Рихард Феникс. Том 1. Книга 1. Горы

– Соломея-Соломея, забери свои чары! Я не хочу больше видеть будущее, если оно будет таковым, – вот что услышал бы тот, кто подставил бы ухо к почерневшим губам и не побоялся безумного взгляда, вперившегося в лежащую в пыли трубку. Но никого рядом не было: спали Красные горы и дети их – Фениксы.

И Педро остался в кресле даже тогда, когда дрожь и смятение покинули его, сменившись усталостью и покоем. А цепочка – физическое напоминание о Соломее – перестала сковывать пальцы и скользнула на холодные камни.

И, кажется, что-то ушло. Педро боялся засыпать, чтобы проверить. Но всё же сон сморил стариковское тело, и впервые за долгое время не явилась в страшные грёзы девочка в огромном черепе змеи, не заговорила с ним, не показала будущее. Соломея уже забрала свой дар.

Глава 8. Сладко-странные сны

Чёрное и будто стылое по краям, расступалось перед ним ничто, оно трескалось снизу, и из трещин, наполняя всё мерцанием и цветом, поднимались искры, сначала немного, а потом, сплетаясь в толстые стремительные жгуты, целыми мириадами. И не было больше трещин, только мягкое свечение травы под ногами, приятная тяжесть собственного тела и неукротимое желание двигаться вперёд. Из света и тени соткался силуэт: белая, чуть вытянутая и сплюснутая сверху голова с тёмными провалами глаз и широкий низ, трепещущий, волнующийся, как мягкие пёрышки на птичьей грудке, когда проводишь пальцем снизу вверх. И казалось, фигура эта вот-вот расправит крылья, обнимет ими или взлетит. Улетит. Бросит… «Нет, пожалуйста, только не это! Не сейчас, не надо… Фениксом молю», – прошептал Рихард и открыл глаза.

Снаружи дома раздавались голоса. В щёлочке между тёмным полотном и дверным откосом пульсировал неяркий свет. Рихард приподнялся на локте и обессиленно рухнул на постель. Полежал, успокаивая кружение мира перед глазами, цепляясь за образы сна, прислушался к себе. Хотелось пить. Он по привычке сунул руку под подушку, где всегда лежала небольшая фляга, но сначала попался какой-то мелкий предмет. Мальчик поднёс его к глазам, но разочарованно сунул обратно – это был всего лишь желтоватый кубик от дедушкиной настольной игры.

Пальцы коснулись шероховатого бока фляги. Рихард перекатился на живот, скрутил крышку, отпил. Всполохи снаружи продолжались, но голосов больше не было слышно. Тело после напряжённого дня ещё болело, да и глаза начали вновь слипаться. Мальчик решил, что если б случилось что-то важное, отец бы пришёл к нему, разбудил. А если нет, то можно спать дальше.

Вернул закрытую флягу на место, поёрзал, перевернул подушку прохладной стороной вверх, с какими-то теплом и нежностью заметил в изголовье кровати ритуальный нож и косточку от персика – шрамы по всей левой руке приятно защекотало. Рихард лёг набок, закутался в одеяло, обняв колени, и уснул, забыв о чёрно-белой фигуре. Но та будто ждала его в том же искрящемся полусне-полувидении. Теперь перед ней кто-то сидел. Как Рихард не пытался его разглядеть, всё было смазано, лишь ощущение, что он его знает. Явственно затрепетали перья. Тихий голос отчётливо произнёс: «Да будет так. Я забираю свой дар, раз это тебе угодно. Неведение спокойней всего. Я благодарю тебя, что столько лет разделял со мной эти грёзы. Что спас меня и выбрал именно этот путь. Прощай».

И белая верхняя часть очень медленно повернулась к Рихарду. Два тёмных провала глаз, ряды клыков. Взметнулся ворох чёрных перьев и опал, но уже цветными, пёстрыми листьями. Рихард хотел было отмахнуться, но правой рукой он сжимал ритуальный нож, который торчал у него из груди, а левой не было вовсе. Белое пятно то ли головы, то ли черепа расплылось, закрутилось спиралью, истекло восковыми каплями и собралось в белую маску. И листья вокруг вспенились в искрящийся плащ.

Тонкие девичьи руки из широких рукавов, скользнувших к локтям, поднялись, потянулись к маске, снимая. «Примерь», – другой голос, звонкий и чистый. Маска приблизилась. Рихард хотел заглянуть за неё, но там снова падали чёрные перья, а через прямоугольные прорези глазниц что-то синело, будто уходя за горизонт. Он позволил надеть её на себя, и всё стало черным-черно.

Что-то большое, многокрылое кружилось, как вода, льющаяся в воронку. И был в центре его болезненно-алый глаз. И перья, и крылья – отовсюду и будто бы изнутри, они прорывались весенними ростками, но так быстро и резко, что в груди закололо. Рихард отступил, желая вернуть ту, первую, в длинной маске, но её уже не было, как и сидящей фигуры. И чёрное, крылатое, вдруг вспыхнуло с одного краю и сгорело по кругу. Мигнул и исчез глаз. И на этом же месте вдруг появился такой же образ, но притягивающий, с сияющим золотисто-оранжевым переливом. И он тоже горел по краю, но огонь, проходя несколько трепещущих перьев, давал вырасти новым. Всё кружилось, укачивало, убаюкивало. Рихард чувствовал, как его засасывает в центр этой уютной воронки, тело будто стало податливым, гибким, совершенно чужим.

Вдруг он понял, что летит туда не один. Но не только это. На лице его – маска, та самая, белая, в глазницах которой плескалась синева. Кто-то нежно обнимал его за пояс, держал за руку. И от этих прикосновений прохлада сменялась теплом. И двое летели, но почему-то к звёздам, не глядели на друг друга, но будто бы знали всегда.

Вдоль позвоночника прошёл жар, звёзды мигнули и исчезли. Маска сменилась, и руки, держащие его, сменились тоже. «Ты – мой!» – такой сладкий шёпот, что чувствовался на губах. Мальчик понял, что он взрослее, чем есть: руки и ноги казалась непривычно длинными, крепкими, а тело – мускулистым, большим. Рихард рассмеялся. Та, что держала его, смеялась тоже. Он хотел ответить ей в тон, вернуть её же слова, но понял, что всё ясно без них. Он выпустил девичью ладонь, хотел снять маску, и тут же почувствовал прикосновение к своей груди, к животу, ниже. Он втиснул маску в лицо, стараясь не дышать, чтобы не спугнуть… Он вскрикнул и открыл глаза.

Сердце бешено стучало. Он лежал на животе, впечатавшись лицом в скомканную подушку. Одеяло сбито в ноги. Перекрученная простыня неприятно липла к телу. «Опять…» – подумал он, кусая губы. Нега последних моментов сна мигом улетучилась, оставляя лишь смущение. Такое было не в первый раз, но обычно не многоцветно и осязаемо. Как будто всё случилось на самом деле. От этого бросало в дрожь, но такую приятную, что лицо залило краской.

Сделав волевое усилие, мальчик поднялся, стянул испачканное постельное, наспех привёл себя в порядок. Затем тихо, чтобы даже самому не слышать, накинул старую отцовскую рубаху, закрывающую колени, застегнул пуговицы, закатал мягкие широкие рукава. Он хотел вспомнить сон, но обрывки таяли, только внимательный алый глаз перекатывался в сознании, и это было совершенно не то, что хотелось бы помнить.

Рихард постоял, покачиваясь, посреди комнаты, не зная, что делать с охапкой постельного белья. Завернул всё в ком и вынес на улицу, где в маленьком закутке висела на крюке корзина с вещами для стирки.

Светало. Отец и несколько людей племени Феникса стояли на перекрёстке и что-то обсуждали. Мальчик хотел незаметно вернуться в тепло дома из туманной прохлады, но Нолан заметил его, помахал. Он обменялся с соплеменниками ещё парой фраз и подошёл.

– Ты чего так рано проснулся?

Мужчина пригладил растрёпанные волосы сына. Рихард хотел уклониться, но обнял отца, и заметил, что тот всё ещё в одежде, в которой ходил в город.

– Так получилось, – чуть хрипловато ответил мальчик. – А ты почему не ложился?

– Я отнёс покупки в Дом Матерей, а потом услышал, что на деревню внизу напали волки. Их жители прибежали к нам, попросили помочь. Смотрительница и твой дед недавно закончили лечить раненых. Хочешь сходить к дедушке? Он пока ещё не спит.

– Да, только обуюсь, – кивнул Рихард, отлепился от отца, всунул ноги в широкие, разношенные мягкие сапожки и пошлёпал следом за Ноланом к краю деревни, где жил старик Педро.

– О как, обронил что ли? – отец нагнулся у террасы дедова дома и поднял из пыли трубку с чубуком в форме жёлудя, неизменную спутницу старого Педро.

Они отодвинули толстое одеяло, закрывающее вход. Внутри было тепло и тесно. Пахло травами, благовониями и старостью. В мерцающем голубоватом свете единственная комната казалась ещё меньше, чем была на самом деле. Сразу – маленькая печка и откидной стол, за ними, отделяя спальню, высился сквозной стеллаж, забитый книгами. В углу напротив кровати – широкий сундук. Светляки в маленьком фонарике, висящем под потолком, лениво ударялись в стёкла, не догадываясь выползти из верхнего отверстия. Дедушка лежал на кровати, подложив под спину ворох подушек, и отпивал из высокой кружки, судя по запаху, горячий чай с настойкой.

Нолан присел в ногах своего отца, что-то спросил. Но Рихард не слушал. Он смотрел во все глаза на сундук, на недоигранную партию, где посреди разрисованной карты с ходами-клеточками, стояли две костяные фигурки, а между ними были разбросаны четыре кубика. Красных. В эту игру и играли четырьмя красными. Тогда откуда взялся тот жёлтый под его подушкой?

– Деда, – перебив отца на полуслове, Рихард указал на игру, – а бывают жёлтые кубики? Ну, такие… Не очень жёлтые. Как белые, только жёлтые?

Старик сначала отхлебнул, прикрыл глаза и кивнул. Потом медленно, будто мыслями находился совсем не здесь, ответил:

– Бывают. Но только в большой игре. Её ещё называют Королевской. Там поле огромное. И была всего лишь одна карта, сделанная специально для короля далёкой южной страны. А кубики там жёлтые, точнее, белые, потому что вырезаны из костей жены короля, которая и придумала эту игру. Откуда ты про них узнал?

– Приснилось.

Рихард пожал плечами и вышел, направился к скалам инициации. Ровнёхонько между ними вставало солнце – это всегда казалось чудом и дарило ничем не объяснимую радость. Мальчик выдохнул, глядя на светило из-под полуопущенных ресниц, и широко улыбнулся. Новый день мог принести новые открытия. А непонятное будет понято в своё время – так его всегда учил дед, когда в игре выпадала странная комбинация и, чтобы увидеть, что она принесёт, надо было только сделать ход.

Глава 8.5. Легенда о сотворении Детей Богов

Поименованная Вечностью Эньчцках, в своих ладонях я держала жизнь. Я та, кто настигает и согревает. Я – день. Я – свет. Мне было привольно в моём прекрасном мире среди этих изменяющихся форм. Они были малы и незначительны, потом стали больше, сменили воду на сушу, познали возможность моего существования. Они предавались праздности, получая всё нужное от мира. Но они вечно грезили о том, что было для меня недостижимо, о ночи. И я отправилась её искать.

Поименованный Вечностью Кэньчцкху, в своих ладонях я держал жизнь. Я тот, кто превращает холод в устремление. Я – ночь. Я – смерть. Мой край – пустые небеса и тёмные тверди льда. Но тут в моём краю явились создания. Они медленно и неукротимо развивались. Они не останавливались, иначе засыпали навсегда. Они деятельны и храбры. Они прозрели моё существование и прокляли меня, возжелали дня. И я отправился его искать.

Они блуждали друг за другом, не находя, не сталкиваясь. И нёс один за собою тьму, что чернее глубин морских. А другая шла в ореоле света, что слепил и грел. И в час, когда жизнь на плодородном камушке вновь угасла, встретились ищущие друг друга Эньчцках и Кэньчцкху.

Они приближались и отдалялись, оглядывали друг друга, находя в каждом черты, недостающие себе. И тогда они сошлись, возжелав возродить жизнь. Но новую, по образу и подобию своему. Пока они танцевали, мешая свет с тьмой, возрождали и умерщвляли растительность, жизнь уже шла по их следам, завоёвывая всё новые территории.

Эньчцках и Кэньчцкху снизошли к жизни и осознали, что совсем она для них новая и непонятная. И приняли решение соединить её с природой, расселив по миру своих будущих детей.

– Они приручили зверей и птиц, но не всех, – сказала Эньчцках, поймала двух диких птиц и нарекла их первоптицами, дав своего света и сходства с уже имеющимся разумным видом: – Быть тебе покровителем свободных, неприручённых птиц. Живи под именем Феникс. А тебе имя – Сойка-Пересмешница. Ты будешь той, кто согревает души песнями, но не даётся в руки.

– Тогда я возьму птиц, что живут над водами, и нареку своим вторым именем, – молвил Кэньчцкху.

Он выследил большую белую птицу, что ныряла, ловила изогнутым клювом рыбу, подбрасывала и ела. Но когда темноликий поймал её, птица замертво упала в воду, лишь силуэт остался на поверхности. И это тёмное пятно Кэньчцкху поднял и отнёс на сушу, вдохнул жизнь и сказал:

– Ты будешь Тенью, живи в тенях в память о жизни, что была загублена ради твоего формирования.

Тень поклонилась своему господину и пропала, завидев на горизонте светлоликую.

– Мне жаль, что твой первенец начал столь печально, – покачала головой Эньчцках. – А я вот нашла вид, что создания наши также совсем не понимают, – и она показала на двух змей. – Эту, большую и хищную, я назову Ангуис. И быть ей покровительницей сильного племени, оберегающего воды и низины. А этого, слабого, назову Боа. Пусть защищает леса от истребления, – выпустила она двоих в мир, но они не спешили отдаляться, а нежились в живительном тепле.

– Тогда я дам жизнь ещё одному роду, – Кэньчцкху сгрёб льдину, дрейфующую в океане, на которой боролись медведь, олень и волк, сжал её, смешивая всё воедино, и выпустил в мир большое и крепкое создание, которому были не страшны мороз и тьма, и который ценил честность и силу превыше всего. – Я нарекаю тебя Энба. Будь милосердным и справедливым, ведь ты один из сильнейших.

Как бы ни было то удивительным, но именно Энба смог растопить ледяное сердце Ангуис, что жаждала лишь физического тепла и света. Но было ей с ним слишком холодно, а ему с ней слишком жарко, оттого, даже разойдясь по разным частям мира, они с нежностью вспоминали друг о друге.

Но пока все были заняты, хитрый Боа, от которого никто этого не ожидал, поймал Сойку, зажал её, задушил и пожрал, чем навлёк на себя гнев Эньчцках.

– Так будь же ты Боа-Пересмешником! – в сердцах воскликнула она, прогоняя своё теплолюбивое чадо.

– Не гневайся на него, – Кэньчцкху закружил Эньчцках в танце. – Забудь. Давай создадим нечто общее, что впитает все их силы: огонь птиц, воду змей, воздух теней и землю зверей. И пусть это новое научит жаждущих знаниям и таинствам мира. Пусть оно сможет заклинать стихии и создавать подвластные материи. И имя ему будет…

– Тщщщ, – Эньчцках прижалась губами к губам Кэньчцкху, – прошу, в этот раз без имён. Пусть же создание само выберет себе имя и племя.

– Пусть.

И в мир вышагнула фигура, что всё время менялась. И чтобы как-то укротить свою изменчивость, она создала безликую маску, кивнула на прощанье и исчезла.

– А я, пожалуй, – молвил Феникс, – останусь здесь, рядом с вами обоими, прародители. Я и так часть света, поэтому потеряюсь в нём. А в темноте меня хорошо видно, но я тогда ослеплю там всех. Моё место на границе.

– Даже не мечтай! – Тень вернулась и попыталась приблизиться к заносчивому Фениксу, но от света его стала таять. – Знай, – прошипела Тень, – я пойду по твоим стопам, Феникс! И настанет момент, когда я выживу тебя из своего мира.

– Ха, попробуй! – Феникс раскинул огненные крылья и взлетел.

– Они слишком вольные, – покачала головой Эньчцках. – Но пока что я устала. Оставляю этому миру свой свет, а сама вздремну до поры, до времени, – и она воспарила в черноту космоса, укрылась небытиём, пряча от всех свой свет, обретая понемногу массу и форму.

– Я буду следить за верным следованием дня и ночи, – пообещал Кэньчцкху, распадаясь на тёмные звёзды, отражающие свет Солнца.

Глава 9. Жители деревни Феникса

Отец не выходил из домика деда ещё долго. А когда наконец появился, выглядел очень сонным и рассеянным. Время приближалось к полудню. Рихард, задремавший было под скалами инициации, вскочил, едва услышал шаги. Мальчику не терпелось, как и обещано, вернуться в город, чтобы успеть к дневному представлению заезжего театра. Но, увидев состояние Нолана, он выдохнул и сказал себе: «Они ещё тут задержатся. Я успею посмотреть».

Он проводил отца, убедился, что тот лёг, и отправился на главную улицу, где находилась просторная столовая – единственное здание, выстроенное из дерева. В ней взрослые каждый день готовили по очереди на всю деревню, ели там же или разбирали порции по домам. Только у деда и у нескольких одиноких стариков, лишившихся сил Феникса, были свои маленькие печки, которые топили палой корой.

В столовой постоянно кто-то находился, чтобы следить за порядком и кормить голодных. В этот раз дежурить выпало Райке – высокой и сухой женщине, ещё совсем молодой, но с ярко-белой сединой на висках. Остальные волосы были тёмно-рыжими, заплетёнными в высокий гребень. Одетая, как и почти все в деревне, в жилетку, штаны со множеством карманов и высокие сапоги, женщина плавно переходила от стола к столу, собирала грязную посуду, задвигала стулья, протирала столешницы тряпкой.

– Голодный? – Райка стряхнула пепел с тонкой сигареты в блюдце и снова затянулась. При этом по контуру вырезанных на левой руке женщины перьев пошли искры, и глаза на мгновенье вспыхнули золотом.

– Не знаю. Наверное.

Рихард пожал плечами и опустился за чистый стол, но тут же вскочил и бросился помогать с уборкой. Он не чувствовал голода. Эйфория после инициации ещё не прошла, а предшествующий пост не позволял сейчас запихивать в себя много еды. Хотя и без того мальчик ел очень мало, что выводило Нолана из себя.

Райка хмыкнула, оставляя зал на гостя, а сама в доготовочной зоне принялась мыть в тазу посуду, расставляя чистую на расстеленных полотенцах. Мальчик заметил, что женщина зевает и трёт глаза. «Наверное, тоже гоняла всю ночь волков по лесу», – предположил он.

– Ты не спала, да? – спросил он, поправив последний стул. В столовой по-традиции ко всем обращались на «ты», кроме главы и старейшин.

– Ага-а-а, – женщина широко зевнула. – Ловили этих выкормышей Энбы.

– Ко-ого? Я думал, там волки.

– Ну да, их. А кого ж ещё? Только сбежали они из угодий Энба-волков. Зима-то была холодная, и на севере мало чего уродилось в том году. Вот им жрать и нечего – до нас доползли. Подожди, – Райка обернулась, нахмурив брови, – ты что, прогуливал занятия по истории? То-то я тебя на них не припомню!

– А что такое? – Рихард пристыженно замер с мокрой тряпкой над столом.

Как учитель Райка была очень суровой, потому зачастую юный Феникс сбегал с её уроков без зазрения совести, а вместо этого или просил старика Педро рассказать что-нибудь интересное, или отправлялся в библиотеку ниже по склону, где часами глядел на старинные карты, едва дыша касался гравюр в толстенных фолиантах. Некоторые даже перерисовывал, раз за разом добиваясь сходства.

– Ты, значит, не знаешь об одном из древнейших племён, как и мы, Фениксы, Энба – перводети богов?! – с возмущением спросила Райка.

– Боги… это которые с именами такими?.. Я сейчас их не произнесу, – Рихард почувствовал, что краснеет.

– Ой, ну прям засмущался! Они самые! Эньчцках и Кэньчцкху. Так вот, их дитя, Энба, дал жизнь трём племенам. А тут, на севере, ближе к морю, живут Энба-волки. И все окрестные волки находятся под их покровительством. И эти самые голодные твари сбежали к нам поживиться. Мы даже одного поймали, чтобы кто-нибудь из их благодетелей пришёл и забрал его. А то ведь жалко животину.

– То есть вы их не убивали ночью? – с каким-то облегчением уточнил Рихард.

– Феникс с тобой, птенчик, нет, конечно! Это же священные животные наших дальних родичей. Как они не трогают птиц, так и мы – волков, – Райка смотрела с негодованием, но отчего-то Рихарду казалось, что дай её только волю, она бы всех покрошила в суп.

– А где его держат?

– Да где обычно: в Каменном углу, куда всех сажают на исправление. А ты не видел? Сходи посмотри.

Рихард перегнулся через перила террасы – сухое дерево, разогретое на солнце, чуть скрипнуло под пальцами. Пахнуло смолой, сладковато-пыльными весенними первоцветами и молодой хвоей. Отсюда не было видно, но в памяти возникло место, куда мальчик раньше иногда ходил с дядей. Невысокие ёлочки обступали узкую тропку, что отделялась от дороги к Дому Матерей, и, поворачивая за высоким уступом, упиралась в природой сотворённый угол между двух скал. Там Фениксы оборудовали что-то вроде камер заключения, но так их никто не называл, считая это слишком грубым, человеческим. По идее, туда поместили и Гарга. Рихард почувствовал страх, смешанный с любопытством: никогда ещё в Каменном углу не доводилось видеть соплеменника, да и вообще хоть кого-то, кроме забежавшей поиграть детворы.

– Что, интересно? – раздалось над ухом и аромат крепкого фруктового табака защекотал ноздри.

Мальчик чихнул и повернулся к Райке. Она стояла почти вплотную.

– Наверное. Только, думаю, надо поесть перед тем, как пойти посмотреть, – осторожно ответил он и втянул голову в плечи, вспомнив, что по слухам женщина иногда выкручивала уши нерадивым ученикам. Мальчик скользнул в сторону, к столу, стоящему возле колонны, будто хотел спрятаться за ней, чтобы не нарваться на взбучку, чувствуя между лопаток цепкий взгляд.

Райка молча прошла мимо, сняла с полотенца тарелку, вытерла другим, поставила на стол. Отодвинула заслонку печи, достала, не боясь обжечься, подкопчённую железную кастрюлю. Дно её скрежетнуло по бортику столешницы, и женщина, поморщившись, обернулась к ряду черпаков, шумовок и хваталок, висящих на длинной доске. Было не принято спрашивать, что приготовили: все ели то, что давали. Но Рихард пообещал себе: «Если там суп, уйду сразу! Вот буду ходить голодным и всё тут! Суп – это ведь для детей, а я уже взрослый, раз прошёл инициацию! Вот так!». Но Райка широкими деревянными щипцами выудила несколько маленьких пирожков, пару отварных картофелин и запечённое в капустном листе яйцо.

– Питайся, птенчик, набирайся сил, – глядя поверх головы мальчика, произнесла она.

Полная тарелка опустилась на стол, рядом – кружка с чуть тёплым морсом из зимних ягод. Он переливался багрянцем – это что-то напомнило мальчику, зыбкое, неуловимое, пугающее и интересное одновременно, но вот что именно осталось загадкой. Рихард поёрзал на стуле, с силой потёр лоб и принялся за еду, отбросив лишние мысли. Райка села на перила террасы, отхлёбывая из глиняной чашки, повернувшись в сторону тропы к Каменному углу.

– Можно вопрос?

– А чего нельзя? – Женщина скрестила длинные ноги, обернулась через плечо.

– Ты никогда не хотела детей? Не жалеешь, что прошла обычную инициацию?

Лукавое пламя потухло за прикрытыми веками. Райка медленно и глубоко задышала, отвернулась. Правая рука с чашкой медленно опустилась вдоль подрагивающей левой, узор из перьев на которой был крупным и неравномерным, но не лишённым особой красоты.

– Странный вопрос для маленького птенчика… Может быть, иногда, – голос Райки был сухим и спокойным. – Ты же знаешь, что моя сестра в Доме Матерей, а я и её муж Альх воспитываем их сына? Знаешь, птенчик, я бы, наверное, не променяла свободу передвижения на размеренную и закрытую жизнь под крылом смотрительницы. Но иногда я вижу сны, где Альмер – мой сын, а не сестры, – и что мы с ним отправляемся в путешествие на своих крыльях. А ему ведь инициация только предстоит. И он станет хорошим Фениксом, если не убоится, как сынок Гарга. Бедный птенчик… – Райка прокашлялась, достала жестяную коробочку, из неё сигарету, покатала в пальцах и со вздохом положила обратно.

– Прости… – Рихард был растерян, не знал, что сказать.

Он уже пожалел, что спросил. Ох уж эти неуловимые мысли и болтливый язык! Стоило вспомнить про Каменный угол, как заговорили про Дом Матерей и Гарга, и сразу на ум пришли слова Олли, что она не променяла бы способ овладения своей силой ни на какой другой. Пирожок с ягодами встал комом в горле. Мальчик торопливо запил и закашлялся, запрокинул голову, когда морс пошёл носом. Райка, чуть повысив голос, заговорила:

– Да ну, птенчик, не стоит извиняться. Просто у нас стало меньше работы из-за постройки сталеплавильных печей в городе, огонь в которых не надо поддерживать только нашими силами. А от этого вынужденного безделья появляется слишком много свободного времени на раздумья, на грызню с собой и другими… Не уверена, что ты можешь понять… Возможно, вскоре нам придётся уйти из этих мест, оставив только минимум людей для сообщения Дома Матерей и города. Всё-таки виноградники их кормят деревню, а остальные будто и не нужны, – Райка скрипнула зубами, с тихой злостью добавила: – Фениксы потихоньку собираются покинуть насиженные гнёзда. Ты не знал? – она обернулась.

Рихард от её внезапного обжигающего взгляда вновь закашлялся. Разговор стал колючим и неприятным. Захотелось сбежать. Из носа на стол брызнул морс, красная капля попала на капустный лист, потекла по прожилкам, и в памяти вдруг возник вчерашний несчастный воришка, который исторгал из себя куски еды. И отец – как он мог! – заступился за негодяя, откупился непонятными объяснениями по дороге домой. Кубик – точно! Рихард вспомнил, что тот жёлтый кубик он подобрал там же. От предчувствия чего-то неизвестного и страшного началась икота, зашевелились волосы на затылке. Вцепившись в край стола, мальчик уставился в тарелку. Всё в голове смешалось. Райка хмыкнула и прошла к тазу с водой, опустила в него свою чашку. Мальчик проводил её взглядом. От перескочивших мыслей он потерял нить разговора.

– Ты, если поел, может, пойдёшь? Я очень устала, хоть вздремну немного. И, будь добр, ни слова Нолану и остальным. Пусть этот разговор останется нашей маленькой тайной, – женщина не смотрела на него, до скрипа намывая посуду.

– Да, конечно, – Рихард залпом допил морс, схватил картофелину и бросился к выходу.

– Птенчик, – окликнула его на ступенях Райка, – и оденься нормально, как пойдёшь в Каменный угол, а то тебя не поймут, если увидят в этом.

Рихард фыркнул и торопливо зашлёпал подошвами разношенных сапожек в сторону дома, где было всё понятно, безопасно, без странных вопросов и ответов. Теперь у мальчика, кажется, появилась ещё одна причина вернуться в Лагенфорд: посмотреть, на что променял город древнее племя.

Деревня была непривычно пуста. Видимо, жители отсыпались после ночного рейда. Только на тропе, ведущей к источнику, несколько женщин с детьми о чём-то негромко переговаривались. Да неподалёку на крыльце общественной бани сидел парень, прошедший инициацию три года назад, который всё набивался в ученики к дяде Рихарда. Банщик дремал, скрестив на груди руки, поджав под себя ноги и опустив на глаза поля вязаной панамы. Будто почуяв взгляд мальчика, он приподнял голову, просипел:

– Баня будет вечером. Тогда и приходи. Безумная ночка. – И уснул обратно, поёрзав спиной по деревянной двери строения.

Рихард только качнул головой, заглотил картошку, слизал крошки с пальцев, вытер руки о длинную рубашку, и пошёл дальше. Он не любил воду. Отец рассказывал, что раньше загнать сына в баню было целым представлением, но после одного случая стало легче. Тогда безуспешные попытки подружиться с одним мальчиком кончились дракой, и Рихарду пришлось долго смывать с себя землю и кровь под взволнованным взглядом Нолана.

Впереди послышались грубые громкие голоса и смех. Из-за дома в конце улицы вышли трое. В центре – глава деревни, Гурджег – пожилой, но бодрый и крепкий мужчина с белой бородой до ремня штанов, заплетённой во множество косичек. По бокам – двое его сыновей: высокий, широкоплечий Маджер и низкий, рыхлый, с плутоватым взглядом Симон. На руках у всех троих были краги из толстой кожи в ремешках и клёпках; вместо обычных коротких жилетов главенствующая семья деревни носила белоснежные рубашки без рукавов и с высоко поднятыми воротниками. Говорили, так сейчас принято у знати в городе. Поверх рубашек – длинные, до колен, жилеты с капюшонами и крупными пуговицами с выжженными на них узорами огня. Только штаны и сапоги ничем не отличались от тех, что носили простые Фениксы.

Рихард сделал шаг в сторону, уступая дорогу. Троица стремительно приближалась.

– Как дела, птенчик? – Гурджег заметил Рихарда, усмехнулся, оглядев мальчика с головы до ног.

– Спасибо, не жалуюсь, – тот кивнул, надеясь, что никто не заметит стыдливо вспыхнувших щёк. Всё-таки было дурацкой идеей бродить по деревне в отцовой рубахе, особенно теперь, когда можно одеваться как все, прошедшие инициацию.

– Вчера к Олли ходил?! – неприветливо спросил глава деревни, – Как там моя дочурка поживает под крылом этой старой грымзы?

– Спасибо, всё хорошо, – стараясь удержать тон ровным, пробубнил Рихард и отступил ещё дальше с дороги.

Мальчик, хоть и знал, но признавать не желал, что Гуджег его дед. Такой же, как и Педро. Но если второго Рихард обожал, то главу деревни – нет, и даже побаивался. Совершенно чужой человек, смотрящий свысока, никогда не снисходящий до простых домашних бесед.

Рихард опустил взгляд к пыльной дороге, мысленно взывая к Фениксу, чтобы главенствующая тройка наконец-то пошла по своим делам. Но древний бог будто смеялся над ним.

– Малец, тебе если помощь нужна, тренировки там или ещё чего, заходи, не стесняйся, – Маджер сбавил шаг, глядя сверху вниз на племянника.

Солнце отсвечивало от лысой головы, капюшон спускался по плечам, открывая едва сходящийся на мускулистой шее воротник рубашки. Дядю Маджера, который раньше часто играл с Рихардом, тот уважал, а вот его брата, дядю Симона, недолюбливал, хотя причины назвать не мог.

– Спа… – начал Рихард.

– Не спасибкай мне тут! Вы идите, я догоню, – рыкнул здоровяк вслед удаляющимся главе и брату, сел на корточки, всё равно оказавшись чуть выше Рихарда, заглянул в глаза.

Ресниц и бровей у Маджера не было. Взглянув мельком, мальчик уставился на мощные руки дяди. Перья на видимом участке, вырезанные крупно и грубо, отражали характер мужчины. Того считали одним из самых одарённых Фениксов деревни, уважали и боялись его. Но говорили, что он очень жесток, хотя Рихард старался слухам не верить, ведь с ним дядя всегда обходился хорошо.

– Вот что, малец, – продолжил Маджер, – я слышал, что в городе, пока вы там вчера были с Ноланом, произошёл несчастный случай. Погиб человек на нашей бывшей территории, – и дядя, как и Райка, скрипнул зубами, видимо, отстранение Фениксов от помощи городу было гораздо серьёзней, чем Рихард мог предположить. – Я не знаю, были вы там рядом или нет. И не хочу знать. Я верю Нолану. Сестра бы не выбрала себе в мужья вруна и идиота, который мог бы поставить под удар всю деревню. Но запомни, малец: чтоб духу вашего не было рядом с печами и котлами! Нас хотят подставить. И любой Феникс, кто окажется там, может быть обвинён, если инцидент повторится. Мы сейчас пытаемся в этом разобраться, но, сам понимаешь, руки наши связаны проклятыми Тенями… хотя, может, и не понимаешь. Мал ты ещё.