Тот, вздохнув, пояснил, что факта насилия нет, телесных повреждений нет, поэтому преступления как бы нет. Девушка недееспособна, а родители подавать заявление отказались. Иди, парень, домой, и никогда больше не приходи.

Я ничего не понял. Подумал, что они что-то перепутали и метнулся в больницу. Там была её мать. Я валялся у неё в ногах, клялся, что не хотел этого, каялся. Она подняла меня с колен, уставшим голосом сообщила, что я не виноват, что Таня давно ходила по краю. Сейчас она за чертой, но все уже давно ждали этого.

Иди, парень, домой. И никогда больше не приходи.

Я брёл домой и не мог принять услышанного. Что происходит? Почему все так равнодушны к тому, что произошло? Разве произошло что-то незначительное? Девушка сошла с ума после того, как я попытался её изнасиловать! Она пытается покончить с собой! Она раз за разом стремится выброситься из окна вместо того, чтобы ходить на работу, радоваться жизни и быть с близкими! Я – причина произошедшего, так почему никто не наказывает меня?!

Я видел её еще один только раз. У нас в городе только одна лечебница для душевнобольных, я приезжал туда каждый день. Приезжал, ходил вдоль забора и смотрел в окна, пытался увидеть её. Перед глазами стояло безжизненное тело, в которое я её превратил, лихорадочно блестящие безумием глаза. Я помнил её, живую, плачущую и смеющуюся, возмущающуюся и печальную. Я надеялся, что увижу её опять такой.

Но увидел я её еще лишь раз. Её, цепляющуюся на створку форточки, стаскивали с подоконника. Я, стоя по ту сторону забора, наблюдая за этим рыдал навзрыд.

Я убил её. Неважно, что там было до меня, что послужило причиной, а что – поводом, не важно, что она дышит, ходит, ест. Я убил её. Я убил.

Она там мучается из-за того, что я её полюбил. Она там страдает из-за того, что я хотел, чтобы она стала моей. Она несчастна из-за моего желания, чтобы она смотрела только на меня. Страдает она, её семья, её друзья, близкие, знакомые, коллеги. Из-за меня у нее не будет шанса полюбить, завести семью, детей, внуков. Из-за меня, из-за моей эгоистичной любви страдания в мире умножились.

«Как я могу жить с этим? – вертелся у меня в голове вопрос, но я не в силах был его задать. – Имею ли я право продолжать жить после такого?».

Выговорившись, я ощутил эйфорию облегчения. Я выплеснул из себя все, что меня тяготило, открыл самый грязный секрет. И с воодушевлением ждал вердикта.

– Ну, и что? – помолчав, произнесла она.

Она произнесла это простым, будничным тоном, и никак не продолжила свою мысль дальше.

Я почувствовал себя опустошенным. Моя боль вылилась из моей души, но в её душу не попала: так куда же она делась? Внезапно мне стало жаль, что я так разоткровенничался. То горе, та обида, та боль, что я так долго в себе пестовал: куда это все делось? То, что было источником моих эмоций, что наполняло мои мысли и сердце: куда ушло? Чувства, так долго бередящие мои раны: куда они пропали?

Я пытался снова и снова вызвать в себе страдания, к которым привык – и не смог. Я был пуст, обессилен и выпотрошен. Ради чего я это всё высказал? Чтобы самое дорогое, что у меня было, покинуло меня?

Она сидела рядом, спокойная и отрешенная. Если бы она забоялась меня, стала опасаться, или, наоборот, жалеть и сокрушаться о моей судьбе или судьбе Тани – я, может быть, и получил бы желаемое: другую эмоцию. Но она была абсолютно спокойна, словно я рассказал ей безобидную историю из своего детства.

Мне стало страшно: образовавшаяся пустота внутри пугала меня. Мне было некомфортно, и я осознал, что моё страдание было тем, что делало меня мной. Я страдал, потому что хотел быть лучше, чем я есть. А теперь, когда я всё высказал, это ушло.

