Какая удача

Моя короткая смена в Spectrum заканчивается в 1:30 дня, и большая часть обедающих к этому времени расходится, поэтому Тодд обычно сидит один. Они всегда сажают меня за стол, где возле моей головы ставят поднос, чтобы я мог пить воду через трубочку. (Я обожаю свою самостоятельность, но поесть одному в ресторане практически невозможно; я всегда ем до выхода из дома.)

Тодд, как делает со всеми, едва поднимает голову, только чтобы кивнуть украдкой, подтверждая, что да, сыграем, а потом мы начинаем.

Меня восхищает Тодд. Это человек, который может взаимодействовать с миром так, как посчитает нужным. Он может ходить с людьми, разговаривать с людьми, проклинать их, пытаться уговорить их заняться с ним сексом, и бегать по улице голышом. Он может жениться, развестись, играть в видеоигры, обмазаться арахисовым маслом, поехать в Испанию, курить опиум, создать свою религию, жонглировать бутылками из-под диетической «Кока-Колы», начать стрелять в людей с крыши. Он может делать все, что ему захочется, в любой момент. Но он выбирает это. Он выбирает сидеть, пить, играть в «Азул», хмуриться и не говорить никому ни одного чертового слова. Он выбирает оставаться здесь.

Он берет свои первые плитки. Я беру свои. Я вижу череду голубых плиток, которые заработают мне очки, в середине ряда, что поможет укрепить красные плитки снизу, и, если я просто смогу придержать зеленые, я, возможно, закончу этот узор колонны, а затем… и четырнадцать минут спустя я проиграл.

Я просто издаю тихое «ссссс», которое, я надеюсь, звучит как: «Хорошая игра, спасибо», но, наверное, это не так, когда случается кое-что необычное. Тодд встает, обходит стол, встает на колени рядом с моим креслом и подносит губы к моему уху. От него пахнет никотином и кошачьей мочой. Это еще что такое?

– Ты слишком хороший, – говорит он, звуча словно злодей из мультфильма «Пиксар». Но в его голосе есть тихое тепло. Он пытается мне помочь. – Все пытаются тебя обдурить. Но не прекращай быть таким добрым.

Он поворачивается ко мне.

– Оставайся добрым, парень. Никто этого не предвидит.

Затем он легонько прикасается к моей левой щеке, улыбается, обнажая желтые, кривые зубы, и возвращается на свое место к джину.

Я мгновение глазею на него. Он принимается за чтение газеты. Как будто меня больше нет.

Два года я играл с Тоддом и он не говорил ни слова. А теперь это. Я все смотрю на него, пытаясь понять, но он готов к следующей игре. Парень позади меня тихо говорит мне: «сэр», и мне пора освободить место для следующей игры Тодда. Я откатываю кресло назад и случайно опрокидываю стакан с водой, который разбивается об пол. Я тихо вскрикиваю, и ко мне спешит официант, чтобы все убрать. Я быстро печатаю «ИЗВИНИТЕ» на своем планшете и работник отвечает, что ничего страшного. Тодд даже не взглянул в мою сторону.

Никто этого не предвидит.

Моя смена в Spectrum продолжится в три часа. Я осознаю, что я спланировал время этой еженедельной поездки, заранее предполагая, что Тодд быстро меня победит – пораженческое мышление, мягко говоря. Я как раз выкатываюсь из «Ладьи и Пешки», чтобы подождать следующий автобус на углу, когда в кого-то врезаюсь. Сложно врезаться в кого-то креслом. Люди обычно прыгают прочь с дороги, завидев тебя; один парень как-то выбежал на дорогу. Я обычно даже не беспокоюсь об этом. Но черт, как я впечатался в эту дамочку. Я еще и ехал слишком быстро, быстрее обычного. Но она приняла это, как полузащитник. Она ни на дюйм не сдвинулась. Но покачнулась, словно на пружине.

На мгновение она выглядит растерянной, потом поворачивается и просто проходит мимо меня в «Ладью и Пешку». Я понимаю, что с ней трое друзей, все азиатки, как и она, и узнавание щекочет мне затылок. Они все выглядят усталыми и побежденными, но и будто бы решительными. Двое из них несут коробки, полные листов бумаги. Другая держит сверток клейкой ленты и черный маркер.

Женщина, в которую я врезался, все еще держа бумаги в руках, хватает скотч и направляется назад к выходу. Я растерян, не понимая, что она собирается сделать. А затем меня осеняет. Она клеит объявление.

Я глазею на него. У меня уходит секунда. На это не должна уходить секунда. Обычно это мне хорошо удается. Когда для разговора с людьми требуется столько усилий, они обычно не говорят с вами, что освобождает вас от отвлекающих вещей и позволяет изучать их. Одно из преимуществ этого в том, что можно смотреть на людей невероятно долго и никто этого даже не заметит. Это помогает выжечь их лица у себя в памяти, хотите вы этого или нет.

Мне требуется минута, чтобы убедиться, что это точно она. Во-первых, на фотографии не 7:22 утра. А ночь. Она стоит где-то на краю скалы, держа голубой рюкзак, с короткими черными волосами, заворачивающимися пониже ушей. На ней солнцезащитные очки, большие, слишком большие: они похожи на те, что отцы носили в фильмах восьмидесятых. Она подняла руки вверх, словно координирует посадку или только что выиграла гонку. Она улыбается. Так широко улыбается. Она улыбается как самый счастливый человек в мире. Она улыбается… как улыбнулась мне.

Женщина, которая на моих глазах села в машину, это Ай-Чин Ляо.

6.

Мне кажется, что я сейчас сгорю прямо в кресле. Мне кажется, что меня обуял огонь. Я оглядываюсь на бедную девушку с постерами, которую я сбил. Это ее подруга! Она должна знать! Но ее уже нет. Куда она делась?

Когда я разворачиваю кресло, на меня глазеет небольшая толпа. Это логично. Я только что врезался в женщину, потом обернулся и таращился на входную дверь кафе целую вечность, при этом ворча. Я бы тоже на себя смотрел.

Я пытаюсь встретиться глазами с одним конкретным человеком, глядящим на меня с открытым ртом. Он высокий, худощавый и старше всех окружающих меня студентиков. На нем кепка «Ладьи и Пешки». Он здесь работает! У него есть власть! Я начинаю ворчать и немного плеваться, пытаясь привлечь его внимание и дать понять, что я хочу что-то ему сказать. Он наклоняется ближе. Я начинаю лихорадочно печатать на планшете, заканчиваю и нажимаю на «Говорить».

– Девушка.

– Объявления.

– Где?

Люди всегда удивляются, что голос, произносящий слова, не звучит как у Стивена Хокинга. Это приятный мужской голос с легким британским акцентом. Немного похожий на механического, напыщенного Колина Ферта. Можно выбрать из нескольких вариантов, и аура изысканности английского выговора меня цепляет.

Парень из «Ладьи и Пешки» непонимающе таращится на меня. Я повторяю своим слегка британским компьютерным голосом.

– Девушка.

– Объявления.

– Где?

Наконец-то он понимает, что я пытаюсь сказать.

– О, простите, – говорит он, вертя чашку кофе в одной руке и несколько листов бумаги в другой. – Кажется, она пошла в «40 Ватт».

Я пытаюсь кивнуть ему, а потом разворачиваюсь. Мне нужно ее догнать.

«40 Ватт» – это знаменитый музыкальный клуб в Атенс, располагающийся как раз напротив «Ладьи и Пешки». Это один из самых влиятельных рок-клубов на планете – R.E.M., по сути, изобрели там, а Nirvana играли там как раз до того, как их популярность взлетела, в октябре 1991-го – но днем он похож на заброшенный магазин. Между «Ладьей и Пешкой» и «40 Ватт» нет пешеходного перехода, поэтому мне приходится гнать до угла улицы и дожидаться светофора. Даже тогда мне нужно лишний раз убедиться, что какой-то сумасшедший идиот-студент, пялящийся в телефон, не проедет на красный, разбросав части меня и моего кресла аж до пивоварни «Кричер Комфортс». Я жду, и жду, и жду, и жду, и наконец-то жжжжж.

Я чуть не переворачиваюсь, резко поворачивая к «40 Ватт». Какой-то парень вскрикивает, когда я проношусь мимо, и даже одаряет меня этим ненавистным «Притормози!». Я несусь к «40 Ватт». Объявления виднеются на стене и на соседней закусочной. Китаянки и ее друзей нигде нет. Я оборачиваюсь налево, направо, и не вижу их. Должно быть, я выгляжу нелепо, этот истекающий слюной, ворчащий парень в инвалидном кресле, оборачивающийся на 360 градусов на тротуаре Броуд-стрит. Они, наверное, думают, что у меня сломалось кресло. Я задумываюсь, как долго я могу это делать, прежде чем кто-то подбежит и попытается помочь. Могу поспорить, долго. Я про себя делаю заметку как-нибудь так сделать. У меня должно быть свое шоу розыгрышей.

Она ушла. Ее друзья ушли. Я понятия не имею, где они. Мне нужно им рассказать. Они должны знать, что я ее видел. Девушка. Объявления. Где.

Так я их не найду. Я выезжаю на угол, чтобы дождаться автобуса домой.

7.

Дома. Гас сказал, я выгляжу, как будто «твоя собака – призрак», когда я садился на автобус. Я не знаю, что это значит. Наверное, ничего хорошего.

Остаток рабочего дня проходит легко. Обычно вторник довольно спокойный день в Твиттере Spectrum Air. Настоящяя жара начнется в пятницу, когда весь юг отправляется на разные университетские футбольные стадионы, рассеянные по зоне перелетов Spectrum Air. Есть особый уровень ярости, достичь которого может только фанат университетского футбола, застарявший в аэропорту вместо тусовки перед игрой, и осенью я встречаюсь с этим каждый пятничный вечер и субботнее утро.

(О, я только что понял, вам, наверное, интересно, как я печатаю. Это так просто, что вам даже ваш вопрос покажется глупым. У меня есть маленький шарик, двигающий курсор по специальной клавиатуре, где я могу кликать на букнвы. Это просто мышка. Работает точно как ваша. Сейчас я с ней безумно быстро управляюсь – я бы надрал вам задницу в «Космических захватчиках».)

После ужина ко мне заходит Марджани. Она видит, что что-то не так. Она ничего не говорит, но у нее на все уходит на одну-две секунды больше, чем обычно, словно она медлит, присматривает за мной. Она расчесывает меня немного тщательнее, смотрит на меня чуть дольше, скармливая мне ужин, вскидывает бровь, когда я не смотрю ей в глаза. Она хорошо меня знает. И она знает, когда я готов говорить. Но я пока не готов об этом говорить. Я очень, очень устал.

Она молча убирается на кухне, катит меня в ванную и начинает раздевать. Она помыла мне голову вчера вечером, поэтому сегодня мытье проходит быстро, и она надевает на меня пижаму с «Сан-Франциско 49». Я понятия не имею, почему у меня их пижама. Я никогда не был в Калифорнии. Марджани так ловко справляется с этим процессом, что он занимает всего минут пятнадцать. Сегодня на это уходит двадцать.

Я не могу перестать думать о том объявлении. Марджани, выжидательно вздохнув, говорит, что у меня пятнадцать минут до того, как нужно лечь в кровать. Я горжусь своей незвисимостью, и я двадцатишестилетний взрослый мужчина, поэтому, хоть я и полностью понимаю, почему так надо – я не могу забраться в кровать сам – это исключительно деморализующий момент каждого вечера, когда я осознаю, что другой человек, пусть даже желающий мне добра, может указывать, когда мне ложиться, и мне нужно его слушать.

Как обычно, я решаю провести мои последние пятнадцать минут за компьютером. Я открываю все более оживленную страницу об Ай-Чин на Реддите. Очень долго смотрю на нее.

Я должен был напомнить Трэвису позвонить на горячую линию. Я уверен, что он забыл. Забывать выполнять базовые указания – характерная черта Трэвиса. Я мог бы подоставать его по этому поводу сейчас. Но у меня всего пятнадцать минут. И знаете что? Я могу справиться сам, спасибо.

Впервые в жизни я открываю окошко, чтобы написать публикацию.

Я печатаю следующее:

  я живу в файв-пойнтс и может быть я ошибся но я почти уверен что видел как ай-чин проходила мой квартал каждый день. и мне кажется я видел ее в день когда она исчезла. я думаю это была она. я не уверен. но я знаю что она живет рядом и у нее были занятия тем утром и я думаю что видел ее. я думаю что видел как она села в бежевую камаро. кому нибудь это о чем то говорит?

  но может я просто сошел с ума и только сильнее все запутываю.

  мне просто показалось что я должен рассказать, что видел поэтому говорю.

Я пять минут держу курсор над кнопкой «Опубликовать», пока Марджани не говорит, что пора в кровать. И я нажимаю на нее, выключаю компьютер и пытаюсь заснуть. Мне нужно было что-то сказать. Верно?

Среда

8.

Основная работа Марджани – смотреть, как умирают люди. Это не единственная ее работа, но, как она однажды мне сказала: «Это единственная важная». Марджани убирает, Марджани готовит, Марджани моет полы, Марджани одевает, Марджани купает, Марджани потеет и рабски трудится на благо более богатых, более белых людей, которые, видя ее каждый день, не замечают. Марджани знает, что «быть с человеком перед смертью – это единственная вещь в мире, имеющая значение».

Марджани однажды сказала мне это лениво, мимолетом, когда мы едва знали друг друга. Она тогда купала меня, несколько лет назад, когда я еще немного лучше разговаривал, когда я еще настаивал, что буду мыть свои живот, член и яйца самостоятельно, когда такая хрень еще не полностью утратила значение. Это было достаточно давно, чтобы смерть казалась теоретической дискуссией, как когда вы говорите о смерти с кем-то, кто еще не умирает. Легче поднимать тему смерти, когда она не в одном регионе с вами, и так было тогда. Наверное, стоит заметить, что никто не упоминал о ней при мне последние несколько лет.

Марджани тогда была немного моложе, немного худее, немного охотнее смеялась. Она с удовольствием открыто говорила о своем сыне, которому на тот момент было двенадцать, а теперь он, наверное, выпускается из старшей школы, хоть я только догадываюсь: она уже пару лет о нем не упоминала, и я знаю, что он не умер только потому, что, думаю, если бы это случилось, Марджани взяла бы выходной, а она не пропустила ни дня с тех пор, как начала работать со мной. Она стала тверже за эти годы, поняв намек в моем молчании, и наша череда ворчаний и кивков стала нашим личным, эффективным языком общения. Мы можем смотреть друг другу в глаза и разговаривать, как я с Трэвисом. Она колола, поднимала, мыла, поворачивала, носила и терла меня большую часть моей взрослой жизни. Мы считываем и реагируем друг на друга, как танцевальная команда, понимающая каждое подрагивание, что они значат и что говорят делать дальше. Никто никогда не узнает меня так хорошо, как Марджани, хоть я все еще даже не уверен, нравлюсь ли ей вообще. Ну, я ей нравлюсь или, по крайней мере, не не нравлюсь. Она добрая, осторожная. Но она также выполняет работу, проделывает действия за очередного белого мальчишку, который либо не может, либо не хочет делать их сам. Она заботится обо мне, создает комфортные условия и помогает каждый раз, когда мне нужна помощь, может, даже больше, чем требуют условия ее работы.

Но если бы мой «Медикэйд» перестал платить Марджани, она бы прекратила, и я бы вряд ли когда-либо снова ее увидел. Она бы занялась чем-то другим, и я бы умер в этом доме, грязный, вшивый и одинокий. Я знаю это, но, что более важно, это знает она. Она делала это достаточно долго, чтобы знать, что нужно до какой-то степени отстраняться, как сильно бы ты ни переживал или наоборот. Она уже ухаживала за теми, кто потом умер, и она сделает это снова. Как справляться, не оставляя эмоции за дверью?

