Шатуны

Глава 8

Светло, опустошённо стало в доме Фомичёвых – Сонновых. Павел – в тюрьме, Лидинька – в могиле. Вроде и всё по-прежнему, а чего-то всё равно не хватает.

Милонька зачастила к сестре на могилку и почему-то полюбила слепых, только что родившихся котят, словно они приносили ей сведения с того света. Она играла ими в солдатики.

Дед Коля где-то в углу повесил портрет Лидоньки.

– Правильно, дедусь, – всхлипнула Клава, – пусть Лидинька-то хоть раз на умном месте повисит.

– Ну те в гроб, – отозвался дед Коля. – Девка мертва, а ты всё об её уме думаешь. Пошла вон…

Несколько дней немилосердно пекло солнышко, погружая все дворы и строения в чёткую, вымышленную жизнь. Даже Клавин котёнок Клубок катался по траве, сражаясь с собственными галлюцинациями. Фёдор пришёл через месяц: похудевший, усталый, в том же бормотании.

– Тихо всё, Клава? – спросил он.

– Всё быльём поросло, Федя, – чмокнула Клава. – Дед Коля хотел повеситься, да верёвка оборвалась.

– Ну-ну, – ответил Фёдор и пошёл в сортир.

Обосновался он в одной из четырёх Клавиных комнат. Выходить почти не выходил, только тупо сидел на постели и бормотал на гитаре свои жуткие песни.

– Мой-то весёлый стал, – похотливо усмехалась в себя Клава. – Его хлебом не корми, только дай почудить.

Иногда она осторожно приоткрывала дверь и, сладостно пришёптывая, пристально наблюдала за Фёдором.

Ей нравилось, как он бродил по комнате от стула к стулу или, опустившись на четвереньки, лез под кровать.

А Соннов между тем искал исхода. Не зная соотношения между собой и миром, он тем не менее уже поводил носом: нет ли где в этом туманном мире очередной жертвы, или «покоя», как иногда говорил Фёдор.

Однажды он проспал очень долго, утомлённый бессмысленным и длинным сновидением про бревно.

Клава разбудила его.

– Я молочка тебе принесла, Федя, – сказала она. – А потом новость: в верхней комнате у меня жиличка. Из Москвы. Временно, на лето. От Семёна Кузмича, знаешь. Ему-то не стоит отказывать.

Фёдор оторопело уставился на неё.

– Только, Федя, – присев около брата, чуть даже не облапив его, добавила Клава, – чтоб насчёт игры твоей – удушить там или прирезать – ни-ни. Тут дело сразу вскроется. Ни-ни. Я знаю, ты меня слушаешься, иначе б не взяла её…

– Но, но, – пробурчал Фёдор.

Клава, вильнув личиком, ушла.

Днём в доме никого не осталось: все ушли по делам, Петенька же был не в счёт.

Жиличка Клавы – стройная, изящная женщина лет двадцати пяти – одна бродила по двору, принадлежа самой себе.

Фёдор стоял у своего окна, за занавеской, и пристально, сжав челюсть, смотрел на неё. Штаны у него чуть спустились, и он придерживал их на заднице одной рукой. Женщина – она была в простой рубашке и брюках под мальчика – сделала ряд изящных движений, и вдруг в её руках оказалась… скакалка, и она стала быстро, сладенько поджимая ноги, прыгать по одинокому двору, окружённая высоким забором и хламом.

Это привело Фёдора в полное изумление.

Потом женщина, перестав скакать, прилегла на скамейку. Она так упивалась солнцем или скорее собою, греющейся на солнце, что тихонько приподняла край рубашечки и стала поглаживать себя по голому животу.

Фёдор полез за биноклем; наконец достал старый, театральный бинокль и, нелепо приговаривая, стал рассматривать лицо этой женщины.

Оно тоже ввергло его в недоумение. Женщина между тем встала и, задумавшись, брела по траве. Внешне её лицо походило белизной и хрупкостью на фарфоровую чашечку; лоб был изнеженно-интеллигентен, рот – сладострастен, но не вызывающе-открыто, а как бы в жёсткой узде; выделялись глаза: синие, чуть круглые, но глубокие, с поволокой и бездонной вязью синих теней на дне; брови – тонкие, болезненно-чувствительные, как крылья духовной птицы; общие же черты были нежные и умные, одухотворённо-самовлюблённые, но с печатью какой-то тревожности и судорожного интеллектуального беспокойства. Ручки томные, трепетные, всё время ласкали горло, особенно во время невольного глотка.

