Итак, Зборовский договор, представлявший, по мнению одних, слишком большую уступку, а по мнению других – нечто совершенно не соответствующее желаниям, в действительности же, что называется, середина наполовину, не мог удовлетворить противников, и они снова становились в боевую позицию друг против друга. Поляки старались перетянуть на свою сторону татар, обнадеживая их войной с Москвою, где они могли хорошо поживиться. К тому же Москва была их непримиримым врагом. Кто, как не Москва, овладела Казанским и Астраханским царствами? Крымский хан не прочь был бы возвратить эти царства под власть правоверных мусульман. Отношения же между Польшею и Москвою становились все более и более натянутыми.

“Великий государь, – говорили московские послы панам, – изволит гневаться на вас, поляков, за нарушение крестного целования. При вечных и доконченных грамотах мирных постановлено было, чтобы титул царского величества писался с большим страхом и без малейшего пропуска, а вы этого не соблюдаете”~ “Его царское величество, – продолжали они, – требует, чтобы все бесчестные книги (книги, в которых встречались оскорбительные для московского царя выражения) были собраны и сожжены в присутствии послов, чтобы не только слагатели их, но и содержатели типографий, где они были напечатаны, наборщики и печатники, а также и владельцы маетностей, где находились типографии, были казнены смертью”.

Напрасно паны убеждали послов, говоря: “~Разбирательство бесчестных книг и преследование их сочинителей не только не произведет уменьшения, но прибавит оскорбления его царскому величеству~” Послы настаивали на своем и наконец прямо заявили требование о возвращении Смоленска со всеми принадлежащими к нему городами. Еле-еле панам удалось предотвратить на этот раз разрыв, но они ясно уже видели его неизбежность.

Татары побаивались возраставшей силы казаков, которые при благоприятных обстоятельствах могли обратиться против них; это также ослабляло их дружбу и преклоняло их “слуг” к предложениям поляков.

Хмельницкий, со своей стороны, сносился с различными государями и искал союза более прочного, чем с татарами. Москва по-прежнему вела себя уклончиво; она продолжала поддерживать сношения с Хмельницким и зорко следила за ходом борьбы между Польшей и Украиной, но ограничивалась одними только похваливаниями. Это раздражало гетмана, которому приходилось разрешать мучительный вопрос: “быть или не быть”, и он под пьяную руку кричал: “Вы мне все про дубье да про пасеки толкуете (по поводу пограничных столкновений), а я пойду изломаю Москву и все Московское государство, да и тот, кто у вас на Москве сидит, от меня не отсидится~” С Москвы он переносил свои надежды на Турцию, тем более что, заручившись ее поддержкой, он мог быть спокоен и насчет татар, турецких вассалов. Султан готов был принять его с распростертыми объятиями под свою “протекцию”, строго приказывал крымскому хану “не обращать очей и ушей своих к Польше”, а напротив, защищать казаков “своими быстролетными войсками” и обещал прислать на помощь турецкое войско. В то же время Хмельницкий сносился и с прикарпатскими вассалами блистательной Порты. С Ракочием, седмиградским князем, он уговорился напасть одновременно с разных концов на Польшу, а с молдавским господарем Лупулом вел переговоры о женитьбе своего сына на его дочери, окончившиеся, как мы уже говорили, походом в Молдавию. Этим походом он искусно отвлек внимание татар от Москвы и примирил их с собою, доставив им возможность удовлетворить свои грабительские инстинкты. Но по отношению к Польше, у которой искал, между прочим, поддержки Лупул, это был лишний повод для раздражения. Наконец гетман послал доверенных лиц для переговоров даже в далекую Швецию.

Мы уже говорили, что Хмельницкий, убедившись в невозможности выполнения Зборовского договора, отправил послов к королю. Ко времени их приезда в Варшаву там уже открыто говорили о предстоящей войне с казаками. Требования Хмельницкого панами были выслушаны с негодованием и отвергнуты. Хмельницкий требовал совершенного уничтожения унии как в короне, так и в княжестве Литовском, и возвращения православным всех униатских епархий, кафедр, церквей, земель и так далее; просил защиты от панов, “иначе, – говорил он, – мы, спасая свои головы, должны будем в предупреждение зла искать себе приятелей”; в залог же ненарушимости мира он требовал, чтобы, во-первых, некоторые высшие духовные и светские сановники утвердили присягою мир между Речью Посполитой и войском запорожским и, во-вторых, четыре знаменитейших украинских пана проживали в своих поместьях, без войска и хоругвей, без большой дворни и ассистенции, как заложники. Эти требования напомнили панам басню, в которой волки заключают мировую с пастухами на том условии, чтобы последние удалили собак. Война была решена на сейме единогласно. Когда Хмельницкий узнал об этом, то, не дожидаясь королевских комиссаров, которым для затяжки времени поручено было войти в переговоры с ним, собрал раду и вслед за тем издал универсал, извещавший русских о новой войне, запрещавший панам проживать в Украине и призывавший весь народ к ополчению.

