Случай в Москве

Глава 3

Ельцова он нашел возле лошадей. Солдаты задавали корм. Ельцов делал вид, что полностью поглощен созерцанием: должно быть, заметил Мурина еще издалека. Мурин встал рядом и тоже стал смотреть. Никто не хотел начинать разговор первым. Мурин понял, что это придется сделать ему.

– А ты бы как хотел?

Ельцов покосился:

– Что как?

– Ну иди тогда сам его и расстреляй.

У Ельцова дернулась нижняя губа.

– Вот-вот, – заметил Мурин. – Потому что ты добрый малый.

– Ненавижу слово «добрый». С некоторых пор.

Ельцов сорвал сухую травинку. Венчик ее напоминал гусарский султан. Принялся не глядя стегать себя по ноге.

– Я тоже ненавижу, – согласился Мурин. – Но дела это не меняет. Лучше быть добрым, чем скотиной.

– Куда ты его денешь?

– Есть какие-то обозы с пленными. Я слыхал. Как встретим такой – сдам, и все дела.

Ельцов покачал головой:

– Навесил ты себе камень на шею, Мурин. Помяни мое слово: ты еще об этом пожалеешь.

Он отбросил травинку и зашагал прочь.

Мурин остался смотреть на лошадей. Они губами выбирали из смеси соломы с сеном те клочки, где сена побольше.

Мурин лежал без сна. Таращился на темный полог. Пердеть во сне француз не пердел, конечно. Не с чего было: поужинали тоже сухарями. И на том спасибо. Здесь, в окрестностях Москвы, раздобыть провиант было невозможно. А отъезжать далеко от расположения никто не рисковал. То и дело попадались трупы, зарезанные и обобранные до нитки, так что не понять было даже, наши это были или не наши. Французская пропаганда винила русских крестьян. Русская – французских мародеров. Голодали все.

Но уснуть Мурину мешал не голод.

«Почему?» – спрашивал он себя. Ответ не давался. «Все из-за того, что мы говорим на одном языке», – размышлял он, и делал это, сам не замечая, то по-французски, то по-русски. «Понимаем их соображения и поэтому признаем друг в друге мыслящих существ. От этого враг становится для тебя человеком. Если бы на моем месте был мужик, крестьянин, то прихлопнул бы этого господина Армана, как муху, не задумываясь, и как звать не спросил бы. Да и француз прихлопнул бы мужика. Вот именно что как муху, насекомое». Мурин повернулся на другой бок, давно опробованный и давно безнадежный. Был бы у него какой-то третий бок, попробовал бы его.

– Не спится? – спросил из темноты француз.

Оказалось, тоже не спал.

– Душно. Может быть, приподнять полог?

– Кто она? – спросил француз.

– В каком смысле?

– Ищите женщину. И, должно быть, восхитительную.

Голос был мечтательно-сочувственным. Мурин буркнул:

– С чего вы взяли? – Он решил свернуть этот разговор.

– Догадался.

– Ткнули пальцем в небо. Раз есть мужчина, есть и женщина.

– Вот и нет. Сделал вывод после наблюдений. За вами. Вы ехали к ней? Нет, ерунду говорю. Вы из благородного сословия. Стало быть, дама ваша никак не ниже модистки по положению. От обычной шлюхи вы бы не скисли, шлюхи не бьют по самолюбию. Впрочем, и модистки не особенно. Значит, дама, скорее всего, тоже из благородных. А так как все благородные русские дамы загодя убрались из Москвы, на полста лье вокруг ни одной не отыщешь, то речь, скорее всего, идет о письме от этой дамы.

Мурин молчал, пораженный.

– Я прав? …Господин Мурин, вы уснули?

Мурин нехотя разлепил губы:

– Нет, я не сплю.

– Хорошо. – Было слышно, как пленный устроил голову поудобнее, будто чтобы помочь своим мыслям литься свободнее. – Тогда продолжим. Значит, письмо, решил я. Это первое. Второе: ваша лошадь еле волокла ноги. Я подумал: если господин офицер в военную пору и на ночь глядя не пожалел свою лошадь ради письма от женщины, то эта женщина либо восхитительна, либо жестоко играет им, а скорее всего – то и другое. – Пленный пробормотал сквозь зевок: – Либо, конечно, этот офицер полный болван, но вроде бы вы не таков.

Мурин лежал на своей постели, похолодев. «Неужели я так прост?» – думал он. И: – «Неужели для Нины это всего лишь игра?»