Боль покинула меня, но от этого я ничего не приобрёл.

Я ощутил злость. Эксперимент не удался: лучше, чем был, я не стал. Я не приобрёл, я потерял.

Я разочаровался в Крушине. В тот миг, наверное, для нас двоих всё и решилось.

«Ну и что?». Как же ты могла мне такое сказать?..

Я хотел от тебя спасения, и не получил его. Я хотел тебя спасти: но не потому ли ты тоже погибла от моей руки?..

Очнулся я в кресле на рассвете: в слезах, с раскалывающейся головой и саднящим сердцем.

Когда Крушина приносила что-то хорошее?..

Третья

– Повтори.

Глава потрясён. Отчасти я его понимаю: меня саму до сих пор потряхивало – правда, по другому поводу.

И этот многогранный страх был моим собственным.

До сего дня всё было в порядке. Я наслаждалась окружающим меня комфортом, монотонностью действий, отсутствием необходимости хитрить, отсутствием необходимости сближаться с кем-то. Я наслаждалась ощущением, что мне ничего не угрожает, ведь чем больше времени я проводила с ней, тем меньше верила в теорию о вернувшейся Крушине.

Все кругом были убеждены в этом после истории как Ника едва не удавила главу. Я всегда сомневалась в этом аргументе: мало ли что может выкинуть человек после наркоза? Я слышала, что люди и не такое выкидывали, отходя.

С Крушиной мы лично не знакомы, но ничего из похожего на рассказы о ней за Никой я не наблюдала. В моменты, когда она пыталась разговорить меня, проскальзывали простые темы: семья, праздники, фильмы. Она прощупывала почву: и ни одна тема не ассоциировалась у меня с Крушиной.

Довольно скоро я забила на слова главы об опасности. Сытая жизнь, ночи в тёплой и мягкой постели, отсутствие необходимости убивать людей – что ещё нужно для счастья?

У меня как будто был отпуск: я наслаждалась созиданием, миром, покоем. Даже начала строить планы на будущее.

До определенного момента.

Мы как обычно играли в слова. Это и разговор, и тренировка для ума, и убийство досуга, и сглаживание неловкости, и развитие кругозора – пять в одном. К тому же это способ узнать человека косвенно: словарный запас может многое о человеке сказать. Ника, например, сыпала названиями растений и почв, но в то же время могла ввернуть и названия каких-то инструментов. Меня это забавляло, ведь я побивала её косметическими средствами и музыкальными терминами. В такие времена приходилось останавливаться и объяснять, что за слово употребил – тогда это было больше похоже на разговор.

Если играть в эту игру довольно долго, рано или поздно обычные слова заканчиваются. Чаще всего затык возникает со словами на «а» – самое популярное окончание. Была очередь Ники, я, смеясь, подгоняла её. Мне нужно было идти за обедом, и я хотела выиграть время на подумать. Я была спокойна и весела, когда она вдруг произнесла:

– Аберид.

И пристально посмотрела на меня.

Я застыла на месте. Мороз подрал по спине, волосы встали дыбом на затылке.

Она думала, что я попрошу объяснить слово, но я не просила. Я и так знала – так назывался процесс развоплощения тела из придуманной главой теории утилизации потенциалов.

Ледяной иглой пронзило меня осознание: «Авионика» это слово знать не могла.

И уж тем более не соответствовал «Нике» тон, каким она его произнесла.

В глазах потемнело, мир сузился в точку. «Она там, она там, она там!» – шумела кровь в ушах. «Аура», «яд», «опасность», «убийца» скакали в моей голове.

Меня обуял неконтролируемый животный страх, и я опрометью кинулась из палаты.

Когда за мной захлопнулась тяжелая металлическая дверь, наваждение слегка отступило. Почувствовав себя в безопасности, я, наконец, оглянулась.

«Авионика» сидела неподвижно, и, отвернувшись, смотрела в сторону. Осанка, поза, наклон головы мне были незнакомы: а я ведь видела её каждый день больше двух месяцев!

Внутренности скрутило холодным узлом.

«Господи, это правда. Это действительно правда! Там – Крушина!».

Я стояла, окоченев от ужаса. В голове билась лишь одна мысль.

«Что ты такое? Что ты такое? Что ты такое?».

Неосознанно мои руки обвили живот: и когда я обнаружила это, мой страх умножился на два.

«Спокойствие», «мир», «удовольствие от заботы», и «страх смерти», испытанный только что – это мои были чувства?

Привкус горечи во рту стал отрицательным ответом.

Я расслабилась. За эти несколько недель я дала слабину. Я позволила «этому» повлиять на меня.

Теперь меня трясло от собственного страха. Скорее: мне нужно как можно скорее к главе.

Четвертая

Внезапно всё изменилось.

Что конкретно послужило причиной, мне неизвестно, но отношение ко мне резко изменилось.

«Энола» начала говорить. Поначалу я решила, что она просто ошиблась, заговорив на тему, которую раньше игнорировала. Но она снова и снова отвечала на мои отвлеченные вопросы: подробно и развернуто.

Казалось бы: это шанс задать вопросы, на которые я больше всего бы хотела получить ответ, вопросы, что я задавала постоянно в первое время, и все из них были проигнорированы. Но, получив, наконец, такую возможность, я не могла решиться задать вопрос и услышать ответ.

Мне было жутко от этой внезапной перемены, мне было страшно от мысли, что все мои опасения окажутся правдой.

За последнее время моим миром стала эта комната и место, откуда приходит «Энола», «глава» и «Камэл». Мне начало казаться, что та, моя прежняя жизнь, ненастоящая. Не существует никакого внешнего мира: института, родителей, полиции. В моей жизни нет и больше не будет ничего, кроме этого места и этих людей.

Что мне делать, если это окажется правдой?

В конце концов, «Энола» подняла эту тему сама. Она сказала то же самое, что и «Камэл» в день нашей первой встречи.

«Ты попала в аварию, – чуть удивленно ответил он на мой вопрос, и дальше заверил: – Для всех ты там умерла, поэтому здесь можешь быть свободна. Можешь больше не бояться, и жить, как хочешь».

Тогда он говорил столь уверенным тоном, что я на миг поверила в этот бред. И глаза – необычайно светлые, желто-рыжего оттенка – честные-пречестные. Выражение лица, поза, взгляд – всё говорило об его искренней вере в произносимое.

«Камэл» всегда говорил со мной откровенно, так, будто не существует никакого запрета. Это было очень заметно на контрасте с «Энолой». Так странно: судя по речи, мы росли в одной стране, судя по возрасту должны были смотреть одни и те же мультфильмы, телепередачи, праздновать одни и те же события. Но, находясь в одной комнате, мы словно принадлежали разным видам: наше общение сводилось к играм. Она никогда не заходила дальше, сколько бы я не провоцировала.

А теперь всё иначе. И эта новая, непривычная реальность, пугала своей непредсказуемостью.

Хотя, отношение «Камэла» не изменилось. Интервалы между его посещениями становились всё длиннее, и с каждым разом становилось очевиднее, что за его сочувствием стоит ещё что-то. Он уже отдал мне свой плеер, затем принес сухую кисточку сирени. Глядя в пол, пересказывал мне сюжеты книг или фильмов. Если появлялась «Энола», немедленно заливался румянцем и переключался на игру в слова.

Мне показалось, что он неравнодушен к «Эноле».

Вообще-то, «Камэл» на верблюда был совсем не похож. Совсем молодой парень, высокий, широкоплечий, с узкой талией. Не качок, но под одеждой угадывалось сильное тело. Светлая кожа, гладкое привлекательное лицо, темные волосы: короткие на висках, спадающая на лоб чёлка. Тёмные свитер и джинсы. Предупредительные жесты. Вежливая речь. Ироничные замечания.

