров, не сдавшийся по первому требованию Вишневецкого, испытал на себе всю жестокость его необузданного сердца. На глазах этого высококультурного аристократа немировцам вырывали глаза, распинали их, разрубали пополам, сажали на кол, обливали кипятком, и он находил какое-то удовольствие в зрелище всех этих мучений и еще больше разжигал палачей. Но и здесь он встретил своего соперника Кривоноса, этого характерника, как считали в народе, то есть человека, которого не брала вражья пуля. После нескольких стычек Вишневецкий, опасаясь, что скоро на помощь Кривоносу придет сам Хмельницкий, отступил еще дальше в глубь страны, к Збаражу, куда раньше бежала Гризельда, его жена. Теперь мятежные загоны могли свободно разгуливать и по Волыни. Города Кременец, Острог, Луцк, Владимир и другие были взяты и признали над собою власть Хмельницкого. “Мы сидим, – писал один современник из Волыни, – с женами и детьми под страхом нападения день и ночь, каждую минуту. Взрослые обоего пола и дети толпятся в костелах; ксендзы воссылают молитвы об отвращении гнева Божия. Говорят, семьдесят казаков пущено по Волыни возмущать хлопов и мещан”. “Христиане над христианами, – писал Кисель, – совершали на Волыни такие жестокости, какие не делают даже турки и татары”. Загоны доходили до самого Бреста, который также подвергся разорению. Таким образом, казаки действительно были уже недалеко от Белой реки (Вислы), за которую они угрожали полякам пробраться.

В Белой Руси гуляли загоны под начальством своих атаманов: Небабы, Кривошапки, Хвеська и других. Города Гомель, Львов, Брахин, Пинск, Могилев побывали в руках мятежников. Даже в Червонной Руси под Львовом и в самом Львове, где поляки чувствовали себя, как дома, было далеко не спокойно. Был даже случай открытого возмущения хлопов. “Везде около Львова, – писал один местный обыватель, – поляку и жиду опасно проехать по дороге: подстерегают, нападают, убивают, мучат. Вся Русь дышит злобою ко всему католическому и шляхетскому!”