– Наконец, третье, – увлеченно продолжал господин Арман. – Как и любую гипотезу, мою следовало проверить. Что я и сделал. Я нарочно заводил речь о женщинах, а чтобы это не слишком бросалось вам в глаза – и о лошадях тоже. Я наблюдал за вашим лицом. Оно так и каменело, стоило мне коснуться темы прекрасного пола. А когда я стал рассуждать о непостижимых поступках ветрениц, вы затаили дыхание и полностью обратились в слух: человек, который сам попал такой особе в когти. Voilà.

Тишина. Господин Арман будто ждал аплодисментов. Мурин кашлянул.

– Она не ветреница, – выдавил.

Француз деликатно промолчал.

– А впрочем, я и сам не знаю, что думать, – уточнил Мурин по идиотской привычке к правдивости.

Собеседник вздохнул, в его тоне проскользнуло что-то горько-мечтательное:

– Не вы один. Ах, femmes…

Очевидно, заныли старые раны. Оба почувствовали некое родство душ. Мурин тут же себя одернул:

– Вы что, до войны промышляли тем, что в балаганах гадали по руке и на кофейной гуще?

Француз вроде бы не обиделся.

– Нет, – просто ответил. – Никаких гаданий. Научный подход и работа мысли. – В темноте было слышно, как он поднял пятерню и стал загибать пальцы. – Наблюдение. Сбор сведений. Сопоставление. Рассуждение. Вывод. До этой войны, господин Мурин (у него получилось скорее «Мурэн»), я служил в Сюртэ.

Он умолк, ожидая реакции.

– Вот оно что, – протянул Мурин.

Он понятия не имел, что такое Сюртэ, кроме того, что слово по-русски означало «безопасность», и большего не горел желанием узнать. Он хотел как-нибудь непринужденно вернуть француза к теме femmes. Просто не знал как. Лежал и обдумывал маневр.

Француз пояснил:

– Я уличал преступников.

Мурин фыркнул:

– Для этого нужны не мысли. А быстрые ноги и тяжелые кулаки.

– Кулаки и ноги оставьте полиции.

– А вы что, не полиция?

– Я сыщик. Иными словами – охотник. Тогда как полиция – это свора гончих. Улавливаете разницу?

Мурин никогда не жил в деревне, потому не интересовался охотой. Кивнул в темноте. На ум ему шла улыбка Нины, ее голос и то, как Нина стягивает платье, отпечатки корсета на ее коже. Француз принял его молчание за скептическое. Обернулся на бок, подпер голову рукой:

– Вы слыхали о господине Кювье, господин Мурин?

– Тоже сыщик?

– В некотором роде. Ученый-зоолог. Он изучает животных, которые исчезли много тысяч лет назад. Некоторые из них на вид – сущие монстры.

– Чепуха. Выдумки.

– Почему?

– Тысячу лет назад? Вы сами сказали: они исчезли.

– Ничего не исчезает бесследно, даже и за тысячу лет. – Арман зевнул. – Так что если вас коробит мысль о том, что я охочусь на людей, то считайте меня путешественником во времени.

Мурин насмешливо фыркнул.

– Да, я романтик, – мечтательно сообщил Арман, закладывая руки за голову. – А вы?

– Не знаю.

– Наверняка. Романтиком в этом мире быть куда интереснее. Я возвращаюсь в то время, когда свершилось преступление. И вижу его своими глазами.

– Враки. Это невозможно.

– Я имел в виду умственный взор. Господин Кювье показал, что и за тысячи лет монстры не исчезли бесследно. Остались кости, какие-то отпечатки, волоски. Так и с монстрами-людьми. Преступление всегда оставляет после себя что-то. Следы подошв, капли крови, осколки разбитого стекла и тому подобное. Оно оставляет по себе мертвеца, наконец. Тот может многое поведать, если знать, как спрашивать.

– Вы и медиум вдобавок, что ли?

Арман оставил выпад без ответа.

– …Внимательно собираешь детали, отбрасываешь мусор, составляешь их в логическом порядке, как господин Кювье составляет кости, пока не получится весь скелет. И вот – перед тобой, так сказать, скелет преступления. Но скелету необходима плоть. В преступлении роль плоти играют чувства людей. Зависть, ревность, жадность, корысть, трусость. Как вы считаете, господин Мурин, какое из этих чувств порождает больше всего злодеяний?

Мурин не ответил.

– Попробуйте догадаться.

Мурин молчал.