И удивительные глаза цвета жидкого золота.

Вообще-то он был приятным. Откровенно говоря, «Камэл» был очень привлекательным.

И это меня больше всего смущало. «Камэл» казался мне самым вменяемым, но в то же время я помнила, что он с ними заодно.

Хотя, если он приходит к «Эноле», то чего мне опасаться? С другой стороны, мысль о том, что он ходит не ко мне, тоже заставляла чувствовать что-то неприятное.

В любом случае, слова «Камэла» совпали с показаниями «Энолы». Про аварию, скорее всего, правда: доказательства налицо. Но что на счет всего остального?

«Я для всех умерла там»?

Похоже, они зачем-то забрали меня с места аварии. И вместо того, чтобы увезти меня в больницу, эти добрые самаритяне решили выходить меня самостоятельно. Но для чего?

Чего я должна «больше не бояться»? От чего «быть свободной»? Это как понимать?

«Там», во внешнем мире, я никого не боялась. «Там» я была свободна, у меня было все, что мне нужно. Я училась, строила планы, разговаривала с родными и гуляла с друзьями. Хотя теперь воспоминания об этом уже не такие яркие.

Это «тут» я привязана к кровати и постоянно живу в страхе.

Я ждала, пока происходящий вокруг психоз выйдет на новую стадию, но теперь мне страшно. Я не знаю, что делать, не хочу ничего менять, потому что твёрдо убеждена: лучше уже не будет.

Пятый

Мне нужно перестать видеться с тобой. У меня с головой не в порядке.

Сперва я поймал себя на мысли, что постоянно вспоминаю о тебе. Когда был снаружи, то чаще, чем раньше, подмечал что-то интересное: «Об этом можно потом тебе рассказать». Иногда подгонялся, не слишком ли долго ты поправляешься, не сильно ли болят твои травмы, не достает ли тебя глава. Время от времени мне вспоминались какие-то твои реплики: предмет, который мы обсуждали, внезапно обретал новые краски. Ты говорила, что любишь метро за запах земли – и я начал его замечать. Ты говорила, что хотела бы проходить факультативную астрономию в школе – глядя в ночное небо и мне теперь хочется знать название созвездий.

Потом я отметил, что рыщу глазами по сторонам в поисках того, что можно принести тебе тайком. Та кисточка сирени преобразила тебя на мгновение: мне хочется увидеть это выражение лица ещё раз.

Твой телефон жжёт карман: я обещал тебе музыку, но все никак её не организую. То возможности нет, то времени, но чаще побеждает желание оставить эту музыку себе: послушать, что тебе нравится. Понять, что ты любишь. Найти что-то общее.

Такого раньше не было, это настораживает и заставляет задуматься. Когда я на задании, я могу ещё взять себя в руки.

Но стоит мне оказаться у твоей постели, – и вовсе начинается безумие. Если на мои: «Привет!» или «Как дела?», ты повернёшь голову и волосы рассыплются, у меня мелькает ненормальная мысль протянуть руку и поправить их. В попытке одолеть наваждение и отвлечься от завораживающего платинового блеска, я опущу взгляд и наткнусь на изящные пальцы, выглядывающие из гипсовой повязки. «Как веточки,» – подумается мне, и параллельно придется сцепить руки в замок, дабы сдержать переплести свои пальцы с твоими.

«Что это ещё такое? – будет недоумевать сознание, пока я старательно что-то буду пересказывать. – Что происходит?».

По ходу истории ты легонько усмехнешься, а натренированное сознание охотника услужливо отметит, что твои губы цвета клюквенного морса, пролитого на снег, потрескались. Кровь моментально бросится мне в лицо от желания облизнуть эти губы, смягчить эту корку – и чтобы усидеть на месте, не подавая вида, придется призвать всю силу воли. Нужно продолжать рассказывать историю, не смотря на предвкушение горько-сладкого привкуса клюквы во рту.