Глава VI. Снова Война

Успехи поляков. – Война под знаменами двух религий. – Битва под Берестечком. – Исчезновение Хмельницкого. – Поражение казаков в Литве. – Усмирение бунтов в Червонной Руси и Польше. – Торжество поляков. – Появление Хмельницкого. – Стоглавая гидра мятежа оживает. – Переговоры с поляками. – Волнение в казацком войске. – Нерешительное сражение. – Белоцерковский договор. – Нет пощады непокорным! – Призыв Хмельницкого к войне. – Битва под Батогом. – Шутки долой! – Неистовства Чарнецкого. – Осада под Жванцем. – Разрыв “вечного докончания” Москвы с Польшею

Военные действия начались в Подолье. Тут полякам сначала повезло. Под предводительством Калиновского они напали нечаянно на казаков, пировавших в Красном, и не только разгромили их, но и убили брацлавского полковника Нечая, этого истинно казацкого героя. Затем, опустошив несколько селений между Днепром и Бугом, они осадили Винницу, которую защищал другой народный любимец, винницкий полковник Богун. На помощь к нему подоспел отряд, посланный Хмельницким, и польское войско вынуждено было отступить к Каменцу. Узнав об этих стычках, король издал последний, третий приказ, призывавший ополченцев, и сам с наемным войском двинулся из Люблина. Теперь сам святой отец, папа, благословлял поляков на брань и прислал королю освященный меч. Увлеченные религиозным рвением поляки с воодушевлением выступили в поход. Такое же настроение сказывалось и среди казаков. Главное требование, предъявленное Хмельницким и так возмутившее панов, было, как мы знаем, уничтожение унии. Таким образом, казаки выступали теперь более чем когда-либо защитниками попранной веры. Правда, митрополит Киевский Коссов не сочувствовал им и не благословлял их на бой с поляками. Но вместо него действует чужеземный пришелец, митрополит Коринфский. Он перепоясал казацкого гетмана мечом, освященным на гробе Господнем, и сам с духовенством отправился в поход. Константинопольский патриарх также одобрял Хмельницкого за решение воевать против угнетателей православия и поборников сатаны. Словом, война велась теперь действительно под знаменами двух враждовавших вероисповеданий: католического и православного.

Неприятельские войска сошлись под Берестечком. Польша и Украина, на стороне которой выступал крымский хан, стояли во всеоружье своих народных сил. Здесь должна была произойти вторая битва, подобная Зборовской, решавшая судьбы двух народов. На этот раз поляки заняли удобную позицию, обширную гладкую равнину, где могла развернуть свои силы конница, а казаков оттеснили к болотам и топям реки Стырь. В польском лагере был собран весь цвет польской военной силы; тут были: Вишневецкий, Ланцкоронский, Чарнецкий, Конецпольский, Калиновский и другие, было много наемных немцев, ветеранов тридцатилетней войны. У казаков также были свои завзятые “характерники”: Богун, Джеджалий и другие; вся масса, не исключая и хлопов, шла отважно на бой, зная, что в случае неудачи ей не будет пощады со стороны панов. Но союзники-татары относились к делу гораздо прохладнее и после первых же стычек готовы были помириться с поляками. На другой день битвы войска с раннего утра выстроились друг против друга в боевом порядке.

“Был вид величественный, – говорят современники, – на пространстве, сколько можно было окинуть взором, разостлались несметные ряды трех враждебных народов~ Польское войско, собранное в таком громадном размере, в каком редко собиралось, блистало чрезвычайною нарядностью и пестротою~ Противоположность им представляла простота казацко-татарского полчища, где масса хлопов в бедных сермягах шла в поход с дубинами вместо оружия, а татары, кроме мурз и беев, одеты были в холстинные чекмени и в бараньи шапки~”

Но вот уже рассеялся утренний туман, однако ни та, ни другая сторона не начинала битвы. Рассказывают, что хан, осмотрев в зрительную трубу польское войско, сказал казацким полковникам:

“Ну что? Проспался уже ваш хмель (накануне он, по тем же рассказам, застал Хмельницкого пьяным)? Он обманывал меня нелепыми баснями, будто польское войско слабо и неопытно. Ступайте к нему, пускай идет сперва сам выбирать мед у этих пчел да пускай прогонит прочь такое множество жал”.