– Господин Мурин? Эй!.. Вот каналья.

Господин Мурин спал.

Ему ничего не снилось. Звук трубы вырвал его из темноты, которую сперва расколол. Мурину показалось, он всего лишь мгновение назад слушал, как пленный француз бубнит что-то. Вскочил. Нашел ногами сапоги на полу, натянул. Схватил саблю с портупеей, схватил куртку. Увидел незнакомого человека напротив. Почему-то во французском мундире. И только тогда проснулся. Вспомнил, кто это. На лице Армана была тревога. Труба снаружи надрывалась. Трубили сбор.

– Что случилось? – спросил пленный.

Мурин слышал топот людей и лошадей, которых выводили, седлали, звякала сбруя, бряцали сабли, надеваемые впопыхах. Сердце его заколотилось. Кровь прилила к щекам. Он понял, что пришел приказ, которого так долго ждали. Выступаем!

Он выскочил из палатки. Всеобщее возбуждение тут же захватило его, как наводнение – щепку. Всё двигалось, бежало. Торопливо затаптывали костры. Мурин свистнул, подзывая своего денщика.

– Черт побери, что происходит? – схватил его кто-то за плечо.

Мурин обернулся и ответил Арману:

– Ваша армия вышла из Москвы.

Француз слегка отпрянул, пробормотал проклятие. Катастрофа свершилась, это понимали все.

Подбежал запыхавшийся Яшка с Азаматом на поводу. Конь раздувал ноздри, глаза его горели, шкура нервно дрожала. Мурин схватил его одной рукой за холку, вставил ногу в стремя.

– А это чудо куда девать прикажете? – спохватился Яшка, указав на пленного.

Мурин ответил по-русски:

– Придем в Москву – сдадим в обоз. А пока глаз с него не спускай.

Глава 4

Рокировка происходила в беспримерной спешке. Передовые отряды русской армии видели отходивший французский арьергард так близко, что чувствовали запах их лошадей и ружейной смазки. Было жутко, как во сне. Колонны шагом въезжали в ворота – или то, что от них осталось. Мурин во все глаза глядел на Москву. Питерский горожанин, он привык насмехаться над старомодной бывшей столицей, но видел ее впервые. Не город, а труп города. Дома были покинуты. Витрины лавок зияли. Обгорелые развалины торчали зубьями. Воняло гарью и гниющей плотью. Кое-где, лениво клубясь, поднимался к небу дым. То и дело попадались мертвые тела о двух или четырех ногах. Мурин старался не вглядываться. Ельцов сдвинул кивер. Все помалкивали. Быстрый топот нагнал их. Полковой командир осадил коня рядом.

– Мурин, Ельцов. Питерские?

– Так точно.

– Мурин, к Изотову. Ельцов – к Соколову.

– Что? Почему?

Но тот не собирался объясняться:

– Марш! – и проскакал вперед.

Мурин и Ельцов переглянулись. «Ты накапал? Ябедник», – читалось у каждого в глазах.

– Я ничего не говорил, – первым возмутился Ельцов.

– При чем здесь питерские, – проворчал Мурин, разворачивая Азамата.

Он проехал назад вдоль строя, нашел нужное соединение, присоединился к Изотову.

– А, питерская крыса! – поприветствовал тот.

– Сам-то кто.

Мурин увидел, что Изотов шевелит губами, слов не разобрал. Изотов заметил замешательство на его лице, ответил вопросительным выражением.

– Ядро под Смоленском, – ответил Мурин. – Оправился, но иногда в левом ухе будто закладывает.

Изотов без комментариев – они все уже научились деликатности, когда речь шла об увечьях, – объехал его шагом и пристроился справа.

– А я тверской. В Москве вырос, – продолжил, где прервался: – Мне все эти кривые улицы с детства как родные. Это вы, питерские, привыкли, чтоб вам все по линеечке, вас одних отпускать в Москве нельзя – сразу заблудитесь, как тараканы в лабиринте. И сгинете.

– Очень смешно.

– А я не шутил.

Это Мурин понял, только когда впервые отправился с Изотовым патрулировать улицы. Перед выездом их настращали. Если дом целый, первым делом проверять печи. Прощальный подарок отступившей Великой Армии – в сохранившихся печах то и дело находили заложенный порох и взрывные устройства. И никогда, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не разъезжать в одиночку. Едва французы оставили город, в него из окрестностей хлынул народ: грабить. «Занятно. А граф Ростопчин воспевает в своих афишках патриотизм русского мужика», – краем рта прошептал Мурину граф Сиверский, стоявший слева, когда им объявляли приказ. «А они про патриотизм не читали, – процедил с другой стороны Ельцов. – Неграмотные».

