Czytaj książkę: «Мухтарбек Кантемиров», strona 3
Переодели казаков в морскую форму, кое-что поменяли местами…
И вот – начинается спектакль. Среди зрителей – министр обороны, члены правительства, губернатор, все руководство и, конечно – адмирал Кравченко.
А в «Подкове» по сценарию выезжает цыганский фаэтон, и везет его Рома – советский тяжеловоз. Тонну триста весит, красоты неимоверной – последний из могикан, вороно-чалый… Была историческая постановка, звучали напевы, катил фаэтон…
Теперь же под эту музыку у нас теперь выходили турецкие моряки. А Рома был «заряжен» наследующую сцену.
И Дима Гизгизов, каскадер, который управлял фаэтоном – побежал переодеваться в другой костюм – раздевалка там в нескольких метрах.
Но Рома слышит – что? Музыка? Музыка его, он под нее уже спектаклей пятьдесят отработал. Значит – пора.
Рома смотрит вокруг – никого нет.
– Ага, – думает, – проспали. Но я-то здесь…
Развернулся и поехал.
Когда он выезжал, Димка увидел, что это… понеслось. Он выскочил, но как… троллейбус не остановишь же…
Заорать: «Рома, стой!» – вот и все, что можно сделать.
А ребята работают на сцене и знают, что никаких лошадей-монстров быть не должно.
И вдруг – летит Рома. На хорошей такой скорости.
«Турки» кто – падает, кто – врассыпную.
Рома видит – что-то не то. Надо, наверное, порезвее?
Несется. Один круг сделал – по действию. И смотрит – его никто не останавливает – на арене никого.
Ромка заволновался, еще приутопил.
Думает:
– Надо еще пару кругов и завязывать с этим делом.
Такая махина и она галопом…
Я стою среди официальных лиц и размышляю – а все так хорошо начиналось! Чинно, благородно, красиво. В авторитете мы были. А сейчас как снесет Рома «Конный пикник» на хрен…
По спине у меня холодной струйкой потек пот.
– Там не только пот тек, – подсказывает Вовка.
– Но я играю до последнего – вроде это вполне обычное дело.
Командующий Кравченко говорит:
– Впечатляет.
– А то! – говорю я.
– Одна лошадь запряжена и ни кучера, ни всадника. Глядите, какого шороху наделал…
Я спокойно так бросаю:
– Радиоуправляемый.
Командующий Кравченко говорит своему заму:
– Видал! У каскадеров даже лошади радиоуправляемые. Учитесь. Не то что ваши корабли – на последних маневрах.
И тут Ромка как услышал про «управляемого» – притормозил, за сцену спокойно выехал и встал на свое место.
– В общем, за это мероприятие – мы ботик Петра Первого из фарфора дулёвского получили. Красивый такой парусник – подытоживает Клименко.
– Васильич потом Роме спасибо сказал – мол, молодец, дорогой, выступил хорошо, – это Вова.
Марина уточняет:
– Он ему спасибо потом, зимой сказал. Когда Рома его машину чуть не раздавил.
– Не мою!
– Он хотел – вашу. Но вы так заорали, что он испугался и упал на Надькину.
– Он не упал – присел.
– Прилег!
– Могу представить, какая там вмятина была.
– И какие слова сказала Надя, культурная женщина, когда увидела эту вмятину!
Надя Хлебникова, артистка театра «Каскадер» – позже переехала жить за границу.
– То есть все, кто уезжают в Швейцарию – уехали из-за Ромы. Березовский тоже.
– Рома молодец – говорит Клименко, – У него предок был бельгийской группы, они вороные, огромные… Ромины родители – чемпионы породы. Когда мы Ромку привезли на выставку – рядом с ним померкли даже ахалтекинцы. За него такие деньги предлагали! Иностранцы, финны. Но мы… чтобы с ним расстаться… Сами голодные были, а Ромка у нас всегда сытый ходил.
– Да он мог великий поволжский голод пережить одними своими запасами только! – это Марина.
– В последние годы он уже был на заслуженном отдыхе. Мы передали его на конезавод и он произвел там…
– Кабана, – вставляет Марина, – Ребеночек… скоро под тонну.
– Если сравнивать с другими породами, тяжеловозы – туговатые ребята. А Ромка поддавался дрессуре, как умная собачка.
– Особенно хорошо у него получалось кусаться и наступать на ноги. Это он умел в совершенстве.
– А обмануть известного артиста Сергея Базина и сбежать из денника! – подхватывает Вовка, – Это он тоже мастерски умел. Ловить и останавливать бесполезно. Только договориться можно: «Ну, друг, давай…» – И Рома соглашается: «Ладно, фиг с тобой, давай остановимся».
19
– Так о ком вы хотите писать? – спрашивает Клименко: – О театре или о Мухтарбеке? Дело в том, что «Каскадер» и Мухтарбек – вещи неразделимые. Но условия нашей жизни…
Французы сумели обеспечить свой конный театр «Зингаро» хорошей базой. Ему под Версалем отдали конюшни… Под Версалем! Французы ценят то, что у них есть хорошего.
А мы, русские, когда что-то потеряем безвозвратно – долго потом сокрушаемся.
Это наш менталитет. Можем потрогать – не ценим, лишились – страдаем.
Когда в восемьдесят шестом году вышло постановление Совмина о внедрении хозрасчета…
Я всегда думал – какой идиот это придумал? Т о, что ввергло нас в пучину ненужных мытарств… Кому пришла идея лишить Россию тех больших проектов, которые требовали значительной поддержки от государства? Очень много коллективов были загублены в первые десять «хозрасчетных» лет – совпавших с развалом Советского Союза Рухнула империя, по закону физики придавив тех, кто не смог – как мыши – разбежаться, пристроиться в теплые места…
Наш конный театр был создан при Госкомспорте СССР, при поддержке Министерства Культуры в 1987 году.
Финансировались: постановки, заработная плата, шла дотация на корма. Задача наша была – пропагандировать именно советское искусство: театр, кино – батальные сцены, конный спорт.
И это получилось! Мало кому удается на ровном месте создать творческий коллектив и через год уже выехать с зарубежными гастролями. А мы уехали в Болгарию и имели там большой успех.
Но рухнул СССР, и предприятия союзного значения приказали долго жить. Мы обошли все инстанции, чтобы кто-то разъяснил – что нам делать, куда деваться? В СССР не было частного коневодства. Как нам – элементарно Ватсон – кормить коней в Москве?
Лошади у нас считались государственными, выданы были по накладной Госкомспорта СССР. Мы не могли их ни продать, ни отдать.
Ощущение было, что баржу оторвало от причала – и она поплыла в открытое море – не зная, сколько ей находиться в этой стихии. День? Год? Пять лет? А ведь каждому артисту надо жить, у каждого – семья, свои проблемы.
И еще одно нас объединяло: как прокормить сорок лошадей?
Вот с чего начинался второй этап существования конного театра «Каскадер». Отсчет шел с того времени, как империя приказала долго жить.
Первый этап – новые постановки, репетиции, спектакли – был светлым, восторженным… Я видел, что отношусь к делу, которое радует людей – это давало силы…
А когда в 89-м мы работали в Германии – к нам приехали из Франции!
Должен был вот-вот открыться Пятый фестиваль нетрадиционных театров в Гренобле.
Нас приглашали туда с радостью, мы уже зарекомендовали себя!
И в это время руководитель «Каскадера» сбежал с деньгами, которые заработал театр. Это была… не ложка, а хороший ушат дегтя. На фоне всех творческих успехов – нас так кинули!
«Каскадер» российские власти решили отозвать домой. Если руководитель сбежал, и денег нету – это же международный скандал.
И тогда я достал контракт на зарубежные гастроли. Взял его у Игоря Бобрина, который возглавлял театр ледовых миниатюр.
