Начну с того, что по общему мнению моих родных и близких в свои двадцать два года я неожиданно оказался не столько обладателем, сколько пленником не самого лучшего хобби – увлечения философией и, естественно, благодаря ее безмерному и бессистемному изучению страдал от кажущейся собственной неполноценности, логического тупика несовершенной мысли, уязвленной гордости раба, овцы, которую пасут, ничтожной значимости личности в чудовищном круговороте космических сил…, и прочих подобных глупостей. В общем, цветущий весенний сад изрядно напуганный легким утренним заморозком.

Такое чересчур затянувшееся, неприятное состояние юношеской мировоззренческой рефлексии не могло продолжаться бесконечно. Что-то должно было измениться. Что-то ждало своего часа, что бы измениться. И оно изменилось.

Я написал об этом книгу. Но разве я один? Разве долгими вечерами над ней трудился я один и разве не трудились со мною вместе вы, мои друзья?

И ты, радостный и беспечный май, то игривый, то задумчиво-меланхоличный, с дивным взором наивных, голубых глаз ребёнка свято верующего во исполнение всех своих сокровенных мечтаний; май, месяц светлых надежд, ведь это ты сказал мне: «Садись и пиши!»?

p. s.

Без сомнения, искушенный читатель улыбнётся прочитав, поскольку то, что претенциозно названо автором книгой, всего-навсего скромный, небольшой литературный этюд. И огромное спасибо за великолепные краски для него: Луцию Аннею Сенеке, Фридриху Ницше, Александру Блоку, Николаю и Святославу Рерихам, Джидду Кришнамурти… и многим ещё!

ПРЕЛЮДИЯ

Глубокой летней ночью стальная змея скорого поезда «Москва- Владивосток» с грохотом и лязгом неслась по Русской равнине. Все окна были темны, светилось лишь одно и, бесшумно летящий рядом незримый ангел смотрел в него и видел, как в купе, за маленьким столиком сервированным в традиционном железнодорожном стиле пустой бутылкой «Мартини», коробкой конфет и стаканами давно выпитого чая, сидели и разговаривали двое.

Один из них был я.

Свежий ветер через приоткрытое окно зло трепал занавеску, гоняя по углам табачный дым, монотонно стучали колеса.

– Знаете, – задумчиво произнес мой собеседник и я отложил в сторону недокуренную сигарету, – полная свобода – это ненужность, неприкаянность, пустота. Тоска и скука. Как игра без правил бессмысленна, как бессмысленна сладкая, ничем не ограниченная в вечности жизнь, так и свобода. Философы гоняются за ней нелепо и безнадежно, как собака за своим хвостом. Напрасный труд… Кстати, как вы к ним относитесь?

– К философам?

– Да.

– Пошли они ко всем чертям!

– Бог мой! Так далеко!? Святой Григорий Палама, моли небеса облегчить участь этих несчастных ведь, что ни говори, жизнь без свободы – ничто.

– Свобода и неразрешимое противоречие формальной логики: шумит ли лес, когда его никто не слышит?

– Ого, Саша, вы меня приятно удивили! Вижу разговор у нас начинается серьезный, но а posteriori – исходя из опыта, одна ласточка не делает весны, поэтому… ап!

Профессор достал из кейса бутылочку безупречного «Шато Лафит» и

уверенным движением наполнил стаканы:

– Моя очередь угощать.

Подарок виноделов из Бордо оказался как нельзя кстати. Его благородство, нежный вкус, изысканная красота букета совершили невозможное и едва сдерживающая докучную зевоту, совсем уже собравшаяся покинуть нас муза Дорожных Разговоров благосклонно осталась.

– Чудное вино, Саша, но те невероятные события, произошедшие со мной однажды, о которых и хочу поведать вам, стократ чудесней. Если есть желание слушать, то, пожалуй, начну эту историю с назидания одной замечательной восточной притчей; иной раз нет-нет да и начинаю с нее в преамбуле лекции своим студентам. Пусть и нам она послужит камертоном к дальнейшему. Итак, представьте – в давние стародавние времена на севере Индии, в окрестностях царственно своенравной Брахмапутры, когда предвечернею порой, на излете долгого дня раскаленное солнце медленно, нехотя опускалось за острые пики Гималаев, в который уж раз собираясь растопить дерзко сверкающий лед их вершин, а листья изнуренные дневной жарой падали на землю, вот тогда и взял Будда в руку горсть сухих листьев и спросил своего любимого ученика Ананду, есть ли еще листья кроме тех, что у него в руке. Отвечал ему Ананда: «Осенние листья падают повсюду, и их не счесть». И сказал Будда: «Вот так и я дал вам малую горсть истин, но кроме них есть неисчислимое множество других истин, и их тоже не счесть».

– Э, Николай Иванович, издалека подходите, – я поудобней устроился на полке. – История то, видно, не проста?

– Простое… сложное… Что есть дальнее, что есть ближнее? Разве все так однозначно? Где мерило их? Как приблизив одно не упустить другое?

– Легко! Поменьше думать и… побольше наливать?

– И-и-и, золотце мое, – профессор предостерегающе покачал пальцем, – существует единственная возможность узнать историю до конца – не перебивать!

– Согласен.

– Тогда продолжим, ab imopectore – с полной искренностью, от души, не боясь насмешек и злословия. Потаенное – случайному попутчику. Кому ж еще? Печаль сердца моего – матушка Русь! Есть ли еще под небом такие края, где вагонные откровения вместо исповеди?

РАССКАЗ ПРОФЕССОРА СЕРОВА

Глава первая

МУЗЕЙ

Чуть задев своим крылом город, веселая июньская гроза, громыхая и сверкая, умчалась за реку, на заливные луга. Я сидел на открытой площадке нижегородского бара «Tiffani», над Волжским откосом, наслаждаясь свежестью и неизменным утренним кофе. Последние грозовые флюиды прозрачными искрами носились в воздухе и еле уловимый запах электричества обволакивал всё вокруг будоражащим воображение романтическим флером. Часы показывали девять тридцать, а мне было тогда двадцать пять.

День начинался превосходно и городскую сюиту ничуть не портила излишне громкая, на мой взгляд, беседа двух посетителей за столиком напротив. Лицо человека в старомодном черном сюртуке, сидящего ко мне спиной, я не разглядел, а вот другой: с чертами восточного мудреца, длинной, седой бородой, раздваивающейся книзу, в нелепого покроя рубахе навыпуск и не к месту надетой круглой, бордовой шапочке – показался знакомым… странно знакомым.

– Если мы заглянем в среду людей обеспеченных, образованных, то здесь точно также мы увидим картину упадка, принижения умственных интересов и всеобщего измельчания личности, – быстро и убежденно, тоном преподавателя, внушающим азы науки школярам, говорил тот, кто сидел ко мне спиной. – Все чаще начинает встречаться тип человека, поглощенного всецело денежными делами: в погоне за наживой он не знает покоя, он стыдится отдыха, испытывает угрызение совести, когда мысль отвлекает его от текущих забот дня. Страх перед бездельем, беспрерывная тревога накопления богатств и заботы о хлебе насущном грозят убить всякое образование и высший вкус. Мы постепенно утрачиваем чувство формы, чутье к мелодии и ко всему прекрасному. В отношениях между людьми господствует деловитость и рассудочная ясность; мы разучились радоваться жизни; мы считаем за добродетель «сделать возможно больше в возможно меньшее время». Когда мы тратим время на прогулку, беседу с друзьями или на наслаждение искусством, мы уже считаем нужным оправдаться «необходимостью отдыха» или «потребностями гигиены». Скоро самая наклонность к созерцательной жизни войдет в презрение.

– Да, жаль, люди в большинстве своем молятся о материальном, отвергая мир Духа. Как можно преуспеть, если огонь горит, но глаз обращен в темноту? – отвечал другой. – Однако, Фридрих, ты повторяешь давно сказанное тобой. Мне всегда казалось, что созерцание для тебя скорее недостаток, чем достоинство. «Наклонность к созерцанию» – словосочетание более близко Востоку, а ты не слишком благоволишь его культуре.

– Вовсе нет! В восточной культуре есть люди, вещи и речи такого высокого стиля, что Европе, которой хотелось бы непременно выглядеть перед Азией в значении «прогресса человека», нечего сопоставить с ней.

– …для Запада же созерцание скорее «наклонность к безделью», развлечению.

– Развлечению… Конечно, развлечению! – названный Фридрихом, в подражание шпрехшталмейстеру, манерно повёл руками. – Наш век ставит себе целью сделать человека возможно полезным; для этого нужно прежде всего наградить его добродетелями непогрешимой машины: он должен выше всего ценить минуты «максимально полезного труда». Главным камнем преткновения при этом служит, конечно, скука, связанная с подобного рода деятельностью. Gaudeamus igitur! А вот и оно, старое лекарство от скуки – фантасмагория пустых игрищ, эфемерных целей и чем более лживых, тем более желанных смыслов, а к ним индустрия, готовая их создавать и, конечно, тут же продавать. Два тысячелетия назад она забавляла свободных граждан Рима бойней зверей и гладиаторов – теперь «интеллектуальный плебс» у экрана монитора тешиться новым товаром: видами разбившихся авиалайнеров, плачущих, растерзанных катастрофами людей, фильмами, где убивают легко и красиво; и, о чудо технологий, в режиме реального времени, открывая упаковку поп-корна, в позе «глубокомысленного сожаления» следит за перипетиями войны, как женщины и дети гибнут под взрывами бомб.

Говорящий опустил голову, в воздухе повисла тягостная пауза. Ветерок

занес на террасу шум утреннего города и приветственные гудки теплоходов с Волжского фарватера.

Я с интересом ожидал продолжения диалога.

– Cui prodest? – в голосе Фридриха зазвучали боль и сарказм. – А что, друже, давай вместе выразим восхищение и скажем браво от лица зрителей и жиреющих на том торговцев всем и вся, от имени самодовольных подлецов, строящих подобным образом свою власть, апологетам квазиискусства и творцам самого великого и самого продаваемого шоу под названием смерть!

Он вдруг так хватил ладонью по столу, что я от неожиданности подскочил на стуле. Зазвенела посуда.

– Тише, тише! – взволновался сосед. – На нас уже все смотрят.

– Прости, Николай. Нервы до сих пор не в порядке. Идем же, покажешь свои картины. В конце концов мы здесь именно за этим.

Они поспешно вышли из кафе и двинулись в сторону художественного музея. Что заставило меня увязаться за ними? Манкое и требовательное влечение тайны, которую должно разгадать? Магнетизм? Так или иначе, но я следовал за незнакомцами почти вплотную с бесстыдным любопытством вслушиваясь в каждое их слово.

– …за возрождением Красоты можно различить Единый Лик, в простейшем виде явленный под крыльями Красоты.

– Добавишь, как она спасает мир и меня разорвет от смеха! Пу-фф!

– Неуместная ирония, Фридрих. Я говорил – сознание красоты спасет мир.

– Сознание или его бледная проекция с привычкой цепляться за лишенные оснований временные абстракции? Но где же тут ирония, хотя всё человеческое заслуживает с точки зрения своего возникновения иронического рассмотрения? Люди боготворят красоту: красивые машины, яхты, дома, мебель, одежду, а как ласкает взор, согревает мелкие души красивый банковский счет с длинной вереницей цифр – да, жители ущелий и низин тянутся вверх, к прекрасному, не жалея ни ближнего, ни сил. Так чего жаждем мы, созерцая красоту? Много счастья?

– Полагаю, твоё речение – увертюра к ошеломляющим выводам?

– Каким? Что льва узнаем по когтям, а осла – по ушам?

– И все же?

– Каких выводов ты ждешь? О том, что вышесказанное недостойно великих сердец? Что сумерки разума порождают уродливую мораль со столь же уродливым истолкованием феноменов? Или о суровой красоте войны и битвы ненавистной трусливому сердцу земляных блох?

– Зачем преувеличивать темное? Благословенны препятствия, ведь ими растём.

– Поверь, Николай, иногда выгодно слишком плохо думать о мире. Тогда несовпадение предвзятого, слишком плохого мнения с реально видимым вызовет приятное разочарование, а многим, если не большинству, кто хочет затуманить и обмануть совесть и превознося ошибки и недостатки других людей таким образом потерять из виду себя.

– Хитросплетения мудрые, а отчего бы, в итоге, не признать, что апостол сказав: «Отложите ветхого человека… облекитесь в нового» вдохновил тебя написать: «Человек есть нечто, что должно преодолеть».

– Невероятно смелая параллель. Как я сам не догадался?

– Поэтому и говорю: из россыпи мнений отберем все лучшее и утвердим. Чистая мысль, напитанная красотою, укажет путь к истине.

– Скучно и напыщенно. Полагаешь, мы хотим истины более чем лжи? К тому же личная польза какого-либо мнения не доказывает его истинность, а убеждения суть более опасные враги истины, чем ложь.

Обладатель бордовой шапочки промолчал.

– Высокий дух живет в горах и в твоих работах. Ты отличный художник – Мастер гор, но твоя морализаторская литература… не так хороша. Прости, ты мне друг, но истина дороже. Не обиделся? Временами шутки гениев несносны.

Фридрих добродушно рассмеялся и примирительно обнял Николая за плечи.

– В твоей манере нарочито огрублять проблемы, – сказал тот.

– Конечно. Не на суетной улице посреди толчеи скользить по утонченностям. Да уже и пришли.

И они скрылись за дверьми музея.

В некоем смятении я остановился у входа. «Эй, что происходит? Какого рожна ты потащился за этими чудаками? Сдавай-ка, парень, назад!» – дал дельный совет разум, но поздно – ноги уже торопливо несли меня по музейным галереям к залу с экспозицией картин Рериха, куда вошли эти два прелюбопытных приятеля.

«Ну, mein lieber Freund, показывай, где тут твой Майтрейя?» – ещё не растаяли звуки, как я с несвойственной мне наглой решимостью авантюриста и глуповатым видом ворвался в… пустой зал и остановился озадаченный – лишь сияющие яркими красками горы с картин, обступали меня со всех сторон.

Обожаю живопись и не раз посещал эту экспозицию. Вот и знакомое мне полотно «Шёпоты пустыни», о котором упоминал в своей курсовой работе. Тёмно-синие громады Гималаев в объятьях сумерек. Караванщики собрались у костра. Дружеские разговоры, сказания, мечты о лучшем, а на переднем плане, на тёмном силуэте шатра красный всадник Ригден Джаппо – вестник желанных перемен…

Но сейчас какое мне было дело до картинных сюжетов! Куда подевались два незнакомца? С досадой и, пожалуй, с обидой обманутого в ожиданиях простачка, я собрался уходить, как вдруг от сильного толчка пол подо мной вздрогнул и заходил ходуном, словно тот, напугавший до ужаса, зыбун на Боровском болоте. По керамической плитке скрежеща поползли трещины к стенам и не успев нервно охнуть я с грохотом провалился и полетел вниз. Тугая струя воздуха с силой ударила в открытый рот, перехватило дыхание и разом исчезли все звуки и видения.

Глава вторая

НОЧЬ В ГИМАЛАЯХ

Цан, цан, цан – однообразно звенит где-то рядом колокольчик.

Цан, цан, цан – звук всё ближе, ближе и вот он уже настойчиво гремит надо мной вместе с тихим, как бы молитвенным пением мужских голосов.

«Ринпоче, он пришёл в себя» – словно сквозь сон различаю слова и приоткрываю глаза, но просыпаюсь ли? Я лежу на топчане в полутёмной комнате, слабо освещаемой масляными светильниками. Кажется, что тибетские монахи стоят поодаль в бордовых одеждах, коротко стриженные, а в шаге от меня старший из них, возможно, лама?

– Да, называй меня ламой, – говорит он. – Норбу, принёс отвар? Дай сюда. Пей, – и, подавая мне пиалу, делает знак, чтоб остальные ушли.

Поднимаюсь и сажусь на краю топчана. Отвар горчит полынью.

– Лама, это музей?

– О чём ты? Монахи нашли тебя утром на дне ущелья.

– Лама, это сон?

– Сон… понимаю…

Он берет меня за руку чуть ниже локтя и крепко надавливает большим пальцем. Я сгибаюсь от сильнейшей боли, но дрожь, волнами сотрясающая меня, исчезает совершенно.

– Ну, вот, уже и никакой паники. Так? Прекрасно! Радуйся – тебе неслыханно повезло, странник, но не время объяснений. Прими случившееся, как очевидное, и не ломай напрасно свою голову над недоступным осознанию либо неведение запутает твой ум. Ты здесь и сейчас! Выйди лучше на террасу, вдохни чистоту и волшебство высокогорья, проникнись духом Гималаев, величием Обители Снегов. Приглядись, вон там зеленоглазые дакини прячутся в вершинах елей. Если повезёт, то одна из них опустится к тебе, раскроет суть закрытых учений, которыми ты слишком упорно интересуешься в последнее время.

– Откуда вы знаете и почему слишком?

– Откуда… – лама по-доброму усмехается, – иначе не попал бы сюда. А слишком, оттого что определённый род любопытства имеет грань, за которой должно или встать на путь благородных стремлений, правильных дел, правильных практик, или ввергнуться в рискованные игры над бездной. Дам совет: ни к чему тебе чужая дхарма – живи своей. Драгоценная жемчужина рядом, а ищешь далеко и не там. Впрочем, на сегодня довольно с тебя – забудь страх, отдыхай, не сожалей ни о чём и не содрогайся о предстоящем. Завтра придёт с востока новый день и проснёшься другим. Или, может, хочешь остаться с нами?

– Нет! – торопливо возражаю я.

– Что ж, верный выбор. Прибавлю напоследок: отринь омрачённость суетой, ведь, истинно, нет ничего недостигнутого и того, что можно достигнуть – так дозволь потоку Жизни струить свои воды в тебе привольно и широко. Человек не так уж ничтожен и мал. Он занимает огромное пространство – до звёзд – насколько видит, насколько чувствует, насколько мыслит, но тот, кто нашёл прямой путь за пределы ума, чувств и желаний ничем не ограничен. Даруй мир и благополучие всем живым существам и тебе сбудется, странник!

С этими словами он выходит из кельи. Густое, горчащее монастырское снадобье переполняет меня благостным бездумьем и нет желания уточнять и размышлять, что со мной и каким это другим я проснусь завтра. Следую совету монаха – закутавшись в шерстяной плед, выхожу на верхнюю террасу обители и, покорённый торжественной монументальностью гор, сижу там на деревянном табурете, прислонившись к стене, смотрю вдаль беспечально и вяло, пока чувственные образы не начинают тускнеть и прятаться за завесу отяжелевших век.

Где-то спит Кхумбу. Спит гордая красавица Ама-Даблам. Безмолвны темные вершины Гималаев. Лишь изредка колючий, стремительный ночной ветер срывается с них, обрывает листья в священных рощах Лумбини и, когда пламя в бронзовом светильнике начинает беспомощно и испуганно метаться, и трепетать, Снежный Лев шепчет мне:

– Ты говоришь ночь, но это не ночь, вот это ты и называешь ночью.

По влажным листьям рододендронов скользит лунный свет. Серебряный туман клубится и ползет сквозь запахи сосны и можжевельника.

Камни.

Шорохи в траве..

Тревожный крик птицы.

Томление духа – удел темноты.

Неясный силуэт ступы на фоне звезд.

Слышишь?

Тает звук шагов на сокровенной горной тропе.

Вниз, в затихающие долины спускается невидимый в сумерках бодхисаттва Манджушри, читая мантры, поправляя по пути придорожные камни, вращая молельные барабаны. То пропадает вдали, то доносится вновь красивый голос Владыки Ясного Слова.

Спят паломники в Бодх-Гае,

а от древнего Махабодхи к парящему в облаках Толингу, огромному Пелкор Чёде и пречистому лотосу Пемаянгзе;

от Жунбу и Ташидинга к собравшему все счастье и благополучие Ташилунпо;

через серые земли Сакья к дремлющему у Брахмапутры Самье;

– катится великое Колесо Учения все дальше и дальше, обгоняя неторопливую череду веков…

Бодрствуют молодые адепты у магических знаков на седом граните, ждут – вдруг раздастся приближающийся цокот копыт и, обдав горячим дыханием мечты, дивный, белый Химават с сияющим на спине даром Ориона – огненным камнем Чинтамани, Сокровищем Мира промчится мимо.

Когда же, наконец, смолкает все вокруг, гаснет свеча и последняя травинка перестает дрожать, явственно слышу – горный хрусталь начинает говорить и Ночь нашептывает мне:

– Не спи, иди к свету.

Она торопливо проходит мимо. Все дальше и дальше на запад, вслед за заходящим солнцем в надежде увидеть его.

Слышишь?

Тихо плачет ночь.

На серых скалах капли росы.

Слезы светлой печали неразделенной любви.

Кто познал ее душу? Разе она так же темна, как и лицо?

Видишь?

Высоко летят черные птицы ночи. Нет, они не тронут тебя.

Есть ли хоть кто-нибудь кому они сделали плохо?

Там, далеко владения счастливчика Света.

Но мрака зависти нет.

Веришь?

Мириады звезд над Джомолунгмой, застывшими ледниками Лхоцзе, безмятежностью вод Тиличо, Бангонг-Цо, над всевидящими и загадочными глазами Боднатха невозмутимо взирающими на бестолково кружащийся в сансаре мир.

Мерцает Бетельгейзе над опустевшим шоссе через Таглунг. Колышутся священные тексты на Лунгта – по горным перевалам, под флагами пяти стихий без устали скачут Кони Ветра вдогонку за ускользающей от людей удачей.

12 Kolejny

Ангел Горный Хрусталь. Избранное