– Вам что-то неясно, Ельцов? – рявкнул командир.

– Никак нет! Яснее некуда.

Чувство пространства Мурин потерял сразу же. Улицы не просматривались от начала до конца, как в Питере. Они изгибались и делали петли. Здесь не было права и лева в строгом питерском понимании. Московские улицы ни с того ни с сего забирали в сторону, кренились по дуге, ныряли вниз, карабкались, выпрыгивали из-за поворота. Изотов негромко их называл. Никитская, Поварская… Мурин посмотрел на Изотова признательно.

– Ну и ну, Изотов. Без тебя я бы отсюда точно дороги не нашел.

– То-то, – довольно заметил Изотов.

Они ехали по Тверской, узенькой и кривой, точно ее нетвердой рукой вывел пьяница. С фонарных столбов снимали трупы повешенных: один перерезал веревку, второй подхватывал мертвеца под колени.

Оба всадника невольно задержали на них взгляд, Изотов покачал головой, скривился:

– Правосудие французской администрации. Скоты.

Мурин вспомнил Долохова. Промолчал.

Свернули. Потом еще. Ему показалось, что по этой улице, коренастой и горбатенькой, они уже ехали.

– Погоди, Изотов, а разве мы здесь уже не… – озирался Мурин.

Он никак не мог привыкнуть к тому, что людей на улицах почти не было. Ни людей, ни лошадей, ни кошек, ни собак, и птиц не было тоже. Ни одной живой твари. Город был мертвее некуда. Мурашки бежали у Мурина по рукам. Пустые оконные провалы казались глазами чудовища. Следили за ним. Но Изотов только усмехнулся:

– Эх ты, Питер-бока-повытер, привыкай! Нет, не ехали.

Мурин вздохнул:

– Мне этого и в самом деле не понять. Почему просто не построить улицу пря-а-амо.

– Держись меня – и не пропадешь.

Мурин натянул повод:

– Привал. Не то я сейчас лопну.

Изотов взял у него повод Азамата. Мурин отошел к стене. В походке его было что-то виноватое. Он не привык мочиться посреди города, даже и брошенного. Мурин приметил проем, где мог укрыться. Распоясался. Расстегнул пуговицы. Зажурчал. Замер, придержав. Ибо ему послышалось… Нет, не послышалось! Шепоток: «Глянь, глянь, мусью червяка заголил». И другой: «Тут бы его и тюкнуть».

Повесили, очевидно, не всех. Мурин ухмыльнулся, возвысил голос, прибавил командирского звона:

– Я вот тебя самого сейчас тюкну! Олух!

В ответ грянуло радостное:

– Да это ж наш! Русак! Наши!

И две фигуры в каком-то рванье скатились через провал в стене. Обхватили Мурина, стали тискать, целовать куда попало – в плечо, в лицо. Он торопливо запихивал «червяка» в штаны, туда же край рубахи.

– Ты уж извини… Мы тя за мусью приняли… По платью не разобрать…

– Братец… Барин… – Одна фигура оказалась бабой. – Свой… – По впалым грязным щекам потекли слезы.

Мурин почувствовал, как и у него защипало в носу.

– Мы думали: хранцуз. …Так и шастають. Разбойники.

– Больше не будут.

– Мурин, – негромко позвал Изотов. Что-то в его тоне было нехорошим.

Мурин стал высвобождаться из объятий.

– А Бонапарт? – Баба придержала его за руку. Глаза светились страхом.

– Удрал, – заверил Мурин, вырываясь.

Одной стороной души он его ненавидел. Другой – втайне ждал от этого великого человека новых поразительных дел.

– Мурин…

Изотов показал нахмуренными бровями:

– Там кричали.

Дом, на который он указывал, почти не пострадал. Цела была даже дверь. А над дверью – светлый прямоугольник, оставшийся от сорванной вывески. Проемы витрины были забиты досками.

– Кричали? Я ничего не слышал.

– Голос женский. Звал на помощь. И по-французски.

«По-французски? Неужели дама? Здесь?» Мурин прислушался. Но больше криков не было. Изотов озабоченно пробормотал, спрыгнув из седла:

– Как бы не стало поздно.

Мурин вынул из-за пояса пистолет, взвел: