Безумие, абсолютное безумие. Развоплощение? Переселение душ? Случайное возвращение в таинственную организацию для мести? И при этом – ни единого доказательства реального наличия потенциала, кроме моих слов и слов Рэя.

– Что?

Авионика-Крушина смотрит своими глубокими глазами снизу-вверх прямо в душу. Мне кажется, она и сама может понять, «что» со мной.

– Что стряслось? – роняет она в повисшую тишину.

Мысли лихорадочно бьются в сознании, как мотыльки в банке. Мне страшно от сотворённого, страшно от того, что ещё предстоит сделать, страшно возвращаться домой, страшно оставаться здесь. Я опасаюсь главу, Ё-ну, Камэла, Рэя и её саму. Мне кажется, что либо они сумасшедшие, либо я безумна, либо мы все не в себе. Перед глазами мелькает тлеющая свалка, протянутая рука главы в полумраке абортария, недовольное лицо Анны, инструктирующей меня по уходу за лежачим больным и пунцовое лицо Камэла, робеющего перед Авионикой-Крушиной.

– Энола?

Я вспоминаю, что мои вещи остались на съемной квартире и наверняка уже выброшены хозяйкой. Холодею от мысли, что я не знаю, где мой паспорт. Тут же проносится в голове, что после аборта положено три дня больничного.

«Какой больничный? – одергиваю себя, – ты ведь даже не работаешь…».

– Энола!

Громкий голос Авионики приводит меня в себя.

«Энола».

Заставляет содрогнуться то, что мне не сразу удаётся вспомнить своё настоящее имя.

Точно. Все тут с кличками, которые раздаёт глава. И лишь один человек с настоящим именем – она сейчас обеспокоенно глядит на меня.

От этого взгляда что-то во мне щелкнуло, и я выпалила то, что приносило мне больше всего боли, самый большой позор своей жизни.

Я рассказала о своей беременности и что понятия не имею, кто отец. Как я, утомленная медицинским бюрократическим адом, сидела в темном коридоре абортария на холодной металлической скамье, держа в руках заключение о замершей беременности. Я пыталась понять тогда, хорошо происходящее со мной или плохо – и вдруг незнакомый симпатичный парень попросил о помощи. Я согласилась – ведь это уводило меня от необходимости принять решение: хорошо это или плохо – здесь и сейчас. Я думала, ему нужна минутная помощь, но он забрал меня из реальности прямо в халате и тапках уже на долгие восемь месяцев.

Восемь месяцев я здесь и до сих пор не могу понять: происходящее со мной – хорошо или плохо?

Я ужасный человек. Я ненавижу себя, ненавижу ребенка внутри себя, из-за которого это всё происходит, и снова ненавижу себя, потому что из-за моей глупости этот ребенок вообще завёлся.

Я хочу прекратить жизнь, которую даже еще не дала. Я пользовалась жизнью, которую еще даже не дала, чтобы потом её уничтожить.

За всё это время я так и не приняла решения: правильно это или нет.

А Авионика, выслушав мой словесный ливень, произнесла:

– Ну и что с того?

Весь мир на миг замер. Всё остановилось, замолкло.

А ведь действительно, что в этом такого?

И в этот миг, когда всё в моей душе встало на место, замерло и остановилось, впервые во мне шевельнулся ребенок.

Глава

Блять, как же всё это достало.

Ладно, в этот раз я сам виноват: мои ожидания не оправдались, потому что я ждал слишком многого. Но можно же было, блять, выбрать другое время. Всё это совершенно сейчас ни к чему.

В памяти вспыхивают перекошенное гневом лицо Энолы, отлетевший с грохотом стул. Сдвинутые брови, но полные ужаса глаза. Визг, режущий ухо.

«Ты же обещал! Ты обещал!..».

Знаю, что обещал. Потому так и вышло.

Что за напасть. Одна неудачная охота, потом другая. Ни одного перспективного предсказания, все разведки вхолостую. Столько сил, столько времени впустую. Люди начинают терять веру, мотивацию. Усталость накапливается, а результата – нуль. Даже от последнего добытого нами потенциала – вернувшейся Крушины – толку никакого. Мало того, что она никак не проявляется, так и отравляющая аура не сработала.

Это из-за замедления? Или от того, что Энола провела слишком мало времени с ней? Или от того, что это не Крушина вовсе?..

Нет, Энола говорила про аберид. Да и ощущения Рэя не меняются. Да и этот полный ненависти взгляд: я узнаю его из тысячи. Это Крушина. Это определенно она.

Так какого чёрта? Какого чёрта не сработало?!

Я же все спланировал: либо Энола передумывает, поскольку привыкла о ком-то заботиться, и у меня будет потенциал замедления еще минимум на полтора года, либо Крушина убьёт ребенка отравляющей аурой, и будет железное доказательство, что потенциал действительно есть. Была вероятность, что Крушина прикончит и Энолу, но она была весьма несущественной.

Энола была одним из самых надёжных, не смотря на перепады настроения, охотников. Я предпочел бы, чтобы она не умирала. Поэтому мне втройне досадно от того, как это всё разрешилось.

Отпускать её обратно в мир я, конечно, не планировал, хотя, если бы она ушла, думаю, никогда бы не проговорилась, где была. Наплела бы что-нибудь про потерю памяти, или похищение инопланетянами. Вряд ли она привела бы людей к нашему порогу: в этом плане на неё можно было положиться.

Но дело тут в другом: отсюда нет обратной дороги. Все потенциалы, которые соглашаются уйти, умирают для мира людей. В этом принцип нашей работы: мы – тихая гавань для тех, кто не смог жить больше среди людей.

Я надеялся, что Энола останется. До последнего надеялся: пока из вида не скрылась машина с ней на заднем сидении. Обессиленно прислонившейся к двери, бледной, без единой кровинки в лице. Прошло меньше получаса после того, как Анна выполнила мою часть договора. «Энола Гай», избавившаяся от смертельного груза, переоделась в свою старую одежду, забрала пакет с медицинской книжкой, и, не оглядываясь, не произнося ни слова, села в машину, которую я ей дал.

Я заглянул в салон и попросил водителя высадить её в трёх километрах от ближайшего населённого пункта: мол, ближе нельзя, машину заметят. Я давал ей ещё один шанс передумать. Но Энола лишь коротко кивнула, смотря куда-то в спинку переднего сидения: меня удостаивать взглядом было уже необязательно.

На дворе зима, а её лоб покрылся крупной испариной. С лицом серовато-белого цвета, и рыжими прядями, прилипшими ко лбу, образовавшейся в теле хрупкостью Энола напомнила мне сыроежку. Я так часто наблюдал, как взмётываются эти кудри при повороте головы: а сейчас у неё нет даже сил их поправить. Кисти рук, которыми она пытается удержаться за ручку двери, чтобы сохранять вертикальное положение, мелко дрожат. Скорее всего, сейчас ещё действует анестезия, поэтому она ничего не чувствует, но крови там должно быть много: я ощущаю привкус прогорклого сливочного масла во рту от этого запаха.

Ей не дойти до посёлка живой. За время поездки она потеряет слишком много крови. После абортов нельзя двигаться минимум сутки: но Энолу это не волнует. Она хочет вернуться в мир людей как можно скорее.

Водитель вернётся сразу же, как высадит её. Но разведка, что дежурит в том районе, должна присмотреть за ней.

И вот, пять минут назад, пришел доклад о ликвидации «Энолы Гай». Масляная горечь во рту становится нестерпимой.

Что ж, одной проблемой меньше. Если нет перспективы – зачем за это держаться?

Теперь нужно позаботиться о второй проблеме.

Дремлющий потенциал так же полезен, как меч без рукояти. Мне удаётся спровоцировать Крушину на действия, но и позволять ей и дальше выводить из строя уже имеющиеся у меня потенциалы слишком расточительно.

Один охотник ликвидирован. Второй ходит по краю, посещая её без моего приказа. Мой единственный провидец четвертый месяц на измене, потому что зазноба изволила проявить интерес к другой самке. Четыре месяца снов – и ни одного перспективного, одна сплошная драма вокруг участников любовного треугольника.

Без прорицаний аналитики начинают чувствовать провал в работе, начинают слишком много думать о всяком, порождать вредные теории. Что Крушина не Крушина вовсе, а просто человек. И даже доказательства этой теории рождаются: в конце концов, аналитики есть аналитики и пытаются занять чем-то свои умы.

Однако, опираясь на свои догадки, они приходят к выводу, что я ошибся, и начинают сомневаться во всех моих решениях.

Слишком дорого обходится мне содержание этого незакрытого гештальта. С этим нужно что-то делать.

Нужно доказать, что это Крушина. Узнать, как ей удалось спастись, захватить тело, так долго в нём прожить и найти меня снова. Узнать, как практически реализуется аберид: ведь если она действительно вернулась, то это путь к бессмертию потенциала. Хотя, доказать, что потенциал передался в другое тело, тоже надо…

Как все это доказать, ума не приложу. И нет сил сегодня думать об этом.

Раньше меня будоражили сложные задачи. Сейчас же одно лишь раздражение.

Решительно захожу в изолятор и натыкаюсь на недоуменный взгляд.

В сознании вспыхивает: «Не было никогда у тебя такого взгляда!». Это злит: ««Авионика», снова «Авионика» – да когда ж Крушина будет?!».

Подавшись порыву, хватаю дверь в санузел и с грохотом сношу её с петель.

«Ебись оно всё конём!». От бессмысленного акта разрушения немного полегчало.

Проходит меньше секунды: а я уже отстегиваю руки Крушины от кровати. Давай, нападай: я сейчас в таком состоянии, что размажу тебя без сожалений.

– Отныне заботься о себе сама, – выдавливаю сквозь зубы, потому что гнев сковал челюсть. – Еду будут оставлять у двери. Запрещаю говорить. Запрещаю выходить. Выйдешь – я тебя убью. Поняла?

Что это с лицом? Недоумение? А в глазах что: неужто испуг?

Девушка прижимает к груди запястья и совсем не собирается нападать.

От разочарования рот наполняется горечью.

«Да лучше б это ты умерла».

Пятый

Это вошло в привычку: возвращаясь с задания, идти не к себе в комнату, а к тебе, в изолятор. Мне нужно лишь увидеть тебя, убедиться, что ты существуешь – и всё, можно продолжать путь.

Там, во внешнем мире, я заметил, что ты зажила в моей голове своей жизнью. Я часто думаю, что бы ты сказала про то или про это, как бы ты отреагировала, что бы тебе понравилось, а что нет. И, благодаря этим мыслям, задания стали не такими тягостными: я, вроде как, был больше не один.

И порой от этого становилось страшно: вдруг я все это лишь выдумал?

Ты точно была: качающаяся, в полусознательном состоянии, освещенная светом фар. Тепло твоего тела вспоминало моё плечо, тонкость твоих запястий, которые я удерживал, вспоминалась моим рукам. Цвет твоих волос часто попадался мне в толпе. Я обращал внимание на вещи, о которых ты говорила когда-то. Долгими дежурствами я слушал твой плейлист.

Ты стала тем, что заполнило мои мысли. Мой мир стал богаче.

Поначалу я просто вспоминал о тебе, и это было приятно. Потом осознал свою привязанность, и это немного напрягло. Я не мог понять, чего хочу, чего ты можешь хотеть, и эта неопределенность мне не понравилась. Но перспектива поговорить с тобой напрямую и разрешить эту неопределенность пугала куда больше.

В итоге я решил, оставить всё как есть.

Всё в порядке до тех пор, пока я могу увидеть тебя завтра.

И это убеждение работало ровно до того момента, пока дверь изолятора, где ты находилась, не оказалась заперта.

Я толкал дверь раза три, пока до меня не дошел этот простой факт. И тогда во мне проснулось давно забытая эмоция.

Ужас.

Я в панике припал к узенькому окошку двери: кровать пуста, дверь в санузел снята с петель.

«Что произошло? Что случилось?».

Взгляд лихорадочно метался по палате.

«Где ты? Где же ты?».

Из паники в эйфорию.

– Ави! – воскликнул я, когда ты показалась в окошке с той стороны двери. – Что случилось? Ты в порядке?

Ты стучишь по уху, твои губы шевелятся и складываются в извиняющуюся улыбку. Ты меня не слышишь. Я растерян и вместе с тем очарован: «Ты, оказывается, можешь быть такой милой!».

Это же впервые, когда мы вот так, друг напротив друга, стоим? Ты не такая низкая, как мне казалось.

Показываю жестами: «ты в порядке?».

Короткий кивок, показываешь мне левую руку без гипса. Ох, как я рад!

«Где Энола?».

Пожимаешь плечами, лицо растерянное и испуганное. Показываешь девять пальцев.

Энолы нет уже девять дней?

Продолжаем играть в крокодила.

«Ты не голодная?».

Отрицательно машешь головой, показываешь три пальца и на дверь. Наверное, еду тебе приносят так же по расписанию. Ну и хорошо.

Странно, куда подевалась Энола-то? Но главное, что ты в порядке.

Ты в порядке.

Вопросы у меня кончились. Смотрю на тебя и понимаю: просто видеть тебя уже недостаточно. Я соскучился.

Я поговорю с главой: нужно узнать, что произошло.

«Мне нужно идти» (хотя не хочется). Через узкое окошко двери мне видно лишь какую-то твою часть. Хочу видеть тебя всю.

«Я скоро приду».

Мне не видно полностью твоего лица, но мне показалось, что на нем промелькнула грусть.

Уходя, всем сердцем я желал, чтобы мне не показалось.

Четвертая

Сколько прошло времени с тех пор, как я попала сюда? Три месяца? Шесть? Больше?

У меня напрочь отбило восприятие времени.

Из-за того, что изо дня в день повторялись одни и те же события, мне начало казаться, что все так и должно быть. Что эта жизнь – настоящая, и больше кроме нее ничего не существует. Я привыкла и начала ожидать определённых событий от каждого дня.

И вдруг всё начало стремительно меняться.

Сначала «Энола»: сперва отмалчивается по всем фронтам, затем с чего-то начала говорить на отвлеченные темы, а давеча и вовсе вывалила мне свою личную историю. Стыдясь и сбиваясь в рыдания, она выдала свой самый страшный секрет, но, увидя мою реакцию, ушла и больше не появлялась. Ни через час, ни на следующий день, ни потом.

Моя реакция была слишком спокойной? Но как еще я могла отреагировать на историю о нежелательной беременности? Не проходило и дня, чтобы она в моем лице упоминалась при любой ссоре родителей – успеваешь привыкнуть за двадцать с лишним лет. Уже не задевает.

Хотела ли я, чтобы мама избавилась от меня? Наверное, нет: за свою жизнь, какая ни есть, я благодарна. Но я хотела бы, чтобы они избавили меня от своих сожалений: ссорились бы хотя бы не при мне.

Интересно, продолжают они ссориться сейчас? Или не ругаются совсем, потому что меня больше нет?

Сомневаюсь, что смогу теперь это узнать.

Так или иначе, «Энола» пропала и не появлялась. Её не было, не было, не было; вместе с ней не было ни еды, ни воды, ни утки. Я снова одна, привязана к кровати, и ощущаю свою ничтожность и беспомощность.

Я звала на помощь: разумеется, никто не пришел. Никто никогда не приходил, с чего бы теперь?..

Время шло, и от безделья я все ярче ощущала физические потребности.

И в момент, когда у меня живот от голода прилипал к спине, а мочевой готов был лопнуть, в палату ворвался разъярённый мужик. В нём, зачем-то сорвавшем дверь санузла с петель, я не сразу узнала главу.

В тот момент я не испытывала страха: лишь смирение. Глядя на выражение его лица, мне стало ясно, что: (а) «Энола» больше не придёт, (б) мне больше не покинуть этих стен, (в) он меня убьёт – не сегодня, так завтра.

Внутри было пусто и звонко, я преисполнилась кротости. Единственное, чего хотелось в тот момент: чтобы смерть была быстрой и не унизительной.

Спастись не хотелось. Хотелось, чтобы все закончилось.

Но глава удивил: он отстегнул меня от кровати.

Злобно сверкая глазами, он велел заботиться о себе самой, не покидать палату и не говорить с ним. Пригрозил смертью, хоть и не очень убедительно – и удалился.

(а) и (б), (в) на подходе. Психи поругались, остался лишь один. Я, видимо, была игрушкой «Энолы» – и, поскольку теперь её нет, игрушка становится ненужной. Сейчас «глава» придумает способ половчее избавиться от тела, и завтра придет за мной.

Адреналиновый жар захлестнул, запоздалые мурашки прошли по телу.

Завтра придёт, но сейчас есть дела поважнее: ссыпавшись с кровати, я метнулась в туалет.

Отлепившись от крана, напившись вдоволь, я осознала: если это мой последний день, то не стоило себе ни в чем отказывать.

Я скакала по палате, вспоминая, что такое радость движения и одновременно обливалась слезами от страха; горланила все песни, что только могла вспомнить, по нескольку раз, не смотря на непроходящий комок в горле; беззвучно плакала от бессилия, упав на кровать; долго грелась под теплыми струями в душе, параллельно рыдая от жалости к себе. Меня смущало отсутствие двери, но умирать с грязной головой категорически не хотелось. Это, наверное, единственный выбор, который я могла себе позволить.

Готовиться к смерти оказалось страшнее, чем мне казалось.

Но я уснула, проснулась – ничего. Потом снова уснула и проснулась – ничего, кроме нервного ожидания, напряжения во всём теле. Мне чудились шаги в коридоре, бряцанье двери в тамбуре, шелест одежды. Но «глава» так и не приходил.

Я считала общество «Энолы» навязчивым. Я думала, что в камере-одиночке можно всегда себя занять.

Спустя несколько дней я убедилась, что это совсем не так.

Чувство ожидания притупилось на третий (третий раз долгого сна) день: я перестала понимать, когда нужно есть, когда спать. Еда появлялась только если я долго спала: поэтому ела я не когда была голодной, а когда было, что есть. В первый раз еда казалась невероятно вкусной, но потом восприятие вернулось в норму. Я ела остывшую, чуть тёплую пищу – и пыталась обнаружить нотку горечи: яды ведь всегда горчат? Мне не хотелось было отравленной: когда отказывают внутренние органы один за другим это больно, а испускать последний вздох на заблеванном полу малоэстетично.

Я столько была в заточении и хорошо себя вела: можно же убить меня быстро и не больно?

У меня появилось много времени, которое категорически нечем было занять. Раньше из развлечений у меня были разговоры с «Энолой» и музыка в плеере. «Энолы» больше нет, а говорить самой с собой мне не нравилось: казалось, что так быстрее сойду с ума. Плеер же сел через несколько часов – и больше не было человека, который заряжал его. Вообще очень много мелочей я заметила после того, как «Энолы» не стало, и прониклась к ней большей благодарностью. Если я была её игрушкой, то она хорошо со мной обращалась.

Весь мой мир: четыре стены, кровать, санузел, севший плеер, больничное платье с завязками на спине, и кисточка сирени под матрацем. Раньше у меня был человек, что обо мне заботился, надежда выздороветь и сбежать. У меня теперь были только я, мои воспоминания, мои рассуждения.

Моё отчаяние, моё смирение, моё безразличие.

Неудивительно, что когда у двери палаты я вновь увидела его, то сначала глазам не поверила: мне так многое чудилось в последние дни. Ожидая смерти я столь многое забыла…

Но когда я поняла, что мне не показалось, возликовала.

«Камэл!».

И тут же осеклась.

«Камэл!.. А Энолы тут больше нет…».

Я смотрела на него, стоящего по ту сторону двери, и внезапно осознала, что испытываю к нему.

Поначалу общение с Камэлом было неприятно, непонятно и навязчиво. Ужасно раздражали его светские разговоры ни о чём, будто мы просто встретились на улице, а я вовсе ни к чему не привязана. Бесила его тёмная макушка – потому что он говорил со мной, не поднимая головы, всё время смотрел в пол; бесил румянец неустановленной причины, густо обливающий скулы, но остальное лицо при этом цвета не меняло. Бесило, что его уши видела в разы чаще глаз.

Он казался каким-то фальшивым, неполным, фрагментарным. Он очень сильно не вписывался в происходящее, от чего раздражал еще больше: для чего он тут появился, чего хочет? Я настороженно слушала его бормотание, каждый раз едва сдерживая в горле вопль: «Что тебе нужно?!».

Обескураживало его непосредственное поведение: настолько резким был контраст с «Энолой» и «главой». Еще больше с толку сбивала его забота: сначала плеер, а потом то сухую веточку принесёт, то мандаринку, то счастливый билет из трамвая. Эти трогательные дары были в точку: раньше все эти вещи мне нравились. Он рассказывал разные истории, и раз от раза всё больше смелел: истории становились дольше и красочнее, вворачивались смешные словечки, которые я раньше не слышала, он каламбурил, шутил. Теперь Камэл смотрел не в пол, а на меня, и в его глазах, лице не читалось ничего, что могло бы мне навредить. Наоборот, он смешил меня – и я смеялась.

Он явно старался меня развлечь: и я невольно начала включаться в диалог. Поначалу просто отвлеченные факты, а потом уже и более личные пошли в ход: словно если бы я говорила со случайным попутчиком, с которым никогда больше не встретишься. Каждая наша встреча была непредсказуема, а следующей вообще могло не быть: подробности моей жизни просто помогали не провисать разговору. Но потом я осознала, что рассказала о себе достаточно много личного человеку, о котором ничего не знаю. Всё, что было доподлинно мне известно – это его любимая музыка, ведь плеер он мне отдал в самую первую встречу и не успел бы подготовиться, и то, что он, в общем-то, красавчик.

Тёмные волосы, прямые брови, янтарные глаза, широкие плечи и грудь при узкой талии; черный свитер, ощущение уверенности и спокойствия, которое он излучал – всё это делало его похожим на большую и сильную птицу. На сокола или беркута.

Мне всегда нравились птицы.

Мне всегда нравились спокойные и надёжные парни.

Мне всегда нравились настойчивые парни с чувством юмора.

Господи, неужели я потеряла голову лишь из-за того, что тебе удалось однажды меня рассмешить?..

Да нет же?

Наверное, это из-за того, что ты был самым нормальным парнем из всех, что мне попадались.

Даже если все остальное: истории, книги, рассуждения – были фальшивыми, мне понравился твой плейлист. Ты открыл для меня думм-метал: музыку сильную и глубокую, для долгих размышлений. Песня со словами заставляет вникать, о чём поют, а думм-метал позволяет услышать собственные мысли.

Наверное, это случилось тогда, с момента первой песни. Раньше у меня не было момента, чтобы осознать это: я думала, ты приходишь к «Эноле Гай»; что это – хитрый ход по завоеванию внимания тайной пассии, способ не палиться перед «главой», который, наверное, был официальным парнем «Энолы».

Но сейчас, глядя на тебя, стоящего по ту сторону двери, понимаю: это не так.

Не может быть такого лица у человека, который смотрит лишь на знакомую, инструмент по завоеванию девушки. Располагающимся на дне души бабским чутьем я чётко поняла: ему всё это время нравилась я.

Это и польстило, и отяготило в то же время.

«Этого еще не хватало».

Серьезно, что это за ситуация такая? Меня украла пара маньяков, у них тут ошивается третий, позволяющий им удерживать меня. Парочка поссорилась, и один убил другого, а сейчас планирует меня. Третий явился посмотреть на шоу? Или попросит отдать меня ему?

Если будет так, то, может, стоит согласиться? Может быть, это мой шанс сбежать: нужно воспользоваться симпатией Камэла, надавать намеков, может быть, даже прибегнуть к чему-нибудь радикально-эротическому – и, возможно, я вырвусь на свободу?

Пока одна часть меня строила стремительные планы, вторая не собиралась возвращаться ни в какую свободу. «Гори оно всё синим пламенем!».

«И все же, – думала я, играя с ним в крокодила через запертую дверь, – зачем ты опять пришел? Чего ты теперь хочешь?».

Никак не могу понять тебя, Камэл.

Я не понимаю, но опираюсь на дверь примерно там, где должно быть твое плечо. Тебе этого не видно, а я представляю, что опираюсь не на дверь, а на тебя: и мне становится немного легче.

Из-за того, что сейчас ты здесь, по ту сторону стекла; из-за того, какое у тебя сейчас лицо; из-за того, что ты не в порядке из-за меня, пустота внутри, образовавшаяся в эти последние дни, заполняется невероятным, густым, искрящемся теплом. Я вся в мурашках изнутри и снаружи, и всё, что мне хочется – чтобы этой двери больше не было.

Ты смотришь на меня, я смотрю на тебя: зачем говорить, если и так все понятно. Мы в ловушке: ты с той стороны двери, я – с этой.

Читаю по губам: «Я вернусь».

С решительным видом ты уходишь, а искрящееся тепло покидает меня дорожками слёз на щеках, вновь образуя пустоту.

Мелькает запоздало надежда: «А вдруг всё устроится?».

И тут же гаснет, провалившись в образовавшийся во мне вакуум: я не могу представить это «устроилось». А в моей жизни действует правило: чего не можешь представить, того не существует.

Зато само собой представляется, что «глава» убивает Камэла, а затем наступает и мой черёд. Ясно вижу, как «глава» взмахивает лопатой, закапывая нас в одной могиле в каком-нибудь лесочке. Лицом к лицу, чтоб на веки вечные.

Что ж, «быть неразлучными до самого истления» звучит довольно романтично. Если не суждено прожить ещё хоть день, такое сойдет за утешительный приз.

Глава

Впервые за долгое время дела пошли на лад.

Мне удалось обернуть смерть Энолы в свою пользу и стабилизировать ситуацию. Все убедились, что в изоляторе действительно Крушина, чья аура разбалансировала здоровье Энолы Гай, вызвала выкидыш, и, в конечном итоге, привела к гибели и матери, и ребёнка. Все уверились, наконец, в правильности той охоты. Аналитики воспряли духом, с двойным энтузиазмом взявшись спасать заблудшие потенциалы. Сновидец, наконец, выдохнула, убедившись, что я запретил посещение потенциала, опасного для жизни.

Так-то никто особо и не рвался к Крушине, кроме одного единственного человека. Его не убедила даже смерть Энолы. Он ворвался в кабинет стремительно, и с порога бросил:

– Что это всё значит?

Не ожидал я такой страсти от него. Понятно теперь, почему Ё-на места себе не находила.

Я вербовал Камэла полтора года назад: и тогда это был молчаливый пацан, гудящий от напряжения как телеграфный столб. Он был в бегах – и я за ним немало помотался. Сдается мне, ему порядком надоело скрываться от милиции, иначе бы я ни за что не настиг его.

Погасшие глаза, неровно отросшие волосы, замасленный ворот куртки. И лицо, выражающее абсолютную апатию и смирение. Таких лиц не бывает у детей – и это вызывало дрожь.

Сейчас Ё-на видит в нём сильного, красивого парня, каким он, безусловно, является. Но полтора года назад он был подростком, убившим отчима и сбежавшим из дома. Он принял меня за милиционера – и вышел ко мне. Выслушал меня – и последовал за мной.

Он был готов на всё, лишь бы больше не являться частью того мира.

Это ненормально спокойное выражение лица было частью его потенциала: слишком большая выносливость делает порог эмоций тоже размытым. Я никогда не видел его удивлённым, весёлым или расстроенным.

Но сейчас он просто в ярости.

Потрясающе. Вот что может сделать с человеком вожделение. Грех этим не воспользоваться.

Такую метаморфозу интересно наблюдать, но лучше бы пресечь ее на корню. У меня на эту сладкую парочку другие планы.

– Я слишком долго позволял тебе делать что вздумается, Камэл, – говорю твёрдо, негромко, размеренно. Это лишь разгневанный юноша, и нужно вернуть его на землю. – Я закрою глаза на нарушение приказа тобой и Энолой, потому что знаю, что вы хотели, как лучше. – Камэл стушевался и опускает взгляд: попался, голубчик. – Моя вина, что я это позволил – и посмотри, к чему это привело. Я потерял Энолу, и не могу рисковать тобой: Крушина действительно опасна.

Не знаю, был ли Камэл близок с Энолой, но её смерть – неоспоримый факт. Камэл задумался, а, значит, время козырей:

– Или есть особая причина, по которой ты должен с ней видеться?

Готово. Метнувшийся на меня испуганный взгляд янтарных глаз, чуть ссутулившиеся плечи, кровь, бросившаяся в лицо. Минуту назад это был самец, готовый к битве за территорию, но сейчас это снова испуганный мальчишка.

Усилим эффект. Финальная точка.

– Есть что-то, что ты хочешь мне рассказать?

И вдруг он меня удивил. Уже второй раз за день.

– Она мне нравится.

Похоже, я его недооценил и не угадал с манипуляцией.

– Она мне нравится, как женщина, – повторил он уже более твёрдым голосом, с каждым словом становясь всё увереннее. Взгляд этого нахала, направленный прямо на меня, досаждает. – И я не вижу в этом ничего удивительного или странного.

Вот же, блять. Да когда ж такое успело произойти? Когда ты успела влюбить его в себя так сильно?

Хотя, если подумать, умения влезать людям в душу тебе было не занимать. Вспомнить хотя бы тот случай в сарае под звёздами.

Дело принимает скверный оборот. Хотя за минуту до я был уверен в своей победе.

– Я хочу продолжать с ней видеться, – окончательно придя в себя, заявил Камэл. – Если она такой смертельно опасный потенциал, то она одна точно из нас, верно? Так что не вижу причины запирать её насильно: достаточно объяснить ей, почему нельзя выходить, так? Не пора ли адаптировать её к жизни внутри организации? К тому же, – перейдя в наступление, заявил он, – я единственный, кто сможет выдержать действие её потенциала с помощью своего собственного. Я хочу быть с ней.

Холодное пламя заливает мои внутренности.

– Ты действительно думаешь, что я позволю тебе закрутить роман?

– Она мне нравится, и когда будет время, я спрошу её мнения по этому поводу, – не могу припомнить, чтобы Камэл был столь красноречив хоть когда-то. – Быть или не быть отношениям со мной – решать только ей. Кроме её мнения меня не интересует никакое другое. Так что, глава, – протянул он ко мне открытую ладонь, – прошу вас, ключи от палаты.

Он же не думает серьёзно, что я так всё и оставлю? Нужно быстро придумать, что ему ответить!

– Или же, глава, – внезапно тон его понизился и стал угрожающим, – у вас есть личная причина не допустить этого?

«Ах ты, щенок!..».

Огонь, свербящий в груди, бросился в лицо. Перед глазами пронеслись дощатые стены, звёзды, заглядывающие в щели, тепло у правой руки.

Нельзя. Нельзя дать ему понять, что я задет.

– У меня всегда есть личная причина, – говорю после небольшой паузы. – Я, как ты заметил, глава этой организации, и несу ответственность за всех вас и всё происходящее, – спокойно. Я должен говорить будничным тоном, тогда и Камэл успокоится. – Крушина останется в изоляторе до тех пор, пока я не решу, что ей можно выходить. Она ни с кем не будет иметь связи до тех пор, пока я не решу, что ей их иметь можно. Если бы я желал что-то с ней сделать, уже давно сделал бы.

Это правда. Любой под этой крышей в моих руках. Она жива лишь потому, что я не отдал приказа избавиться он неё.