Контракт был подготовлен по всем правилам, подробно разработан каждый пункт, так что я без задней мысли принял его как образец.
Ночь посидел, составил основные положения, и начал понимать: чтобы нас не кинули в очередной раз – надо аванс получить на обратную дорогу. Из Германии добраться до России было реально – в любом случае. Восточный Берлин еще присутствовал. Немцы бы отправили: и нас, и лошадей.
А Франция…
Звоню в консульство, так мол и так, подписываем контракт.
– Клименко, – говорят мне, – последний раз выезжаешь за границу! Из партии исключим!
– У нас был большой успех в Германии, – отвечаю я, – и мы не заслужили той ситуации, в которой оказались. Если вы такие умные – оплатите коллективу хотя бы половину гонорара, чтобы мы не считали себя ущербными.
Короче, в два часа ночи загрузились в Майнце, а в девять утра были уже в Гренобле.
Поселили нас в университете.
На стадионе выстроили декорацию – грандиозную – ее нам в театре Палиашвили в Тбилиси сделали. Крепостная стена длиной восемьдесят метров и высотой – десять, да еще башня…
Мне кажется – мы себе отчет не отдавали, что находимся в центре Европы и участвуем в таком грандиозном мероприятии. Просто вышли – без тени сомнения в успехе.
Только один момент был. В Гренобле – за два месяца не упало ни капли дождя. Но когда выстроили декорацию, и насыпали песок – пошел такой ливень, что на стадионе стояла вода – по колено. Бетон, она не уходит…
– Все, – думаем, – И лошадям не проскакать. Н нам падать в красивых костюмах… Да еще есть одна сцена, когда погибают все, и лежат минуты две «убитые». Как – под водой? Неужели для нас все кончилось?
Но тут мы впервые увидели, как работают французы. Спокойно, без суеты… Приехали на специальных машинах – включили насосы, откачали воду. Завезли новый песок, оранжевого цвета, очень красивый. Застелили целлофаном – весь стадион. Нас это потрясло. Целлофан в нашем тогдашнем понимании – это пакет. И вдруг – все сделано, все готово.
И премьера – восторг души.
8 июля 1989 года – мы завоевали 1 место на Фестивале нетрадиционных театров.
20
– То, что мы выступали на этом стадионе – символично. Именно здесь, в 1952 году, советские спортсмены впервые приняли участие в Олимпийских играх. Это был кусочек истории.
И когда мы жили по Франции, к нам пришел белый офицер – он был адъютантом у генерала Кудасова. Такой колоритный дед. Приехал на «харлее», на нем были кожаные краги еще времен гражданской войны, шлем.
Говорит:
– Я живу в двух кварталах отсюда. Русских в последний раз видел в 52 году на Олимпиаде. Но подходить к ним не разрешали. А так хотелось послушать настоящую русскую речь! Сейчас с кем-то можно поговорить?
Мы стоим с Мухтарбеком, и я предлагаю:
– Можете со мной.
– А вам не страшно общаться с белым офицером?
– Учитывая фамилию генерала Кудасова, и то, что «Неуловимые мстители» очень у нас популярны… Не только не страшно – интересно!
– Приглашаю вас в гости.
И мы пошли, так как товарищ из ЧК покинул нашу делегацию в Германии – его отозвали…
– Чтобы он не разложился, – вставляет Марина
– А сейчас наш самый большой успех – то, что мы живы – говорит Клименко, – Когда после шестилетнего пребывания за рубежом мы вернулись в Россию – в течение трех месяцев в Новогорске побывали журналисты семи телеканалов.
И мы были такие радостные – вернулись! В Россию!
Потом все затихло. И мы, – со вздохом, – начали выживать здесь.
20
Когда все разъезжаются, Мухтарбек недолго стоит у «детской».
Тихий, умиленный его смех – щенки хватают друг друга за лапы. Он наблюдает за ними, кажется, не отрываясь, но пальцы его в это время заняты – мастерит стек.
– Деточки… Теперь не высыпаюсь – Ася гулять просится по два-три раза за ночь. Я ее вывожу.
Ася показывает, что не прочь бы прокрасться к детям:
– Ну, нельзя! Наташа ругаться будет!
Пускает, чтобы никто не увидел, и сокрушается над плачущим щенком:
– Куколка, бедная! Видно она ему лапу все-таки сломала. Солнышко, ну как же ты…
Оборачивается – и про Асю:
– Я её ругаю, а она мне глазки строит. Хитрая-хитрая, как еврейка.
Уже поздний вечер. За столом кроме Мухтарбека – мы с Наташей.
– Цахтон будешь?
Густой, белый соус, со множеством оттенков вкуса – неотъемлемая часть трапезы.
О нем говорят: «осетинский анкл-бенс»
– У тебя плечи болят – не дотянешься. Я подам, – говорит Наташа
Но Мухтарбек все-таки тянется – и задевает чашку. Весь чай – на стол…
– Пьер Безруков! – с чувством восклицает ученица.
Он кротко соглашается:
– Безмордов.
Наташа меняет тон:
– Да хватит… не надо на Кантемирова наезжать. Это только я могу. Ты лучше скажи, Васильич нормально денег дал?
– Я сказал, что там нож хороший продается. Но чтобы осетин обманул хохла…
Потом Мухтарбек рассказывает, что отказался от операции:
– С лошади спрыгнул неудачно – сломал ногу. И срослось неправильно. Врачи говорят – снова надо ломать, и полгода после лежать. Они с ума сошли! Я все равно выступаю: и на лошади сижу, и на стремя давлю…
Ночевать мне сегодня – в бане, которая все тут же, с другой стороны офисо-конюшни.
Янтарная желтизна дерева. Жаркий воздух опахивает нас из приоткрытой двери парной.
– Сейчас все отключили, а замерзнешь ночью – вот щиток, – Наташа показывает нужные кнопки.
Рядом небольшая, тоже деревом отделанная комната. Слава Богу, возле дивана стоит стол. Можно будет писать.
Юлька – Наташина дочь ни за что не останется в бане на ночь. Она видела тут домового!
Но столько вместил этот день, что уже и потустороннее не страшно… Спать, спать… Завтра Кантемиров обещал рассказывать о своем детстве….
21
К утру банька выстывает. Уличный свет не проникает сюда, и кажется – длится ночь. Но март ведь, в восьмом часу должно уже светать. Открываю дверь – и точно. В отходящих сумерках свежевыпавший снег светится голубым. Морозно. Небольшая поземка – и еще незаметенные следы – человеческие переплетаются с собачьими. Значит, Ася опять таскала хозяина гулять.
Летом Кантемиров вставал рано. Но сейчас, возвращаясь в свою комнату с Асей, он почти растерян:
– Уже записывать?
– Идем ко мне, – Наташа делает знак, – да не стесняйся, я все равно не лягу: щенки… Дедушка теперь к девяти поднимается. Он тебя увидел и растерялся: «Ничего не вспомню так рано!» Пойдем, я кофе поставлю.
Наташа – высокая, черноволосая, похожа на испанку, с утонченными и при этом чеканными чертами. В ней есть что-то от Майи Плисецкой… Удлиненный овал лица, быстрый, но пристальный взгляд темных глаз.
Сфинксами лежат у ее ног собаки.
Махур – Асина дочь – дама суровая. Смоляного цвета, налитая силой. Ни одной лишней эмоции – какое там, понежничать с ней! Переждет ласку, перетерпит, но так посмотрит…
У нее есть номер, которым все гордятся. Махур закрывает двери. Подходит – короткий удар мордой, лапой – и дверь захлопывается.
У ее сына Джастина – совершенно мальчишечья морда, а в глазах – жадный интерес к жизни.
Он ездит с Наташей в машине, как штурман, и любит высовывать физиономию в окно.
Милиционер не остановит лишний раз – связываться с этой черной рожей… Кто ж знает, что Джастин почти щенок – подросток собачий?
– У нас смешной ветеринарный врач, – говорит Наташа, – Возьмет собаку за уши и поет: «Кто может сравниться с Матильдой моей?…»
Тихо начинает шуметь чайник. Юлька еще спит на своем диване, за шкафом. Нынче— воскресенье, и в школу не надо.
Мягко светится зеленоватый кристалл аквариума. Рядом, на том же узком столике – открытый ноутбук – Наташа оканчивает институт, уже почти защита диплома. А на стенах, прямо на обоях нарисованы лошади.
Целый мир в этой комнате. И какая смелость нужна, чтобы оставить привычную жизнь, с возможным благополучием отсиживания лет в какой-нибудь конторе – и придти делать то, что по-настоящему интересно, к чему лежит душа.
Наташа разливает кофе. Ей сейчас заниматься будничными делами – от кормежки собак до мытья полов.
Но не скажешь о ней – что на сцене – она неузнаваемо преображается.
Внутренняя сила чувствуется в ней неизменно.
– Наташа – ты вращаешь пылающий всеми гранями куб, я видела запись, когда ты мчишься с факелом на колеснице… но в тебя же еще метают ножи… Я спрашивала вчера Олега, но женское восприятие – другое… Какое чувство, когда стоишь у щита? Когда в тебя летит нож?
Наташа начинает говорить, и вновь убеждаешься, какой она рассказчик. Она уже снималась в кино, и вероятно будет сниматься еще – к этому все данные. Но и в ранний утренний час, еще заспанная – она обыгрывает голосом каждую фразу, дополняя ее жестами – руки необыкновенно пластичны… То присвистывает, передавая полет ножа, то касается рукой затылка – показывая, как нож отскочил…
Театр одного актера.
– Ножи в меня стали метать очень просто. Я была поставлена перед фактом. «Родина сказала – надо!»
Дед сказал, как о решенном – ты, мол, постой, а я в тебя пометаю.
В общем – встань и смотри, чтобы в тебя не попало.
Открутила я свой куб на выступлении и побежала одеваться.
За мной прислали человека, потому что я уже задерживалась. Никак не могла с волосами разобраться: распущу – не нравится, соберу – не нравится.
И мне говорят:
– Наташа, твою маму, там дед уже нервничает.
Надо было еще подняться на два или три этажа. А я на каблуках! Мчалась!
Выхожу ровно на мою тему, уже музыка идет. Волосы, естественно, разметались в беспорядке. Я их красиво откинула на плечи.
Дед сквозь улыбку – на публику – спрашивает:
– Где ты была, твою..?
И я так же, чтобы губы не особенно шевелились:
– Переодевалась.
Все вокруг тонет во тьме, и только прожектор освещает: Мухтарбека, меня. Я подхожу к стенду, становлюсь к нему спиной, «пушку» направляют мне в глаза…
И я понимаю… что ничего не вижу вообще.
Прожектор слепит – в глаза, в зрачки прямо.
Различаю только – силуэт Мухтарбека против света шатается.
И вдруг – блеск – что-то на меня летит.
И до меня доходит, что блеск этот – изменения его – означают повороты летящего ножа. Ага – раз… два.. три… последний поворот, и я голову убираю.
Думаю:
– Ни фига себе!
Смотрю – следующий нож. И я то же самое… считаю, раз, два, три – и ухожу.
Дедушка выпендривается – ему же прекрасно меня видно. Показывает – как хорошо и здоровски он метает!
– А сейчас, – говорит ведущий – типа того, топоры…
Топор – у него же ручка деревянная – она ж не блестит! По чему ориентироваться?
Я быстрее пытаюсь красиво показать руками, чтобы убрали свет.
И кто-то догадался – пробежал, сказал – включили прожектор.
Только ночью до меня дошло, что жизнь была на грани…
Нож так хорошо входит в дерево, в тело, думаю, он бы тоже хорошо вошел.
Если бы я на долю секунды задержалась…
– А всегда уклоняются? Или бывает, что нож специально метают рядом с человеком?
– Это два разных трюка. Один, когда ты ровно стоишь, и партнер знает, что не пошевелишься, и обрабатывает тебя ножами – чуф-чуф-чуф-чуф – Наташа делает движения, и кажется – у нее в руках – кинжалы и они уже – пущены в цель.
– Другой трюк – когда партнер целится тебе ровно в лобешник – никуда кроме, потому что ты стоишь по центру мишени
И он целится тебе в лоб, а ты должна голову убрать, но только в тот момент, когда нож у тебя практически вот здесь находится. – Наташа показывает расстояние, равное ладони, – У нас оговариваются – уклоняться только в определенную сторону – влево.
И при этом ты не имеешь права уходить, когда партнер только замахивается.
Нельзя так: пусть нож летит в стенд, а я постою рядом. Ты – мишень. В этом весь эффект.
Только когда до прихода ножа остается один оборот – уходишь.
И ты считаешь эти обороты, и убираешь голову в последний момент.
Второе, я хочу тебе сказать – страшнее. Ножи, топоры – с таким чавкающим звуком входят в дерево, как в фильмах ужасов… И когда думаешь, что это в голову может войти!… Так что расслабляться там, – Наташа подыскивает слово, – нежелательно…
А если Мухтарбек недослал нож – идет отброс от мишени. Клинок становится неуправляемым. В какую сторону он отлетит, на какую высоту… то ли тебе в затылок вонзится краем острым, то ли просто ударит плашмя. Мне доставалось по затылку – так вот: тью-ю-юз…..
Поэтому я стараюсь стоять чуть дальше от мишени. Дед же мне ничего не объяснял. Он сказал:
– Вот здесь примерно встать. Ну, чуть поближе можешь.
Я говорю:
– Знаете чего, Мухтарбек Алибекович, мне по затылку уже раз попало, я больше не хочу.
Он:
– Да? А далеко – некрасиво смотрится.
То есть у нас – противостояние. Ну, хочется мне еще жить! А он – за красоту номера.
22
– А кнут? Когда огромным кнутом сбивают яблоко с ладони…
– Работа, работа… – почти напевает Наташа, – это все с годами приходит, это все тренировки… Я видела: сигаретку в губы вставляют – сигаретка вот такая, и ее реально сбивают.
– И не обожжет губы при этом?
– Н-ну… – Наташа хихикает, – все зависит от мастерства. И получали…
Рука должна быть твердой – чтобы ни малейшего сомнения в себе не было. Если сомневаешься – не пробуй на ком-то. Тогда – на чём-то: веточки с забора сшибай.
А если человек уверен – он знает, куда руку направляет, как работает кисть, сколько метров у него в запасе.
Там все рассчитывается, там своя математика, целый компьютер.
Расстояние, скорость подъема руки, направление, сила тяжести – поправка на ветер, – срабатывает за долю секунды арифметический процесс.
Человек знает, что вот здесь, ему надо чуть-чуть – на миллиметр – двинуться вперед, чтобы кончик кнута коснулся яблока, маленько заплел его, и при этом – не задел стоящего партнера.
Это все репетиции. Сколько попадали по себе, и по людям попадали!
– Но иногда, – продолжает Наташа, – наоборот – люди могут быть излишне самоуверенными.
И тогда предмет, с которым работаешь – наказывает.
Поэтому к любому реквизиту нужно относиться с уважением и почтением – он обладает своей энергетикой, душой.
Когда я кручу куб – бывает, замечаю: как на меня смотрят, да еще успевают сказать:
– Ой, Наташа, как у вас хорошо и ловко это получается…
И я гордо:
– Да-а-а …, – почти поет, – Я вот така-а-ая,
И тут же – на простом движении – получаю ощутимый подзатыльник. Кубом.
Я тогда сразу:
– Простите, пожалуйста, Ваше величество, больше не буду.
Такой мистический момент.
По глазам кнутом получала. Вроде научилась раскладывать его и туда, и сюда, и вот так – вокруг, и что-то даже сбивать научилась.
И когда надо было элементарно щелкнуть, кнут – замотался вокруг глаз. Вокруг открытых глаз.
Я четверть часа ходила со слезами – и думала, что просто повыбивала себе глаза.
А всего-то похвалилась мысленно:
– Да, я могу кнутом… я гениальная девчонка….
И сразу:
– «На, получи, фашист, гранату».
Вещи, с которыми работаешь, на которых зарабатываешь денежку – они хвастовства не любят. Так же как и огонь.
23
– А этот случай, когда на Кантемирова упал конь – на твоих глазах произошел?
– Да – Наташа вздыхает, – Это был мой любимый Асуан. Очень грамотная и спокойная лошадка.
Коню надо было забежать на постамент, остановиться… Кто-то нажимал кнопочку, выскакивал раскрашенный плоский змей – и Георгий Победоносец его копьем обозначал – типа убивал.
Все! Делов! Для лошади самое страшное – флаги, которые трепыхались. Они очень близко стояли… К музыке кони у нас привычные.
Но, в конце концов, я Асуана на этот постамент заездила, все было нормально.
И вот дедушка придумал вместе с режиссером Валерой Яковлевым – подниматься на лошади, когда уже будет торчать этот змей.
Тань, знаешь, как я ругалась и орала? Если у тебя в запасе месяц – можешь выдумывать, что хочешь. А если несколько дней – зачем? Лошадь нормально заезжает, змей поднимается, его убивают. Лошадь знает свою работу. Получила свою морковку. Все.
Нет – вытащили это чучело, будем ее приучать. На какой шиш, а?
И змей вылез, а лошадь еще не зашла – она только поднималась по постаменту. Змей завибрировал на ветру, а лошадь знает – не должно было быть его – она с ним не репетировала.
Начала нервничать, переступать ногами – и, естественно свалилась с высоты.
Дедушка сразу понял, что сломано ребро. Он еще на мандраже, видимо – залез на лошадь. Со сломанным ребром. Проскакал на нем же, на Асуане.
Только потом понял, что – плохо дело.
Мы ждали «скорую» долго – пока она до нас е-е-ехала. В итоге она до нас не доехала, и мы по дороге домой заехали в травмпункт.
Сделали снимок, он ничего не показал. Диафрагма у Мухтарбека такая большая, что не видно последнее ребро. Только по ощупыванию и по дыханию можно было услышать, как оно расходится при дыхании: чуф-чуф!
Какой-то у деда такой этот год… То через собаку кувыркнется, то щенки его поймают за ноги – он упадет на ребро… И смех и грех – и жалко его.
24
– Ты снималась в «Молодом Волкодаве» вместе с Кантемировым?
– Он сыграл там в трех эпизодах – изображал плохого человека, хорошего… И везде погибал, умирал…
Человеку восьмой десяток, а он делал такие падения, что я засмотрелась…
Настолько профессионально падал – как будто его действительно убили.
Раз – стрела вонзилась, раз – и его «рубанули». Он так – ах! – и упал.
Обалдеть.
Я даже не знала, что он так умеет.
В молодости там что – гай, гой – брякнулся, побежал… В молодости энергии столько! Даже по фильму «Не бойся, я с тобой» можно судить. С перерубленным нервом на лошадь запрыгнул – и скакал, и снимался.
Сейчас появилось много молодых людей – они ему помогают, ищут врачей, специалистов… Если бы не они…
Как все цирковые, Кантемиров не любит лечиться. Болит? Выпью сто грамм, и все рассосется. А оно не рассасывается.
Наташа отставляет чашку. Брови ее сдвигаются…
Но в дверь заглядывает Мухтарбек:
– Танечка, я готов. Идем работать?
