Случай в Москве

– Лошадь устала… – весело передразнил. – Эх, ротмистр, это цветочки. Ваши беды только начинаются.

Глава 2

Мурин за повод вывел Азамата из леса. Француз шел впереди, высоко вынимая из бурой травы ноги. Сам он был тощий. Ноги в длинных узких сапогах казались особенно голенастыми.

Мурин слушал спиной. Не собираются ли сзади пальнуть. «Нет, ну не до такой же степени они все… и этот Долохов тоже…» – возражал он-разумный, сам себе тому, у которого по спине от страха катил пот. Наконец позади опустился полог леса, и Мурин почувствовал себя спокойнее.

Сразу навалились опять и голод, и умственная тупость от дурного сна, и усталость, и досада. Опять впилась в сердце надежда. Мурин остановился. Теперь надо было решать, как же в самом деле быть. Ехать направо или налево?

Ситуация вырисовывалась былинная: витязь на распутье. Отличалась она от былинной только тем, что какое бы направление Мурин ни выбрал, коня наверняка угробит. Он на всякий случай посмотрел на товарища. Азамата тоже отпустило напряжение, от которого он несколько минут назад трепетал, как натянутая струна. Во всей осанке коня теперь видна была глубокая усталость. Уши разъехались в разные стороны, точно не было никаких сил, чтобы собрать их вместе. Шерсть пропиталась потом и грязью. Бока ввалились, брюхо отвисло. Шелудивый одр, да и только. В животе у Мурина ныло от голода. Вдобавок начинало темнеть. О том, чтобы продолжать путь в штаб, нечего было и думать. Тут бы в полк вернуться подобру-поздорову. Или все же рискнуть и?.. Что, если в этот самый миг заветное письмо, письмо от Нины, жжет сквозь холстину почтового мешка? Как прожить еще один день? А может, два, или три, или вообще до четверга?

Француз тоже остановился, сорвал соломинку, сунул в рот, пососал, с любопытством разглядывая пейзаж. Обернулся на Мурина:

– Черт возьми, там, среди этой публики, я уж было…

– Вы можете не трещать хотя бы минуту? – вскипел Мурин.

Француз пожал плечами, вынул изо рта соломинку, отбросил:

– Как скажете.

И улыбнулся. Как бы всем лицом сразу: гармошка на лбу, гармошки на небритых щеках, морщинки вокруг глаз. Он был очевидно старше Мурина. Улыбался – а глаза всматривались в Мурина с опаской. «Да он же меня боится! – понял Мурин. – Как собаку бешеную… Не удивительно». Ему стало стыдно.

– Извините, – вздохнул. – Дело в том, что нам придется идти пешком.

И побрел в направлении, откуда совсем недавно выехал, кипя гневом, страстью и надеждами – и напрасно.

– Это-то я сразу понял, – с живостью заметил француз.

– Что? – на миг испугался Мурин: он что, читает мысли?

Но француз продолжал как ни в чем не бывало:

– Понял. Поэтому сапоги потребовал. Такие маленькие жилистые лошади, как у вас, обычно весьма выносливы, но уж коли устанет, то никакой силой с места не сдвинуть. А вы какого мнения?

Мурин глянул на его форму. Она была кирасирской. Кавалерист. Разбирается. Мурин смягчился:

– Так и есть. Но на самом деле он быстро приходит в себя.

Француз кивнул на Азамата:

– Что это за порода? Казацкая?

– Черкесская.

– Как-как?

Мурин повторил. Затем пришлось объяснить, кто такие черкесы и в какой части империи обитают. Француз спросил, сколько он платил за коня и в каком возрасте взял. Потом спросил, сколько еды выходит в неделю. Чем болел. Как тренировали. Каким шагом ходит лучше всего. Подыскал приличествующие случаю вопросы и Мурин, хотя кирасирские лошади – рослые и медлительные – никогда его не интересовали. Француз отвечал охотно. Помолчали. Сеялся дождь. Стрекотал по бурым листьям. Оба вжимали голову, будто желали втянуть ее сквозь воротник совсем, как черепаха в панцирь.

– Вот что интересно. В каждой нации порода лошадей соответствует темпераменту местных женщин. Вы не замечали? – предложил новую тему француз.

Мурин сказал, что не замечал. Но тут же представил Нину. Можно ли сравнить ее с кобылой орловского завода? Он не заметил, как вытянул шею из воротника:

– Что вы имеете в виду?

Разговор опять ожил. Оба изо всех сил старались избегать опасных ям: ошибся ли Наполеон, решив зимовать в старой русской столице? И – кто сжег Москву: русские или французы? Обходили издалека. Говорили о женщинах (в основном француз) и лошадях (в основном тоже он). Так, за разговорами, и пришли. Звали француза Жан-Пьер Арман.

Это Мурин и ответил Ельцову, который поднял от подушки сонное лицо, заморгал, прищурился от света лучины и хрипло пробормотал: «А это еще кто?» Выслушал ответ. Выпучился:

– Ты что, Мурин, спятил? Где ты его взял?

Полковой командир сказал почти то же самое.

Рано утром Мурин отчитался ему о своем приключении. Подробности, которые могли возбудить слишком много пустых вопросов, он выпустил, потому что ответов на них и сам не знал. Почему он вмешался? На это Мурин мог только пожать плечами с новенькими офицерскими эполетами.

Командир поскреб небритую щеку.

– Хм. На кой он нам?..

– Допросим!

– Хм. Допросить-то можно. Только нам оно зачем? Все приказы идут из штаба, а наше дело – выполнять.

Мурин испугался, что командир скажет, как Долохов: «На черта он нам? – Уведи и расстреляй».

Заговорил с преувеличенной энергичностью:

– Вдруг он сообщит сведения исключительной важности.

Командир посмотрел на Мурина с сомнением. У того заалело ухо.

– Ладно. Веди его сюда.

Мурин высунулся в сени. Француз стоял, прислонившись к стене. За ночь он еще оброс: цыган, да и только. Между запавшими щеками торчал длинный кривой галльский нос. Мурин пригласил его войти. Француз встревоженно посмотрел ему в глаза. И Мурин не выдержал:

– Все в порядке. Мы просто хотим задать вам несколько вопросов.

– К вашим услугам. – Француз отлепил от стены тощее тело.

Из окошка избы сеялся неяркий свет. Пахло дымом от недавно протопленной печи. Командир стоял, заложив руки за спину.

– Добрый день, господин офицер, – любезно поприветствовал пленный.

Командир ответил тоже по-французски, и всем стало как-то неловко. На одном же языке говорят! Возникла какая-то неуютная моральная сложность. Но как вернуть делу простоту? Вести допрос по-русски и просить Мурина переводить? Тоже ахинея.

– М-да. – Командир почесал небритый подбородок и пустил пробный шар: – Ваше имя, звание, часть.

Жан-Пьер представился. В тепле командирской избы он расправил плечи, вытянул руки. Молодцевато назвал и отряд, и полк, и дивизию. Перечислил командиров. Отвечал он с видом человека, который весь как на ладони, ничего скрывать и утаивать не собирается. Только спросите. Умолк, ожидая продолжения. Его не последовало. Что еще спрашивать у словоохотливого пленного, командир не знал. Что у них обычно запрашивают? Где сейчас расположена ваша часть? Так понятно же где – где все: в Москве. Чем вооружены? А то мы сами не видели – Бородино ответило на все вопросы.

– М-да.

Полковой командир задумчиво посмотрел на Мурина.

– Вот что я думаю… – пробормотал по-русски, и от этого нехорошего начала у Мурина заколотилось сердце.

Но что думает командир, узнать он не успел. В сенях застучали сапоги, зазвенели шпоры, дверь распахнулась. Посыльный выкинул вперед руку с плоским пакетом:

– От господина главнокомандующего.

Мурин заметил шнур, сургучную штабную печать. Заметил и командир. Вмиг забыл о Мурине, о пленном, выхватил у курьера пакет. На ходу взломал печати, подошел к окну, поймал листом бледный свет. Мурин понял, что лучшего тактического момента не представится:

– Так я за ним присмотрю, за пленным этим? До дальнейшего прояснения.

– Да-да. – Командир уже хмурил брови, углубился в чтение, отмахнулся рукой.

Мурин скроил французу зверскую рожу: смотри не пикни. Пихнул его в плечо, прошипел: «Отсюда, живо». Поспешно вышел следом – в сени, с крыльца, во двор. Постоял. Подышал. Провел ладонями по лицу, будто умываясь, остановился на щеках. Фух, ну положеньице. Пленный стоял у крыльца и тревожно заглядывал Мурину в лицо:

– Что-то не так?

Мурин посмотрел на него сквозь свои растопыренные пальцы. Опустил руки.

– Все в полном порядке. Идемте.

– Что сказал ваш командир?

– Вас это не касается.

Француз поплелся за Муриным:

– Как скажете.

Но не выдержал:

– Куда мы идем?

– Вы пока разместитесь со мной. Удобств не обещаю. Только вот что…

Мурин остановился. Остановился как вкопанный и француз. Мурин посмотрел ему в глаза. Карие, с длинными ресницами, они ответили тем же. Зрачки подрагивали. «Боже мой, – подумал Мурин, – всё врут, по глазам нипочем не прочтешь, что за человек: дурной ли, хороший, честный или подлец». Это открытие ужаснуло его. Потому что этому человеку он сейчас собирался вверить свою участь. Но иного выхода Мурин не видел. Финтить и юлить он тоже не желал:

– Связывать вас я не собираюсь. Нянчиться и надзирать за вами тоже не смогу. Я вам не тюремщик. Если надумаете удрать, меня накажут.

Француз не отвел взгляд, тот лишь стал твердым:

– Вас за это расстреляют?

– Не думаю. Скорее всего, меня переведут в другой полк и разжалуют в солдаты.

– Тоже приятного мало.

Француз посмотрел Мурину поверх головы. Потом снова в глаза.

– Не удеру. Даю слово.

– Мурин! – донеслось со стороны палатки, и оба повернули головы. Это был Ельцов.

– Стойте здесь, – велел Мурин французу. – Сразу и проверим, как вы держите слово.

Француз хмыкнул, подобие улыбки промелькнуло по его лицу. Он вскинул и опустил ладони.

Мурин подошел к товарищу. Ельцов топтался на месте, то и дело бросая взгляд на пленного, беспокойно оглядываясь.

– Куда ты его ведешь? Расстрелять приказано? К оврагу ведешь?

– Никуда. В нашей палатке пока поживет.

– В нашей?!

– Да ладно, смотри какой тощий. Поместимся. Лишь бы он во сне не пердел.

Шутка не помогла. У Ельцова дернулось лицо:

– Я не про это.

– А про что?

– Он враг.

Охота шутить у Мурина пропала.

– В данный момент он пленный и безоружный.

– Что это меняет? – шепотом взвизгнул Ельцов.

В глазах у него Мурин заметил огоньки безумия, которое после Бородина взял за правило всем прощать. Но даже и после Бородина ни с кем не желал это разделять, поэтому ответил сухо:

– Ничего не меняет. Ты прав. Честь – всегда честь.

Ельцов вскинулся:

– Честь? Они на нас напали, разорили полстраны. Они… Они… Это, по-твоему, честно, это?

– Это на их совести. А у меня своя есть. И у тебя тоже. – И примирительно добавил: – Ельцов, не сходи с ума.

Но сам видел, что Ельцова уже понесло. Губы его затряслись.

– Я с этой канальей в одной палатке жить не буду!

– Послушай, ты уже спал в одной с ним палатке.

– Не спал! Я глаз не сомкнул. Он враг. Он нас ночью прирежет и будет счастлив.

– Он дал мне слово чести.

Но Ельцов только негодующе взмахнул руками и пошел прочь.

Мурин сделал губами «пр-р-р-р». Этому он научился у Азамата. «Ладно, – решил. – Разберемся как-нибудь». Не в траве же Ельцов ночевать останется. Все-таки не лето.

– Идемте, – позвал он француза.

Тот подошел:

– Ваш товарищ недоволен, что вы меня пригласили к себе?

Мурину не понравилось слово «пригласили», но от бессмысленных споров он устал, заводить еще один – увольте. Мурин отвел полог и показал французу, где его место: наваленное сено было накрыто потертым ковром, и валялась кожаная подушка.

Достал и бросил ему фляжку:

– Вода.

Вынул из-под ковра мешочек. Развязал, вынул сухарь. Осмотрел. Зеленоватый, но в целом еще ничего, особенно если соскрести плесень. Бросил мешок французу:

– Хлеб.

Тот поймал, ухмыльнулся – опять лицо собралось гармошками:

– А зрелища?

В этот раз к улыбке присоединился и взгляд: «Вы славный малый, я тоже», говорил он. «И как вы, из древней истории знаю совсем немножко, только-только, чтобы спрыснуть речь, – мы с вами не какие-нибудь ученые педанты!»

Чтобы не улыбнуться в ответ, Мурин поспешно сунул себе в рот сухарь.

– Вы, гляжу, шутник, – пробормотал он сквозь зубы, нажал на сухарь посильнее, расколол, захрупал.

Казалось, оба дробят во рту камни. Господин Арман задорно глянул исподлобья, остановил молотилку, сдвинул куски сухаря в щеки, которые натянулись, как у бобра:

– Что ж теперь, рыдать? – снова захрумкал, захрустел. Подтянул к себе флягу, воздел, как бокал, подмигнул, поднес ко рту.

Зрелища не заставили себя долго ждать.