Наконец после полудня король дал знак к наступлению. Впереди полетел со своим отрядом ненавистник казаков Иеремия Вишневецкий с обнаженной саблею, без панциря и шапки. Казаки не выдержали стремительного натиска и поддались. Бой кипел с переменным счастьем по всей линии. Главную надежду свою Хмельницкий возлагал на засаду, которую устроил для поляков в прилегающем лесу. Однако засада эта была обнаружена поляками вовремя. Успех склонялся на сторону поляков, но до победы было еще далеко. Как вдруг хан со всею своею ордою обратился в бегство. Хмельницкий, передав начальство Джеджалию, кинулся за ним, чтобы остановить его и возвратить назад. Казацкий табор сомкнулся и в полном порядке отступил к речке Пляшовой. Поляки не решились напасть на него. Казаки тотчас же окопались. Началась осада. Татары не только не возвратились, но и гетмана увели с собой. Казацкий табор представлял не горсть лучших воинов, как у поляков под Збаражем, а стотысячную толпу, в которой громадную массу составляли непривыкшие к упорному сопротивлению и недисциплинированные хлопы. Выдерживать долго осаду с такими воинами было немыслимо. Хотя русские успешно отражали приступы и делали удачные вылазки, однако скоро возникли внутренние неурядицы. Переговоры с поляками не приводили ни к чему: казаки не соглашались выдать старшину, на чем настаивали паны. Скоро Джеджалия сменил Богун. Он задумал вывести табор из болот и тогда начать правильное отступление в глубь страны. Но чернь, не посвященная в планы предводителя и думая, что старшина заботится только о себе, превратила отступление в поспешное и беспорядочное бегство. Узнав, что старшина с казаками уже переправляется, все разом бросились к плотинам, устроенным Богуном через болото, разгрузили их и стали вязнуть и тонуть в болоте. Поляки некоторое время смотрели с недоумением, не догадываясь, в чем дело, затем бросились в оставленный казацкий табор и беспощадно избивали беглецов. “Весь день, пока не стемнело, наши, – говорит поляк, – подвигаясь облавою, производили кровавую бойню, вытаскивая казаков из кустов и болот, расстреливая и рубя головы~ Едва ли нашелся бы кто-либо, кому не довелось убить казака”. Но нашлись храбрецы, которые и здесь поддержали казацкую славу. Сам король прибегал смотреть, как 300 казаков, засевших на небольшом островке, отбивались от поляков, несмотря на обещание даровать им жизнь, пока не погибли все до одного.

Поляки торжествовали не только под Берестечком. Одновременно начались военные действия и в Литве. Туда Хмельницкий отправил отряд казаков в 20 тысяч под начальством Небабы; к нему пристала, как и везде, масса хлопов. Но Радзивилл, литовский гетман, разогнал загоны, разбил самого Небабу и, усмирив край, направился к Киеву. Так же неудачно для Хмельницкого кончилось и возмущение, поднятое им в Червонной Руси. Даже в самой Польше крестьяне начинали волноваться. Здесь борьба должна была бы принять уже чисто социальный характер. В своих универсалах Хмельницкий обещал всему польскому крестьянству свободу от всяких повинностей и работы в пользу панов. Итак, паны торжествовали на всем пространстве от Карпат и Вислы до Днепра. Из-под Берестечка главные силы польского войска направились в глубь Украины. Торжествующие поляки жестоко карали мятежников. Если хлопов и спасло что от смерти, так это чисто материальные соображения панов: сожаление о гибели своего же добра, о гибели принадлежавшей им рабочей силы.

После берестечского поражения восстание лишилось на некоторое время своего центра, своей организации, но вовсе не улеглось. Народ по-прежнему не хотел признавать власти панов, разбегался и укрывался по лесам, переселялся в Московское государство или оказывал панам отчаянное сопротивление. Волынский край был так опустошен, что польское войско не встречало на своем пути ни городов, ни селений, всюду “только поле и пепел; не было видно ни людей, ни животных, только птицы кружились в воздухе”. Вступивший в Украину Потоцкий получил такого рода послание от четырех казацких полковников:

“Поляки! заключим искренний и братский мир; вы можете победить нас выгодными условиями, но завоевать – никогда: знайте это! И если вы нас теперь одолеете, то казаки будут непреклоннее в своем мщении, чем в борьбе за свободу”.

Но полякам не страшны были разрозненные действия хотя бы и непримиримого врага. Пока один только Хмельницкий мог объединить стремления миллионной народной массы и подчинить их одному общему руководству. А что сталось с ним, никто не знал. В народе проявлялось даже явное недовольство и ожесточение против него как главного виновника побратимства с татарами, которые не упускали случая пограбить и уводили много простого народа в плен. Недовольство это переносилось и на всех казаков вообще. Так что в среде самого народа русского стала обнаруживаться пагубная рознь.

Скоро, однако, Хмельницкий снова показался на горизонте. Рассказывают, что хан потребовал от него выкупа и затем, когда Выговский доставил требуемую сумму, выпустил его и снова изъявил согласие помогать казакам против поляков. Только вырвавшись на свободу, Хмельницкий узнал о страшном поражении под Берестечком, о расстройстве казацкого войска и вдобавок о недовольстве в народе лично против него. Все это сначала его видимо смутило, и он говорил: “Не хочу больше воевать с панами, уйду на Запорожье”; но прежняя бодрость и присутствие духа не замедлили к нему возвратиться. “Он, – говорит современник, – не изменялся пред подчиненными ни в лице, ни в духе; с веселым лицом, со смелою речью показывал вид, что счастье его не потеряно”. Из Корсуня он разослал универсалы, приказывал казакам снова собираться в поход, а народ призывал на защиту отечества. К Потоцкому же, спешившему на соединение с Радзивиллом, он отправил депутацию и написал письмо, в котором оправдывался необходимостью самозащиты (“И пташка, – писал он, – охраняет свое гнездо”) и просил коронного гетмана прекратить кровопролитие и походатайствовать перед королем, чтобы он возвратил казакам их вольности и оказал милосердие над своими подданными. “Извольте уведомить нас, – заканчивалось письмо, – чего от нас требует король, а с войском на нас не наступайте~ И мы не подвигаемся с нашим войском и будем ждать милостивого решения вашего; надеемся получить его в понедельник”. По тону письма нельзя было бы даже догадаться, что это пишет предводитель войска, недавно разгромленного наголову. О берестечском поражении он просто упоминает: “Мы уступили своему государю и пошли домой, желая мира”. Очевидно, Хмельницкий чувствовал себя снова достаточно сильным, чтобы трактовать с поляками как равный с равным. Геройский отпор, встреченный поляками в ничтожном селении Трилисах, и сожжение самими мещанами Киева, а затем и положительные успехи казацкого оружия: занятие Винницы, Паволичи, Хвастова и так далее, – показывали полякам, что стоглавая гидра мятежа снова ожила. Между тем, положение победителей ухудшалось: несогласия между вождями доходили до того, что они ругались последними словами и хватались за сабли, войско страдало от голода и болезней, литовцам хотелось поскорее возвратиться домой, подкрепления ожидать было неоткуда и так далее. Под давлением всех этих обстоятельств поляки действовали нерешительно и готовы были покончить распрю миром. Поэтому на вторичное предложение Хмельницкого относительно мира они отвечали согласием и послали комиссаров в казацкий табор для переговоров.

Конечно, теперь поляки как победители предписывали свои условия. Они требовали от казаков безусловного разрыва дружбы с Ордою, уменьшали реестровое войско до 12 тысяч, ограничивали их местопребывание только Киевским воеводством, лишали Хмельницкого гетманского звания и так далее. Эти требования вызвали большое волнение в казацком таборе, где чернь не хотела иначе мириться, как на условиях Зборовского договора. Поляки соглашались сделать некоторые уступки: увеличивали несколько численность казацкого войска, оставляли Хмельницкого гетманом, но о Зборовском договоре не хотели и слышать. Окончательные переговоры велись в Белой Церкви, занятой казаками, так как чернь не отпустила казацкой старшины в польский лагерь. Когда же Хмельницкий с полковниками вышел к толпе, чтобы прочесть проектированные статьи договора, и хлопы увидали, что они снова должны будут служить панам, поднялся шум и крики: