Фея в розовом сиропе. Как преодолеть тревожность, чтобы жить ярко и в удовольствие

На следующее утро

– Мы не знаем, что с вами, – тихим голосом сказала врач, а в глазах – какое-то сочувствие, значение которого мне непонятно. – Мы вас лечим, но положительной динамики нет, показатели становятся только хуже.

Сижу и думаю: как это понимать, зачем она все это мне говорит? Чувствую себя нормально, в чем проблема-то? Странный разговор закончился, я выползла из палаты, шаркая тапочками, чтобы встретиться с мамой, которая принесла нужные штучки. Муж тоже пришел. Ему я, к своему стыду, не звонила, оставила этот вопрос маме. Мы обнялись, поцеловались, устроились на лавке в коридоре. Как рада их видеть, такие родные, теплые… Была уверена, что еще день или два – и выберусь отсюда. Не люблю больничную атмосферу. Здесь все унылое, как вообще можно идти на поправку в такой обстановке?..

Мы сидели и обсуждали мое жалкое положение, но настрой был веселым, мешочек болтался рядом. Марат поднял кофту, чтобы посмотреть на трубку, и нежно погладил пластырь.

– Будут розочки на твоем животике, – это он так поддержал меня, потому что знает, как я отношусь к шрамам.

– Зайдите в палату, – ко мне подошла медсестра и попросила вернуться.

– Я быстро, – с этими словами я отправилась за медсестрой.

Лариса и другие мои соседки стояли и подпирали дверь, их попросили выйти.

– Зачем? Это лишнее, – я усмехнулась.

Захожу в палату и вижу человек пять, белые халаты стоят по струнке, траурные лица, а во главе – маленький щупленький мужчина в очках. Профессор. Так и не поняла откуда; издалека, наверное, я так думаю. Чтобы добавить важности моменту, мне предложили присесть. Я выполнила их маленькую просьбу. Дедуля-профессор берет меня за руку и тихим голосом просит не волноваться. Смотрю на него и думаю: «Хм… Кино какое-то, честное слово. Сначала одна врач со мной поговорила, а теперь пять. Стоят тут господа белые халаты, как провинившиеся двоечники перед директором. Глаза в пол, и блеют какие-то объяснения, почему они, люди, которые восемь лет учились в институте, не знают, что со мной не так и как меня лечить. Лично мне так вообще хорошо, доставайте свои трубки из моего живота, и я, пожалуй, домой. Не понимаю, зачем цирк устраивать».

Я хлопала ресницами и улыбалась, пытаясь понять, что тут вообще творится. Врачи не разделяли моего настроя, взволнованное выражение не сходило с их лиц, и это волнение передалось и мне. Профессор низким голосом с хрипотцой заговорил:

– Голубушка, вы не подумайте ничего такого, – смотрит на меня потускневшими голубыми глазами через толстые линзы очков. – Меня пригласили вам помочь. Сейчас мы все вместе отправимся в операционную и под общим наркозом еще раз будем смотреть вас более тщательно.

Нервно сглатываю. Почему общий наркоз, меня и с местного унесло как с общего. Я же помню, что общий наркоз – тяжелая для организма штука. Пять лет жизни – вот его цена.

Я не хочу снова в операционную. И так две дырки в животе сделали, остается только порадоваться, что по этим же проколам будут орудовать. И кстати, немедленно, а в коридоре, между прочим, родители и муж ждут, когда выйду.

Выхожу в сопровождении медсестры. Прошу родителей подождать: процедура недолгая.

Те же действия – стягиваю одежду за ширмой, та же операционная, и страшно точно так же. Хотя, нет, страшно еще больше, потому что иду в неизвестность и она пугает.

– Юлия Ивановна, вы знаете, что у вас анемия^[4]? – спрашивает мужчина с папкой в руках, который, видимо, и мое имя там прочитал.

Такой официоз неуместный, я тут голая лежу, мне некомфортно, людей полный зал. Конечно, я понимаю, что для них это норма, но не для меня. И, наверное, если бы ко мне обратились просто по имени, мне было бы легче, что ли.

– Нет, – отвечаю, потому что в последний раз кровь сдавала во время беременности; откуда мне знать, анемия – не анемия… – А какой уровень гемоглобина? – решила уточнить на всякий случай: вдруг совсем плохо?

– 117, – получила ответ. Мысленно хмыкнула: вот когда было 86, тогда понятно – анемия, а тут мелочь такая, не стоило и спрашивать. Да и что это сейчас должно решить? Операцию будут переносить, пока не будет 130? Странный вопрос.

– Поставьте вот тут свою подпись, – просит мужчина.

– За наркотические вещества? – говорю и снова лежа пытаюсь поставить подпись.

Почему нельзя ее попросить до того, как пациент принимает такое неудобное положение? В зале снова смех. Шутка про наркотические вещества удалась. Бригада даже назвала фамилию хирурга, который подобным образом обозначает назначение автографа.

– Это физраствор? – спросила не знаю зачем. Какая мне разница в общем-то? Но, видимо, для того, чтобы поддержать разговор и не чувствовать себя одиноко.

– Да, – ответила женщина, которая вводила иглу в мою вену. – А вы врач?

Я усмехнулась. Странные эти люди, врачи. Говоришь им что-нибудь в тему, и они принимают тебя за своего. Когда я с мамой на роды ходила, сопровождающая ее акушерка и врач тоже решили, что у меня медицинское образование, коль полезные советы давала.

– Нет, просто любопытная очень, – ответила я.

– Сейчас в руке будет тепло, возможно жжение.

Я ощутила, как по венам разошлось тепло, а потом и жжение. Пошел наркоз.

– Считайте вслух от десяти до одного.

Считаю. Десять, девять, восемь… в глазах закружилось, потом расплылось… Космос.

«Где дефибриллятор?» – первая мысль, которая посетила мою голову, когда я пришла в сознание. Такое чувство, словно я – героиня фильма, только предпочла бы быть по ту сторону экрана. Белый свет, четкой картинки нет, нечем дышать, голоса людей вокруг. Нахожусь как под толщей воды, кручу головой и пытаюсь увидеть аппарат, который сейчас точно понадобится, потому что скоро будет остановка сердца. Я это четко ощущала, так кто же его готовит? С ужасом понимаю, что никому нет до меня дела. Что происходит? Мой запас воздуха закончился, должны же мне помочь… Животный страх, паника, осознание того, что это не сон, моя жизнь вот-вот оборвется… Я стала дергать руками в попытке дотянуться до своего горла. Совершенно пустая затея – они привязаны.

Сквозь вату слышу мужской голос:

– Она дергается.

«Да-да, я дергаюсь, потому что задыхаюсь», – мысленно, но пронзительно кричу.

– Да пусть дергается, – равнодушно ответил женский.

Одна часть меня думала: «Мне конец, меня тут убьют, неужели я вот так и окончу свою жизнь здесь, на операционном столе?» В момент, когда терпеть больше не было сил, я, как последняя слабачка, даже хотела этого. Хотелось прекратить агонию и уйти. Но другая часть меня, мой внутренний воин, сказала: «Нет! У меня дети, у меня мечты… Да я еще и не жила как хочется. Я тут не сдохну!»

Я отключилась. А может, и умерла, я не знаю… Где тогда зеленая поляна с цветами и золотые ворота? Ангелы с гуслями? Я же заслужила попасть в рай? А что, если нет?..

Глава 3. В плену своего тела

Снова слышу голос и сквозь сонливость понимаю, что меня перекладывают куда-то.

– А-а… так она худая, – очень ценная информация, наверное, раз я это слышу.

А зачем я это слышу?

– Вы после тяжелой операции, – говорит женский голос. Только кому? Мне, что ли? Я не понимаю…

– Аппаратик за вас подышит.

Снова бездна.

Я открываю глаза. Только это не глаза, а какие-то тяжелые тонкие щелочки, не могу сфокусировать взгляд, но через мгновение сознание проясняется. Вижу свет. Я в палате, лежу на чем-то мягком, кажется… Во рту сухо, как в пустыне, губы потрескались, хочу их облизнуть и…

Что?! Что за хрень, что за… Спектр эмоций был огромный, паника, сердце – испуганный заяц, слезами умывалась, ноздри раздувались, только все это никак не могло решить моей проблемы. У меня во рту трубка, я обездвижена, руки по-прежнему привязаны.

«На помощь, по-мо-ги-ите-е…»

Я дергаюсь, как в припадке эпилепсии, хочу все это выдрать из себя, но не могу… Я ничего не могу, не могу даже сказать, что их аппаратик работает кое-как, с усилием тяну каждый вдох через трубку и боюсь, что воздух закончится. Это ад. За что… за что я здесь? Почему… что я плохого сделала, я хочу пить, дайте воды. Воды и воздуха. Несколько часов я лежала, изнывая от жажды и проклиная всех причастных к моему жалкому положению.

Это время, которое длилось, казалось, целую вечность. Время, чтобы побыть на самом низком уровне физических возможностей и ограничений. Время, которое душило, убивало, искажало реальность, пугало и заставляло ненавидеть все вокруг. Чистые белые стены, перешептывания медперсонала, запахи спирта, антисептика, йода, чего-то сладкого, чего-то горького, начищенный до блеска столик на колесах. Я видела все, но сквозь слезы отчаяния и бессилия – старалась не сойти с ума.

«Все будет хорошо… потерпи».

А потом случилось чудо: ко мне подошла медсестра, она с теплом в глазах посмотрела и спросила:

– Как ты? До утра полежишь на аппарате?

Я плакала и мотала головой в знак протеста, закусывала трубку, чтобы она поняла, что я больше не хочу, не могу… Надо мной сжалились.

– Приподними голову и запрокинь назад.

С трудом, но мне удалось выполнить просьбу.

– Дыши сама, – сказала женщина и отключила ИВЛ, а после резкая боль обожгла горло.

Меня не надо было просить дважды. Я жадно дышала и радовалась, что пытка закончилась.

Как она догадалась, что у меня сил больше нет выцеживать воздух?

– Пить… – шепчу сухими губами и удивляюсь, куда делся голос, его еле слышно, горло раздирает от боли, как при ангине.

– Пока нельзя.

Что значит нельзя, как это?

Я в аду. По-другому и не скажешь. Наверное, я все-таки очень плохой человек, просто не догадывалась об этом…

– Вас будет рвать. После операции на брюшной полости сутки нельзя пить воду, только смачивать губы, – я все-таки получила ответ на свой не заданный вслух вопрос. – Позже принесу марлю и чашку с водой.

Мне в бедро воткнули укол, тепло растеклось по телу, и я плавно улетела в страну Морфея.

Слышу мамин голос:

– Откуда она здесь? – думаю: разве в реанимацию пускают посетителей? Кажется, нет. Она в коридоре, шум воды – наверное, руки моет.

Хм… А почему тогда не заходит?

– К вам хотят родственники прийти, разрешаете? – спросила все та же медсестра.

Не понимаю, зачем спрашивать: я что, могу не захотеть? Как вообще можно не захотеть? К тому же вот же мама в коридоре ждет, они ее что, обратно отправят? Чудны́е какие.

– Да, – прохрипела.

Сутки прошли после операции, а голоса все нет. Лежу и представляю родное лицо, тепло моей мамочки, которое мне сейчас очень необходимо. Но она все не идет. И я начинаю волноваться: она же здесь, что происходит? Тягучее время давило вязкой пустотой, выматывало душу, и я уже отчаялась дождаться, но через несколько часов в палату зашел муж. Наверное, мне просто показался мамин голос.

Он шел и смотрел на меня через очки теплыми шоколадными глазами, улыбался нежной, немного хитрой улыбкой. А может, это просто национальная черта? Татарин все-таки. На нем одноразовый голубой халат и бахилы, волосы собраны в растрепанный хвост. Заплести некому – дочки пока не умеют, а я вот… на «курорте».

– Привет, – мило, тихо, но уверенно произнес Марат.

Мое сердце ускоренно забилось от радости и волнения, а подсоединенный ко мне аппарат запищал сильнее. Марат говорил почти шепотом – все-таки я здесь не одна, у меня был сосед, и разделяла нас только ширма. Я смотрела на мужа, и крупные слезы выкатывались из моих глаз. Меня не оставили здесь одну, ко мне пришли.

– Привет, – я улыбнулась.

Я была очень рада встрече, а он изо всех сил пытался показать, что все в порядке, и даже сделал мое фото на память. На это свидание дали десять минут, поэтому муж решил еще позвонить моей маме – наверное, чтобы она успокоилась.

– Привет, моя хорошая, напугала нас, – голос был бодрый, но взволнованный.

Когда я просила их с папой подождать меня в коридоре, не знала, что зря это делаю. К ним позже вышла медсестра и отправила домой. А вечером мама узнала, что я в реанимации, на аппарате искусственного дыхания. Она проплакала всю ночь, бабушка простояла на коленях, сестра ходила ставить свечку в церковь. А муж… колесил по городу и просил не бросать его… Но мне это, конечно, стало известно много позже.

– Все хорошо, – говорю, – я в порядке.

В такие моменты каждому тяжело по-своему. Но для меня был ценный урок, что семья – это та гавань, которая тебя оберегает. Я думала, что они на меня злятся, ведь я не исполнила их мечты, не получила высшего образования, не нашла работу, где зарплата с шестью нулями, не вышла замуж за миллионера. Я часто спотыкалась по жизни об эту критику, недовольство, она обжигала и делала больно. Но ценности – другие, и это становится понятно, когда смотришь смерти в лицо. Я думаю, что и мои родители это осознали.

Через два дня меня перевели в общую палату, где я пролежала пару часов. Восьмиместная, вонючая, с брызгами чего-то коричневого на стенах и потолке. Очень соответствовала своему названию – «Гнойное отделение». Мама посмотрела на нее и попросила платную.

Мои будни были довольно однообразны: в девять – кровь из пальца, в десять – три капельницы, вечером – еще три. Руки стали похожи на руки наркомана, все в синяках и кровоподтеках. А еще была пытка спать на спине. На боку не могла, живот начинал страшно болеть. Хотя о чем это я, он болел непрерывно, только при развороте на бок было ощущение, что внутренние органы сваливаются в кучу и давят друг на друга, как люди в автобусе в час пик.

У меня было много времени, я осталась одна. В немощном теле, которое причиняло боль. Стискивая зубы, я вставала, чтобы шаркать слабыми ногами до туалета. Дрожащей рукой держала ложку и пыталась донести ее до рта, не расплескав суп. Я не чувствовала силы в своем теле, ее не было, и я, словно кисель, растекалась тягучей жижей по постели. Как можно было дойти до края? Хорошая, веселая, милая девочка – сломанная кукла…

Я вспоминала свое детство, то, которое было приятно вспомнить. Деревня, журчащая ледяная речка, сад, бабушка, дворовые собаки, многочисленные родственники. Улыбки и смех двоюродных сестер и братьев. В нашей деревне все так или иначе были друг другу родней. А ведь тогда я была по-настоящему счастлива. Я чувствовала себя свободной, мне для этого ничего не было нужно, я ни о чем не тревожилась, от меня ничего не требовали, я просто жила и наслаждалась. Моя любимая бабушка Маруся, мой ангел-хранитель. Я думала о том, как мы с ней виделись в последний раз… Последний раз мы обнимались, обливаясь слезами перед разлукой. Разлукой, которая оказалась последней.

Мне было 15, мы уезжали после отпуска родителей обратно в Россию, она просила остаться с ней, не оставлять ее. «Буду, как волк, одна-одинешенька в этом доме», – сказала она. Мать четверых детей, Человек с большой буквы. Женщина, которая искренне любила людей и детей, она – олицетворение добродетели, мой пример. Ее дети разъехались, разбежались, у каждого своя жизнь и судьба, внуков видела редко. И ее страх одиночества был так силен, что он передавался и мне, разрывал на части от тоски и сожаления. Умерла она, как и боялась, в одиночестве. Никто не знал, нашли спустя неделю. Сердце кровью обливалось, когда узнала. Мы находились за три тысячи километров от нее.

Чем еще заниматься, когда ты физически слаб? Только думать и вспоминать. Да, мое состояние было печально, мне было жалко саму себя. Я тонула в этой жалости. Но это была передышка. Наконец-то я осталась одна, никто ничего не ждал, вся моя работа – просто спать, есть, ходить в туалет. Других задач не было, меня освободили от быта, и было время, чтобы выспаться и посмотреть на свою жизнь в спокойном состоянии.

Спустя несколько дней, когда я более-менее почувствовала себя нормально, начала злиться и негодовать. Может быть, отошла от действия медикаментозного дурмана, а может, тело стало чуть живее, и появилась уже не только лирика в голове, но и критический взгляд на ситуацию в целом.

Что я имела? Бледная, грязная, воняю пóтом и медикаментами, хожу, держась за поручни, адская боль в животе, а волшебные уколы были вообще не волшебными. Другое дело – в отделении реанимации, где после укола были легкое головокружение, эйфория и кайф… Потом я узнала, что там сильнодействующие вещества вкалывали и больше двух суток нельзя, чтобы не подсесть. Бо-оже… еще и наркоту попробовала…

Так что особо и непонятно, чему там радоваться: живот порезали, останется пять шрамов, как на пляж-то теперь купальник надену? Ходить нормально не могу, после интубирования^[5] голос просел и хрипит, как у курильщицы со стажем. Я испытала дичайший страх, меня накачали наркотой, положили в вонючую палату.

Настроение было такое… С одной стороны, ура, я жива. С другой – я жива и все вижу и чувствую, и то, что я чувствую, для меня отвратительно, унизительно, неприемлемо. Слабая, жалкая, бледная, медлительная. Старушки по соседству и то шустрее ходят.

Глава 4. Перитонит

Страх перед Богом прошел, но перед перитонитом остался.

Хирург Кирилл Симонян, 1971 год

Знаете, каковы шансы выжить при перитоните^[6]?

Семь человек из десяти – если он был обнаружен в первые сутки, пять из десяти – если на вторые, один из десяти – если на третьи. Меня обследовали двое суток, провели полную диагностику – ничего… Не было никакого логического течения болезни, никто не мог понять, что это. Я не простужалась, не получала травмы, мне не делали операцию, в результате которой мог развиться перитонит. Я просто резко заболела – без каких-либо причин…

Действовали интуитивно, теряли время, поэтому шансов было еще меньше. Так что я – девочка, которая… выжила. Так мне и сказал главврач при выписке из больницы.

– Еще день, и вас бы оплакивали. Шансов и так было немного.

«Удивляюсь, как она выжила…» – слова врача из приемного отделения, той самой, что провела со мной много времени при оформлении…

Мама приходила каждый день, приносила вкусности, которые нельзя было есть, подолгу сидела около моей кровати и рассказывала разные новости. А я была так слаба, что довольно часто засыпала под ее мерный голос. И почему надо было попасть в такую передрягу, чтобы получить от родителей внимание и сопереживание…

Муж навещал, поддерживал мое боевое настроение. Вернее, внушал мне его и никак не соглашался, что выгляжу я как смерть…

– Красотка! В любом виде, – и дарил свою теплую улыбку.

И вот как рядом с таким человеком можно продолжать чувствовать себя ничтожеством? По всем законам природы я должна была воспарить от уверенности и неотразимости своей персоны, но увы…

Однажды даже свекровь пришла вместе с детьми, но лучше бы не приходила… Мне плохо, больно, обидно, мое тело истерзано, молчу про душу, а она пришла решить проблему, чем сыночка кормить… У меня возник вопрос: «Ты нормальная вообще? Где твои мозги, могла бы хоть каплю сострадания проявить».

Но это все не вслух… А так я улыбалась сквозь боль и мечтала, чтобы она уже закрыла свой рот и пошла на выход.

– Ой, Юля, у тебя животик болит?

«Болит… Это не болит, это агония».

Я знаю, что делать, когда живот болит; а когда его перепахали, как поле, достали кишки, помыли и на место положили, у меня нет подходящих слов.

– Помню, как однажды у меня тоже живот заболел, так плохо было…

Я мысленно стону: «За что мне это наказание?» Наверное, мне ее послали, чтобы я выучила какой-то урок – научилась стальному терпению. Никогда не собиралась жить на одной территории со свекровью, но обстоятельства сложились так, что мы неразлучны. И я, как культурно воспитанная девочка, старших не перебиваю и выслушиваю, даже если не хочу, – так учили, но тихо ненавидеть никто не запрещал…

Взбесил этот момент. Она словно в домике была, не понимала, что происходит. Это еще и я должна была ей сопереживать, что бедняжка не знает, как быть… А меня волновало, как мне жить? Я здесь оказалась, потому что организм сам себя травил, я была без пяти минут труп, но одумалась. Вспомнила, как истязала себя сомнениями о ценности своей жизни и даже пришла к выводу, что абсолютно бесполезна… И получила такой хороший удар под дых. Живи или умри. Для меня это стало поводом задуматься о том, что же я делаю с собой.

Я много размышляла о том, что со мной случилось, и о том, как живу. Почему мне плохо, когда, в общем-то, должно быть хорошо? Знаю, что есть те, кому действительно тяжело, – вот, например, женщине в соседней палате отняли ногу, и ей явно печальнее, чем мне. Но у каждого свой груз, своя тяжесть, свой резерв, который определяет степень важности. Мне очень-очень важно было знать свое место в жизни, ведь я так и не нашла его… Знаю, что дала жизнь двум прекрасным детям и, наверное, как особь женского пола исполнила свое предназначение; знаю, что помогла нескольким десяткам мужчин и женщин сбросить лишний вес, и их жизнь стала намного лучше, а одна клиентка даже замуж в 65 вышла, потому что наконец-то стала себе нравиться и почувствовала себя достойной жизни, полной и насыщенной красками. Но кто я как личность? А личность ли я вообще? Кто такая личность, какие критерии? За всеми своими поступками я не видела себя, у меня была дыра в груди. Мне хотелось знать, как я могу чувствовать себя целостной, не только востребованной, полезной и нужной. Как гордиться самой собой. Потому что даже мое нынешнее занятие – это выбор мужа, его миссия, которая наполняет его гордостью и радостью, а я просто рядом и делаю то же самое. Да, нужна, да, приношу какую-то пользу, да, мной восхищаются и благодарят, и мне это нравится, но когда я остаюсь одна, я снова со своей пустотой, которую не способна заполнить, просто не знаю чем…

Тогда и подумала, что нужно менять философию, потому что прежняя привела меня на стол хирурга… И если я так и буду культивировать разрушающие мысли, закапывать эмоции в попытке быть милой, услужливой, всем нужной, как стиральная машина, но несчастной, в следующий раз меня отсюда в черном мешке вынесут.

Я получила ценный урок. Смерть ходит рядом, она дышит в затылок, и жизнь может прекратиться в любой момент. И испытывать раздражение, упадок сил или радость – это мой выбор.

Пора бы уже перестать лезть из кожи вон, чтобы впечатлить окружающих, пора бы уже принять себя, любить себя и делать все, что я делаю, из любви к себе…

Откуда взять силы, чтобы вытащить себя из болота? Есть отличная поговорка, которая мне стала понятна и созвучна. «Спасение утопающего – дело рук самого утопающего», только ты сам можешь себе помочь. Даже если пойти в кабинет психотерапевта, это будет только твое решение, насильно никто не сделает тебя счастливым и свободным. На меня риск умереть оказал сильное воздействие. Я задыхалась и думала, что это последний миг моей бесславной жизни, что умру, так и не испытав гордости за себя; я сожалела, что исчезну, так и не исполнив свои мечты, оставлю своих детей. Никто в тот момент не решал за меня – ни моя мама, ни муж, – я была абсолютно одна. Только я и страх размером со Вселенную. Эта пустота, белый свет, невозможность дышать и желание жить, несмотря ни на что, придали сил бороться.

«Я тут не умру. Только не так, только не в 27, только не на операционном столе среди чужаков».

У меня не открылся третий глаз после реанимации, как это можно было бы предположить. Я не родилась заново, не обнулилась, а осталась прежней, с теми же исходными данными, только с пониманием, что жизнь все-таки имеет конец. А он может быть вовсе не тогда, когда ты будешь старенький, а прямо сейчас. Работы над собой был непочатый край, но я стала видеть знаки, которые помогали найти путь к себе.

Больно было физически, психологически, душевно. Я должна была с этим учиться жить и принимать новое состояние и положение.

После выписки – все мое нахождение в больнице продлилось 11 дней вместе с реанимацией – я осталась с изрезанным животом, каждое движение отдавалось болью во внутренних органах. А еще было необходимо наблюдаться у врача моей больницы, в которой я ни разу не была.

Кстати, к этому врачу я воспылала благодарностью, потому что, просидев в очереди два часа, в полуобморочном состоянии, корчась от боли, тошноты и слабости, вышла оттуда совершенно здоровой. Больше в больницу не ходила вообще.

Сидя рядом на стуле, я смотрела, как она листает мою выписку, словно наискучнейшее чтиво на свете, словно бы я и не была при смерти. Словно я просто блондинка со сломанным ногтем, сижу и жалуюсь на несправедливую жизнь.

– А-а-а… аппендицит, – сделала вывод тучная пожилая леди с гордым бейджиком на груди «Врач-хирург».

Хотелось крикнуть ей: «Протри свои очки, какой аппендицит?» Да простит меня Господь, но откуда такие тупицы берутся?

– Перитонит вообще-то, – тихо проливаю свет на ситуацию, голос все еще слабенький.

Она снова уставилась в бумажки.

– А-а-а… точно, – выражение лица вообще не изменилось, оно было такое же скучающе-отстраненное.

Меня провели в процедурную, обработали швы обычной зеленкой и заменили пластыри.