Таков был вид Ани Барской.

Фёдор так и простоял часа два у окна.

Потом пришла Клава. Фёдор слышал сверху, как разговаривает Анна. Её голосок – дрожащий, пронизанный музыкой – опять приковал мёртвое внимание Фёдора. Поздно вечером Соннов, совсем одурев, постучал и вошёл в комнату Анны.

– Как живёте, тётенька?! – грузно откашлялся он.

– Вы брат Клавдии Ивановны?! С чем пришли? – был ответ.

Фёдор сел за стол и мутно оглядел Анну.

«Как с того света», – почему-то решил он и уставил свой холодный, пронизывающий, точно парализованный взгляд на её беленькой, нежной шее.

– Что, нравится?! – вдруг спросила она, заметив этот взгляд.

Фёдор как-то трупно пошевелил толстыми пальцами. И усмехнулся.

– Не то слово, – вымолвил он.

– А какое же! – Анна с лёгким любопытством оглядела его.

– Скелет, – ответил Фёдор, уставившись в стол.

Анна звонко рассмеялась, и её горлышко задрожало в такт смеха.

– Вот и я думаю, не одними ли я шуточками занимаюсь, – грозно проговорил Фёдор. – Как проверить, а?

– А чем вы занимаетесь? – спросила Анна.

Фёдор встал и, изредко мутно поглядывая на Анну, как на пустое, но странное пространство, начал медленно ходить вокруг Барской, сидящей на стуле, как ходит парализованное привидение вокруг куска мяса.

Аня чуть взволновалась.

– Чёрт возьми, вы любопытный, – проговорила она, внимательно всматриваясь в Фёдора. – Вот уж не ждала. Так, значит, вас интересуют трупы?!

Фёдор вдруг остановился и замер; он повернул свою бычью голову прямо к женщине и громко сказал: «Занятно, занятно!»

– Что занятно?! – воскликнула Барская.

– Не трупом интересуюсь, а жизнью трупа. Вот так, – ответил Фёдор и, сев против Анны, похлопал её по ляжке.

Другой же рукой незаметно пощупал нож – большой, которым режут свиней.

– Ого! – воскликнула Анна. Слова Фёдора и его жест взбудоражили её. Она вскочила. – А знаете ли вы, – оборвала она его, – что труп – это кал потустороннего. Вы что же, ассенизатор?!

– Чево?! Как это кал потустороннего?!

– Очень просто. Мы, вернее то, что в нас вечно, уходим в другой мир, а труп остаётся здесь, как отброс… Смерть – это выделение кала, и калом становится наше тело… Знаете…

– Мало ли чего я знаю, – спокойно ответил Фёдор. – Но всё равно «труп» – хорошее слово… Его можно понимать по-разному, – добавил он.

– Вы любите мёртвые символы, слова?! – бросила Барская. Фёдор вздрогнул: «А ты их знаешь?!» («Ни с кем я ещё так не разговаривал», – подумал он.)

Анна, закурив, продолжала разговор. От некоторых слов у Соннова чуть расширились зрачки. Вдруг Фёдору захотелось встать и мгновенно прирезать её – разом, и чтоб было побольше крови. «Вот тогда будешь ли ты так говорлива на умные слова?! – подумал он. – Ишь, умница… Поумничаешь тогда в луже крови».

Но что-то останавливало его; это было не только невыгодность обстановки и предупреждение Клавы – Фёдор совсем последнее время одурел и даже забывал свойства действительности, как будто она была сном. Нет! Но что-то в самой Анне останавливало его. Он никогда раньше не встречал человека, который, как он смутно видел, «вхож» в ту область – область смерти, – которая единственно интересовала Фёдора и в которой сама Анна, видимо, чувствовала себя как рыба в воде.

На один миг Фёдору даже показалось, что она знает об этом столько, что по сравнению с этим его опыт – как лужица по сравнению с озером. Так ловко и уверенно говорила Анна. И в то же время какие-то подсознательные токи доходили от Анны до его отяжелевшей души. И из интереса, чем же кончится этот разговор и что вообще в дальнейшем может сказать ему Анна о смерти – Фёдор не встал с места, не зарезал Анну, а остался сидеть, уставив свой тяжёлый, неподвижный взор на маленькой, подпрыгивающей в такт разговору туфельке Барской.

Они проговорили в том же духе ещё около часа.

– Неужели вас действительно так интересует потусторонняя жизнь?! – спросила Анна.

Может быть, впервые за всё своё существование Фёдор улыбнулся.

Его лицо расплылось в довольной, утробно-дружелюбной, по-своему счастливой, но каменной улыбке. Он вдруг по-детски закивал головой.

– Мы, интеллигенты, много болтаем, – начала Анна, пристально глядя на Фёдора. – Но не думайте, лучшие из нас могут так же всё остро чувствовать, как и вы, первобытные… Хотите, Фёдор, я познакомлю вас с людьми, которые съели в этом деле собаку… Они знают ту жизнь.

Соннова мучила тёмная голубизна Аниных глаз. Но это предложение заволокло его. Он почуял мутное влечение к этим людям.

Встал и опять заходил по комнате.

– Значит, дружбу предлагаете? Ну что ж, будем дружить, – угрюмо сказал он. – А как ежели с тобою переспать? – вдруг выбросил он.

– Иди, иди. Не приставай ко мне никогда. Лучше занимайся онанизмом, – сухо вспыхнула Анна.

– Без трупа тяжело, – сонно проурчал Фёдор. – Ну да ладно… Я не бойкий… Плевать…

– Фединька, Федюш, – раздался вдруг за дверью тревожный, но сладенький голос Клавы.

Дверь приоткрылась, и она вошла. Несколько оторопев, Клава вдруг умилилась.

«Вот Аннушка жива! Вот радость-то!» – тихо проурчала она себе под нос, всплеснув руками.

– Федуша, иди, иди к себе. А то ещё поженишься… на Анненьке… Хи-хи… И чтоб к ней не лезть… дурень… дитё, – прикрикнула она на Фёдора, вздрогнув своим пухлым телом.

Фёдор вышел.

– Вы, Аня, не обращайте на него внимания, – опять умилилась Клава, кутаясь в платок. – Он у меня добродушный, но глупый. И зверем иногда глядит по глупости.

Но Анна и так не обращала на Фёдора особенного уж внимания. По-видимому, у неё было кое-что поважнее на уме.

Но на следующее утро, когда Фёдор, угрюмо дремлющий на скамейке во дворе, попался ей на глаза, он снова заинтриговал её.

– Знаете, Фёдор Иванович, – сказала она, с радостным удивлением глядя в его жуткие, окаменевшие глаза, – я сдержу своё слово. И познакомлю вас с действительно великими людьми. Но не сразу. Сначала вы просто увидите одного из них; но знакомство будет с его… так сказать… слугами… точнее, с шутами… Это забавные людишки… Повеселитесь… Для нас они шуты, а для некоторых – божества… Но поехать надо сейчас, в одно местечко близь Москвы!.. Поедете?!

Фёдор промычал в ответ.

Через полчаса они уже были у калитки. Бело-пухлое, призрачное лицо Клавы мелькнуло из кустов.

– Фёдор – ни-ни! – быстро прошептала она брату.

Соннов согласно кивнул головой.

Глава 9

Ехать нужно было на электричке. Две по жути непохожие фигуры подходили к станции: одна – Фёдора: огромная, сгорбленная, аляповато-отчуждённая, как у сюрреального вора; другая – Анны: изящная, маленькая, беленькая, сладострастно-возбуждённая неизвестно чем.

Одинокие, пьяные инвалиды, сидящие на земле, провожали их тупым взглядом. Даже в набитом поезде на них обратили внимание.

– Папаня с дочкой в церкву едут… Венчаться, – хихикнула слабоумная, но наблюдательная девочка, примостившаяся на полу вагона.

Фёдор с ошалело-недовольным ликом смотрел в окно, словно его могли заинтересовать мелькающие домишки, заводы, пруды и церкви.

Анна чуть улыбалась своим мыслям.

Сошли минут через двадцать. И сразу же начался лес, вернее парк, безлюдный, но не мрачный, похотливо-весёлый, солнечный.

Анна провела Фёдора по тропинке, и скоро они очутились около поляны; в центре её было несколько человек мужского пола…

– Садитесь, Фёдор Иванович, здесь на пенёк и смотрите, – улыбнулась ему Анна. – Увидите представление.

И оставив его, она направилась к этим людям. Их было всего четверо, но Анна стала разговаривать с одним из них – астеничным, среднего рода, чуть женственным молодым человеком в белой рубашке лет двадцати восьми. Очевидно, она что-то рассказывала ему о Соннове, и он смеялся, даже не глядя в сторону недалеко расположившегося Фёдора.

Человек в белой рубашке вдруг сам присел на пенёк; у ног своих развернул свёрток с холодной закуской и бутылью сухого вина. Анна прилегла рядом. Молодой человек повязал себе на шею салфетку и разлил вино по стаканам. Вдруг он хлопнул в ладоши – и остальные три человека: один – приземистый, но крупный, с бычьей шеей и непонятно-дегенеративным лицом, второй – высокий, тоненький, извивный, а третий – изящный, белокурый, как маленький Моцарт, с воем бросились в сторону, к дереву, где лежали какие-то сумки и сетки.

Набросившись, они стали что-то вынимать из сеток. К немалому удивлению Фёдора, это оказались: два щенка, котята, птички в клетке и ещё какая-то живность… Тот, кто был с непонятно-дегенеративным лицом, схватил щенка и, вцепившись, перекусил ему зубами горло… Тоненький, присев, сделал какие-то нелепые, похожие на ритуальные движения и, вынув иглу, стал выкалывать котятам глаза. Белокурый же, спрятав личико на нежной груди, покраснев от усилия, пинцетом расчленил птенчика. Молодой же человек в белой рубашке сидел на пеньке и, отпивая сухое вино, плакал.

По всей поляне нёсся визг животных и урчание людей.

Тоненький так двигал задом, как будто он онанировал.

Приземистый, оторвав одному щенку голову, принялся за другого: он продалбливал ему череп сапожным инструментом.

Белокурый же, озабоченный, так ретиво уничтожал птиц, что кругом – по ветру – носились перья. Всем им это занятие, видно, приносило огромное наслаждение. Через несколько минут все сумки были опустошены…

Анна зааплодировала.

Двое молодых людей возвращались обратно: позади них была лужа крови и расчленённые конечности. Третий же – белокурый, таинственный, как Моцарт, – с радостным визгом носился по поляне, воздевая руки к небу…

Приземистого, когда тот подходил, Фёдор успел получше разглядеть. Он действительно имел свирепый вид: это было низенькое, крепкое существо лет двадцати пяти, с широкой грудью и длинными, волосатыми руками; кроме выделяющегося непонятно-дегенеративного лица, поражал также его отвислый зад.

Тоненький же – его одногодка – наоборот, был очень нежного сложения и к тому же робок и застенчив; он всё время краснел и глаза прятал внутрь себя, под лоб, словно они были неземного цвета…

Друг Ани, перестав плакать, неожиданно перешёл на разгульно-истерический хохот и ударил палкой приземистого. Тот поджался, как собака.

Аня продолжала о чём-то весело болтать со своим приятелем; подошёл Фёдор.

– А вот и наш коллега. Из самых глубин народа. Этим и интересен, – представила Анна Фёдора.

Анин друг рассмеялся и похлопал Соннова по животу.

– А я Падов Анатолий, – представился он.

Никогда ещё с Фёдором так не обращались; но его тянуло к этим людям, и он молчал, поводя мутным взглядом по затихшей лужайке.

Анна представила и «шутов».

– Пырь, – назвал себя приземистый.

– Иоганн, – назвался тоненький.

В это время подскочил изящный. Сквозь его бледное, красивое лицо виделось его второе личико, изъеденное серой смертью; оно чуть дрожало от наслаждения.

– А этот у нас меньшенький, Игорёчек. Ему двадцать один годик, – ласково вымолвила Анна и потрепала меньшего по волосам.

Её друг, Анатолий Падов, – движения у него были быстрые и веселье полное, но нервно-истерическое, – отозвал её в сторону. Потом, махнув рукой, пошёл в лес.

Анна подошла к Фёдору.

– Толя отдохнул и хочет быть один, – ласково сказала она. – Так что, Фёдор Иванович, пока я вас познакомлю, так сказать, с галёркой… И вам ведь, наверное, надо развлечься. Эти как раз пригодятся… Простые ребята. Кстати, нельзя ли взять эту компанию к вам в дом… На день-два…

– Берите всех… Клавуша дозволит, – прорычал Фёдор.

И компания двинулась к станции.

Впереди шли Соннов и Аннушка. Садисты трусили чуть позади.

– Неплохо и пообедать, – неторопливо проурчал Пырь.

– А ведь действительно, – обрадовалась Аннушка. – Господа, здесь, кажется, недалеко есть обвалившийся ресторанчик.

(Фёдору понравилось, что она называла всех «господами». Видимо, это было в обычае.)

Ресторанчик походил на столовую для разведения мух.

– Ничего, зато в тепле и не в обиде. У Бога под крылышком. Так-то, – ворковала Аннушка.

Все расселись за липким, безжизненным столом. На Барскую напал стих, и она непрерывно болтала. «Девка… Треплива… А ум есть», – отхлёбывая суп, вспоминал Фёдор некоторые Анины высказывания.

– Вы знаете, Фёдор, – попивая винцо, болтала Анна, – я ведь всё-таки женщина и поэтому не всегда думаю о смерти… Сейчас, например, я хочу быть ребёнком… Просто ребёнком… Шаловливым ребёнком на краю вулкана… Вот я вам объясню про Пыря, – и она указала на приземистого. – Он – свой человек… Не смотрите, что у него такие свирепые черты лица, это от размышления… Пырь, покажи петлю.

И Пырь, приоткрыв рваную полу пиджака, робко показал мощную верёвочную петлю.

– Видите, как он смущается, – продолжала Анна. – Пырь применяет эту петлю только против людей. Он ненавидит их лютой ненавистью. Однажды в Москве он пришёл с этой петлёй на утренний киносеанс. Народу почти никого не было, и он сел позади жирной, обожравшейся домохозяйки, которые урывают время между очередями в магазинах, чтоб посмотреть картину. Когда погас свет и началось представление, Пырь накинул на её жирную шею петлю и затянул… Ха-ха… Животное захрипело и стало топать ногами. Пырь почему-то бросил всё и незаметно вышел из залы, а животное, хоть и не задохнулось, но совсем одурело от ужаса и непонимания, и, когда Пырь оказался на улице, уже подъезжала скорая помощь…

Так, за лёгкой, весёлой беседой прошёл обед.

– Иоганн у нас скрипач. Любитель романтической музыки.

Тоненький застеснялся.

– Ну а Игорёк, – добавила она, обласкав меньшего, – совсем особая статья.

Фёдор поворачивал свою грузную голову то к одному, то к другому…

На подходе к Клавиному дому Аня улыбалась: «Сегодня я неплохо отдохнула», – подумала она.

Глава 10

К вечеру, после основательной передышки, все высыпали во двор. Со своей половины даже выползли обременённые несуществованием Лидиньки – дед Коля и девочка Мила. С ничего не выражающим лицом Мила присела в траве у забора и забормотала. Вокруг неё чирикали птички. Дворик, ограждённый высоким забором и домом, был как заброшенный, распадочно-уютный мирок.

Кругом росла полуживая, нагло-чахлая травка; три изрезанных деревца смотрелись как галлюцинации ангелов; по углам торчали скамейки, нелепые бревна с корягами. В центре – замалёванный, искалеченный человеческими прикосновениями стол, опять же со скамейками.

Кто-нибудь посторонний мог бы ожидать, что сейчас начнётся взаимное сближение. Всё-таки в ресторане все были вместе.

Но вдруг все действия приобрели отсутствующе-разорванный характер. Правда, вся подвернувшаяся живность была мгновенно уничтожена: Иоганн зарезал двух старых, полубродячих кошек, Пырь оторвал голову безобразной, тощей курице. Только Игорёк, на долю которого ничего не осталось, носился в одних трусиках и майке за невесть как сюда попавшей бабочкой.

Клава дремала за столом; ей виделись башни с голыми задницами на шпилях; Фёдор сидел против неё и, осиротев от самого себя, понемножечку пил водку.

Дед Коля, приютившийся на бревне, почему-то занялся шитьём; девочка Мила так и уснула в том углу, где бормотала. Петеньки же как всегда не было видно.

Анна созерцала эту картину из окна своей комнаты и внутренне хохотала. Наконец она не выдержала и вдруг от охватившего её внезапного, беспредметного страха бросилась на кровать и заснула.

Между тем во дворе обособленность всё сгущалась. Белокурый Игорёк, не поймав бабочку, так ушёл в себя, присев у забора, что по инерции стал щипать свои красивые, нежные ноги. Когда же он очнулся от дрёмы и увидел, что щиплет себя, тихие, смрадные слёзы потекли из его светлых глаз.

Пырь тренировался, бросая большой топор в дерево. Иоганн, скрючившись, вынул из кармана коробочку с жучками и стал иголкой препарировать их, разделяя на части. «Золотые руки», – говорили про него. Он делал это так, как будто разбирал стихи, написанные на древнем языке.

Всё застыло в таком одичании.

Прошло час или два. Вдруг тишину нарушил истерический визг деда Коли, раздавшийся из закоулка за сараем.

Все разом вздрогнули, но не сразу очнулись. И только когда визг превратился в вой, медленно, нехотя все стали вставать со своих мест. Все, кроме Клавы, Пыря и деда Коли, которых не было видно. Даже Анна проснулась и вышла во двор.

Первый подошёл к закоулку за сараем Фёдор и увидел такую картину. Клавушка, распахнувшись как жаба, не то от страха, не то от недоумения, дрыгалась на земле, а шея её была в петле, которую крепко держал Пырь. «Поймал, поймал», – металлическим голосом повторял он. Дед Коля, от непонятности вспрыгнувший на забор, выл своим нелепым полубабьим, полуволчьим голосом.

Фёдор, не сообразив, что происходит, тем не менее отпугнул Пыря, и тот выпустил петлю. Клава была жива и даже не очень придушена, но от непостижимости она всё ещё не вставала с земли и виляла жирными ляжками.

Когда все сбежались, Анна дала Пырю пощечину.

– Я ненароком, ненароком, – испуганно-бычьи бормотал он. – Она просто подвернулась… Шея такая жирная, белая… Мысли сами собой петлю накинули…

Клава приподнялась и набросилась на Пыря:

– Ты ведь играл, играл?! – спросила она.

Ей стало так страшно при мысли о том, что Пырь мог в действительности задушить её, что она гнала самую эту мысль, вообразив, что Пырь всего-навсего хотел с ней поиграть, как дитё. «Не может так быть, чтобы что-то несло мне смерть», – взвизгнуло у неё где-то в животе.

– Играл, играл, – тупо поддакивал Пырь.

Фёдор посмотрел на него.

– Ничего, Клав, он остынет, – сказал Фёдор, положив свою тяжёлую руку на голову Пыря.

Клавушка так настаивала на том, что всё это было только забавой, так жалась горлом от страха при противоположной мысли, что все как-то, без лишних углублений, согласились с этим.

Клава даже, для сближения, похабно похлопала Пыря по отвислой заднице. (Будто бы человек, к которому испытываешь половое чувство, не может тебя убить.) Чтоб сгладить ерунду, решили выпить.

Присели у какого-то маленького столика в закутке, сбоку дома, чтоб поуютней. Рядом как раз валялась расчленённая Иоганном бродячая кошка.

– Для чего вы их убиваете?! Чего ищете?! – крякнув, спросил Фёдор.

– Ничего не ищем.

– Как ничего не ищете?!

– Мы получаем удовольствие… И ничего больше… Наслаждение… Наслаждение, – вдруг разом заголосили все трое садистиков: Пырь, Иоганн и Игорёк. Они сидели рядышком, по росту, и глаза их блестели в собирающейся тьме. У Игорька даже щёчки порозовели, как у девушки.

– А в чём наслаждение?

– Во многом, во многом… Тут нюансы есть… Во-первых, ненависть к счастью, но это другое… – вдруг заспешил Игорёк, выпив рюмку водки. Его лицо стало ещё более прекрасным, а ручки дрожали от предвкушений. – Потом: они живые, а мы их – р-раз умерщвляем… Нету их… Значит, мы в некотором роде боги…

У всех троих оживились личики и точно появились невидимые короны. Иоганн вдруг встал и пошёл за скрипкой: у Клавы она валялась где-то в закутке, неизвестно чья. Вскоре послышались трогательные, сентиментальные звуки. Скрючившись, Иоганн играл на ступеньках чёрного хода…

Пора была уже ночевничать, в новую форму отъединённости.

– Всех, всех пристроим, – ворковала довольная своим брюхом Клава.

– Пырь, всё-таки лучше бы ты поехал домой, – сказала Анна.

– Почему, почему же! – пухло вмешалась Клава.

Но Пырь послушно направился к выходу.

– Я ещё с ним пересплю в постельке. Даром что он меня вешал, – пискнула Клава и, подскочив, потрепала Пыря по обеим мясистым щекам.

А на следующий день ситуация резко изменилась. До Клавы дошёл слушок, что Фёдору грозят какие-то мелкие неприятности от местных властей. Слушок был мутный, неопределённый, но чуть тревожный. На этот раз Фёдор решил уехать. Прихватив немного деньжищ, он, чмокнув на прощанье Клавушу в задницу, исчез.

«Пусть побродит… по Рассеи», – подумала Клава. Вечером из всего шумного общества в Клавином доме осталась только Барская, Аня.

Так и не повидал пока Фёдор Аниных настоящих людей.