Но три-четыре года назад, Марджани еще была не так хороша в этом. Она все еще любопытствовала, была более открытой, чем стоит быть со мной. Она просто хотела поболтать. Это все время случается со мной: люди обожают со мной говорить. В следующий раз, когда окажетесь в комнате с другим человеком, только одним, проэкспериментируйте: не говорите пятнадцать минут. К третьей минуте человек, находящийся с вами в одной комнате, будет болтать ни о чем, о чем угодно, о чем угодно, чтобы заполнить пустоту какими-то звуками. Поэтому со мной люди просто говорят, говорят, говорят, говорят и говорят. Говорят за двоих. Воздух нужно чем-то заполнить.

Тогда она еще не привыкла к моему молчанию или, по крайней мере, не привыкла, что я особо ничего не говорю кроме: «Ай» и «Ням» и «Больше», поэтому говорила она. Рассказала, откуда она (Пакистан), замужем ли (была), и что думает, прожив в Атенс последние два года (слишком много холмов, чтобы ездить на велосипеде). Я не уверен, поднимались ли эти темы еще раз в последующие четыре года, но точно не в последнее время. Это был одноразовый информационный завал. Люди просто говорят, и говорят, и говорят.

Но затем она рассказала, чем зарабатывает на жизнь. Примерно четверть ее жизни – это разные подработки, где она хватается за любые возможности, чтобы стать частью экономики свободного заработка. Она помогает клининговой команде, она работает на университет, собирая мусор после спортивных мероприятий, она даже иногда выходит на смены в «Дели Джейсона» в городе во время учебного года. Она делает все это, чтобы себя занять; она говорила мне, что, когда ее сын теперь все дни проводит в школе, она пытается добыть как можно больше наличных; ее муж работает (работал?) в ресторане в городе.

Но ее основная работа – это уход за умирающими. Она не медсестра, объяснила она, хоть она может оказать базовый медицинский уход, если нужно. Эта работа заключается не в этом.

– Суть в том, чтобы быть с ними, когда они… правдивые? – сказала она, моя мне спину в ванной. – Вот это слово. Люди настоящие, когда умирают. Понимаешь?

Я проворчал: «агаааа», не столько в знак согласия, сколько из обязательства выслушать эту незнакомку. Некоторым людям просто нужно напомнить, что ты с ними.

– Видеть их в конце такими, какие они есть, большая удача, – сказала она, и я задумался, со всеми ли она такая, или только с теми, кто не может ответить. – Это дар. Поэтому это моя работа. Мой дар – это моя работа. Мне очень повезло, – затем она закашлялась, вышла из комнаты, вернулась и уложила меня в кровать.

Она никогда больше со мной не говорила о помощи умирающим. Она закончила с этим, прямо тогда. Интересно, не умер ли кто-то ранее в тот день, кого она еще не успела выбросить это из головы. А затем осознала, что теперь моя очередь. Теперь моя очередь сделать ее везучей.

Я все еще вспоминаю тот разговор, каким он был, каждый день.

Она приходит, делает свою работу, улыбается, проявляет доброту, прощается и уходит. Есть добродетель в ее жестах и явном удовольствии от работы. Но это просто работа. Я ценю это. Я люблю ее. Я нуждаюсь в ней. Я думаю, она нуждается во мне. Но кажется, будто должно быть что-то большее. Я думаю, может, моя вина, что этого нет.

Она все еще здесь. Она ближе ко мне, чем кто-либо другой. Но знает ли она меня лучше, чем я ее? Сбрасывает ли она меня, как куртку, когда идет домой? Это ее работа. Это то, что она сделала и что дала мне. Марджани является центром моей жизни. И все же я молюсь, чтобы она не скучала по мне, когда меня не станет.

9.

Я проснулся. Марджани рядом, как всегда по утрам.

– Тебе записка, Дэниел, – говорит она, поднимая меня, расстегивая пижаму и вытирая мне лицо. – От Чарльза, тебе стоит ее прочесть.

Чарльз – это единственный санитар, приходящий каждую ночь от службы, чтобы перевернуть меня в кровати, чье имя я действительно помню. Он прибирает за мной и убеждается, что я все еще дышу. Мне очень нравится Чарльз. К слову сказать, Чарльз – троюродный кузен Стэйси Абрамс, которая баллотировалась на должность губернатора Джорджии в прошлом году и почти выиграла. У меня на бампере была наклейка «Абрамс», и Чарльз все время разговаривал об этом. Он виделся с ней всего пару раз, но сказал, что она очень милая. Он даже пришел пораньше в вечер выборов 2018-го, чтобы посмотреть результаты – «У тебя есть кабельное», сказал он – и не давал мне спать большую часть ночи, крича на телевизор. В итоге я смотрел финальные подсчеты с ним; он расплакался, когда Абрамс проиграла. Чарльз классный.

Чарльз приходит по вторникам, средам, четвергам, пятницам и субботам, а другой парень – тощий белый парень, чье имя я вечно забываю. Гарри? Фрэнк? Может, Фрэнк? Может быть, Гарри – приходит по воскресеньям и понедельникам. У них один ключ: они сами отпирают по приходу и запирают дверь, когда уходят – по крайней мере, я надеюсь на это. Я лишь знаю этих мужчин как тени в ночи, тяжело дышащие фантазмы, молча поднимающие и вытирающие меня. Они аккуратные, умелые и всегда сострадающие: если я просыпаюсь, это значит, что у них выдалась плохая рабочая ночь. Они всегда прокрадываются сквозь заднюю дверь в два часа ночи, проверяют меня, и так же исчезают. Они существуют только чтобы не дать мне умереть ночью, и я бы не узнал ни одного из них при свете дня. Я не знаю, сколько им платят, но недостаточно.

Моя руки перед завтраком, Марджани читает мне записку.

Дэниел, ты вчера не выключил компьютер. Я это сделал, чтобы он не мешал тебе спать, но я клянусь, я ни на что не смотрел. Тебе нужно быть осторожнее, я мог бы украсть данные твоих карт и уже быть на полпути на Багамы.

Чарльз

– Он очень забавный парень, – говорит Марджани, каким-то образом одновременно жаря яйца, подметая пол и переключая телевизор. – Я работала с ним в больнице несколько лет назад. Он добрый. У него четверо чудесных детей и жена, которая беспокоится, что его нет по ночам. – Она пристегивает меня к креслу и подкатывает к столу. – Извини, я думаю, это я забыла вчера выключить твой компьютер. Но он прав, тебе нужно быть осторожнее с компьютером. Он портит зрение.

Марджани всегда переживает о моем здоровье по таким пустякам. Она ухаживает за человеком, у которого все тело постоянно атрофируется, и все же забавно высокая доля наших разговоров приходится на мелочи о заботе о здоровье, намного более применимые к кому-нибудь, кто в отличие от меня не считает эти предполагаемые недуги ничтожными. Конечно, Марджани, давай заведемся из-за зубной нити. На прошлой неделе у меня была дырка в носке, и она пять минут читала мне лекцию об обморожении. В октябре. В Джорджии.

Я коротко киваю ей и приподнимаю бровь – Трэвис называет этот прием «Граучо» – она смеется, и я внезапно замечаю, что Марджани сегодня в странно приподнятом настроении. Это меня радует.

Я первым делом проверяю компьютер. Марджани поднимает меня, приводит в порядок, расчесывает, одевает, а затем я ворчу и киваю в сторону компьютера – туда, туда, туда туда туда.

– Ты как наркоман, – говорит она и подвозит меня на мое место. – У тебя десять минут до завтрака. Попытайся не испортить себе мозг.

Я полночи думал о том, что опубликовал. Что, если одна из подруг Ай-Чин увидит это и подумает, что я знаю больше, чем на самом деле? Что, если я слишком сильно их обнадежил. Это жестоко? Что, если это была не она?

Когда ты вот так заперт внутри, ты не можешь немного не сходить с ума по ночам, когда рядом нет кого-то, чтобы отвлечь и занять твой мозг. Все ленивые, бездумные, рефлекторные вещи, которые мы делаем каждый день, мы никогда не задумываемся над их последствиями, пока наконец не окажемся в спокойном месте наедине с собой, что, наверное, и является причиной, почему мы так часто избегаем оставаться в тишине и покое. Но у меня тишины и покоя предостаточно.

Пусть полицейские делают свою работу. Я попрошу Трэвиса помочь мне позвонить им. Может, это сплетничанье в интернете никому не идет на пользу. Оно дает надежду, забирает надежду, и ни к чему не приводит. Это кажется настоящим. Но это не так.

Может, мне стоит удалить это, прежде чем оно отправит кого-то в кроличью нору.

Страница все еще открыта. Моя публикация просто висит, таращась на меня, показывая средний палец. Пошел ты, пост. Тебя написал слабый я. Сегодня я буду сильнее.

Я глубоко вдыхаю, прежде чем обновить страницу. От этого я начинаю немного задыхаться, и Марджани подходит меня успокоить, и к тому времени, как я отдышался, она уже откатила меня завтракать. Я стреляю глазами по комнате, пока она кормит меня грейпфрутом. В какой-то момент я отвлекаюсь, поворачиваю голову влево и выбиваю вилку у нее из руки, по моему подбородку стекает сок.

– Дэниел! – она отскакивает, словно я пытался ее укусить. – Что с тобой сегодня такое?

Я дергаю головой в сторону компьютера. У нее опускаются плечи. Она хмурится. Смотрит на меня, словно я как-то ужасно ее обозвал.

– Ты капризничаешь, Дэниел. Эта штука превращает тебя в злого робота.

Я снова дергаю головой.

– Злого, злого робота, – говорит она, возвращая меня в мою комнату. Она смотрит на меня.

Я смотрю ей в глаза, чтобы мы могли поговорить. Это почти как с Трэвисом, может, не настолько усовершествованный навык, но она многое схватила за последние два года.

Что?

Я вернусь сегодня в обед, Дэниел, и, если ты все еще будешь сидеть здесь, я тебя выброшу из окна.

Ты что, только что пошутила?

Да. Тебе понравилось?

Да. А теперь, пожалуйста, оставь меня с моим компьютером.

Я улыбаюсь, она улыбается в ответ, и все снова в порядке, лишь бы она побыстрее убралась из моей чертовой комнаты, чтобы я мог избавиться от долбаного поста.

Наконец-то я обновляю страницу.

Запись висит… незамеченной. Никто не ответил и, даже лучше, все пользователи отмечают ее как не относящуюся к делу, бессмысленную и «эмодзи говняшка». Надеюсь, вы выходите в свет намного чаще меня и поэтому понятия не имеете, как работает Реддит, но, по сути, когда кто-то голосует против публикации, она опускается ниже, чтобы ее видело меньше людей. Пользователи Реддита особенно подозрительно относятся ко всем, кто создает аккаунт ради одного поста, решая, что это спамер, бот или просто придурок, пытающийся разрекламировать что-то в сообществе, не Уважая Сообщество. Я просматривал Реддит годами, но никогда ничего не публиковал. Я считаю Реддит, Твиттер и все места, где мы собираемся покричать друг на друга, аквариумами: они слишком занимательные в качестве закрытых экосистем, чтобы в них вторгаться моей неловкой, дурацкой рукой. Рыбы другие, если пытаешься быть своим среди них; они меняются просто потому, что появился ты; я не хотел бы быть частью клуба, в котором захотели бы такого участника, как я; в такие места хорошо наведываться, но я бы не хотел там жить; ну, вы понимаете.

Но я нарушил свое правило. Я засунул палец в аквариум. Теперь рыбки голосуют против меня.

Они делают мне одолжение. Они убеждаются, что как можно меньше людей увидят мою ошибку. Я немедленно чувствую себя лучше, удалив пост. Давайте позвоним в полицию. Давайте позволим им делать свою работу. Когда Трэвис придет, нас ждет послеобеденное дело.

10.

Мне повезло иметь работу в интернете. Да, люди все время называют меня зомби-членососом, но целый день сидеть онлайн – это работа моей мечты. Я воспринимаю интернет не так, как вы. Я считаю его своей маскировкой. Это единственное место, где люди не относятся ко мне либо как к монстру, либо как к несчастному, которого нужно жалеть. Люди меня не видят, поэтому они не могут относиться ко мне по-другому: я просто такой же интернет-мудила, как и все остальные.

В интернете – и особенно в Твиттере, программе, специально созданной, чтобы люди общались коротко и прямолинейно – никто не знает, что они должны относиться ко мне с добротой или вежливо меня игнорировать. Поэтому они этого не делают. Я могу написать что-то вроде: «не думаю, что мне нравится новый альбом Childish Gambino» и народ немедленно начинает избивать меня, я идиот, я расист, все миллениалы – ленивые дураки, я отстойный. И это так круто! Именно поэтому на аватарке профиля в Твиттере у меня стоит мой портретный снимок, где я улыбаюсь и выгляжу как обычный глупый пацан. Если бы я поставил фотографию, где я в кресле, они бы опасались атаковать меня или просто бросались шутками о «неполноценности». Но они понятия не имеют, что у меня СМА, или что я вообще как-то отличаюсь от них. Я просто очередной сопляк, которого нужно поставить на место.

Я предпочитаю, чтобы люди ненавидели меня, а не жалели. А вы бы так не думали? Разве кто-нибудь бы так не думал?

Я знаю, что говорил, будто оставлю все это дело полиции. Но немного любительской слежки в интернете никому не навредит.

И чем больше я читаю об Ай-Чин, тем больше мне нужно знать.

Она оставила мало следов онлайн. У нее была страница в Инстаграм, которой она воспользовалась дважды: в августе она опубликовала размытый снимок уродливого кота, а две недели назад – фото птицы, сидящей на заборе перед домом, который находится чуть дальше по улице от моего. Видно, что она очень старалась выучить английский – под фотографией она написала: «Это моя красивая птица, которая мой утренний друг». Под ней много комментариев на китайском и тридцать четыре лайка.

В Фейсбуке ее не было, насколько я понял, и в Твиттере, хотя, справедливости ради, сложно сузить поиск с фамилией Ляо в Твиттере. Все, что я узнал о ней, было в ее студенческом профиле и новостных статьях – очень в стиле 90-х узнавать о ком-то таким образом.

Утренняя рутина продолжается. Марджани усаживает меня и начинает мыть мне голову, шею и плечи. Она терпеть не может то, что мне нравится спать без верха – она говорит, из-за этого ей приходится чаще стирать простыни – но это лишает ее необходимости каждое утро стаскивать с меня потную футболку. В последние годы вокруг моей шеи во время сна начала образовываться такая странная пленка, тонкая, белая, почти плесневелая субстанция. Я не знаю, что это, и честно говоря, боюсь узнавать. Марджани, благослови ее бог, никогда об этом не заговаривала, хотя она вытирает ее с меня каждый день.

Она надевает на меня футболку и извиняется, когда я стону, хоть и не должна. Мои руки так редко двигаются, что от поднятия их над головой по утрам мне кажется, будто меня четвертуют, но это не ее вина. Нельзя болтаться по миру без рубашки целыми днями, даже в Джорджии.

Она опускает меня в кресло и катит в кухню. Она немного неуклюжая со мной сегодня, словно торопится. Я бросаю на нее пару любопытствующих взглядов, но она их, кажется, не замечает. Она просто скармливает мне хлопья и вытирает стол. Ночной парень оставил банку из-под пива на столешнице, и Марджани заставит его за это заплатить.

Я думаю о том, что узнал об Ай-Чин из всех найденных статей.

 Ей девятнадцать лет.

 Она родилась и выросла в Китае.

 Она приехала в университетский городок два месяца назад.

 Она учится на ветеринара в университете Джорджии. У нас превосходная ветеринарная школа.

 Она не знала никого, кроме Мелиссы Лей, когда переехала сюда. Мелисса познакомилась с ней только потому, что их семьи в Китае знакомы.

 Она не знала ничего о Джорджии, кампусе или Америке. Возможно, одним из ее ближайших друзей в Атенс был инвалид, видевший ее каждый день незаметно для нее. Но она однажды ему помахала.

 Она говорит на хромающем, ломаном английском.

 Она шла по улице всего два дня назад.

 Она села в старую бежевую Камаро, идя по улице.