Я думал, что это была какая-то разовая аномалия, но это повторилось и в следующую встречу, и после. Я сидел рядом с тобой, а ладони горели от воспоминания, как сжимали твои запястья. Стоило тебе шевельнуть ногами, и мгновенно вспоминал, как они упирались мне в спину в машине. От этих воспоминаний становилось щекотно в голове и жарко в животе.

Я решил, что если перерыв между визитами будет дольше, то все пройдёт. И действительно, последняя охота заняла много времени, была сложной в исполнении, требовала концентрации – я почти не думал о тебе.

Но едва вернувшись, первым делом я направился не к себе, а в лазарет. Сам не помню, как оказался у твоей постели. Глубокая ночь, ты не проснулась ни от скрипа двери, ни от света, пролившегося внутрь в момент, когда я заходил.

Факт очевиден: это не сработало. Но, может быть, это не так уж плохо?

Темнота и отсутствие прямого твоего взгляда делают меня бесстрашным. Протягиваю руку и завожу мягкий локон за аккуратное хрящевое ушко. Щека такая прохладная: тебе холодно?

Снимаю кофту, в которую переоделся по возвращению, и накрываю хрупкие круглые плечи.

Не могу больше отрицать: я в тебе заинтересован. Ты меня привлекаешь.

На миг становится легко, но затем тяжесть наваливается с новой силой.

Как теперь быть?

Глава

За последние трое суток я спал от силы часа четыре. От усталости ломит тело, от напряжения ноют кости в голенях и предплечьях. От недосыпа внутренности мелко трусит, а из-за нарастающего стресса трясутся поджилки.

Я начинаю напрягаться, потому что идёт целая полоса провалов.

Последняя охота прошла неудачно. Потенциал был так себе, и из пророчества уже было ясно, что шансов получить его мало – но я решил рискнуть. И ничего не добился.

Нынешняя вылазка тоже не увенчалась успехом: то ли пророчество было пустым, то ли аналитики плохо сработали. По всем местам глухо.

Перспективных пророчеств для разработки тоже не осталось: мой единственный сновидец давненько не выдавал ничего годного, потому что волком смотрит на единственного оставшегося толкового охотника. Всё ждёт, пока сбудется пророчество о них двоих, что он её заберёт. Нужно придумать, что с этим сделать, иначе я останусь совсем без информации.

Надо бы поручить аналитикам перетряхнуть архив: может быть, там найдётся что-нибудь перспективное. Людей займу заодно.

Это тоже проблема: людей у меня полно, но из них лишь треть – потенциалы, из которых годным для работы сейчас можно назвать разве что Камэла. Охотники и так были наперечёт, а из-за возвращения Крушины мне пришлось снять с фронта ещё и Энолу. У той потенциал что надо, но с ней и так договоренность была лишь на время. Потенциал замедления перспективен, хотя теоретически сложен в обращении, но я не могу на него рассчитывать, пока он в утробе матери. Я надеялся, что, если дать ей больше времени свыкнуться с ребёнком, она к нему привяжется; я думал, что, если дополнительно простимулировать её заботой о ком-то беспомощном, у неё стрельнут гормоны, проснётся материнский инстинкт – и она доносит ребёнка – это хотя бы ещё полтора года эксплуатации. Но этого не происходит: и очень скоро грозит стать проблемой. Неужели и этот расчёт окажется неверным?..

И, конечно, главной проблемой, требующей решения, остаётся Крушина, запертая в изоляторе. С её появлением началась эта полоса неудач: может, и не стоило её перехватывать.

Я направлялся в свою комнату, чтобы поспать, но ноги сами привели меня в лазарет: опомнился, когда схватился за ручку двери в изолятор. Что ж, мне и впрямь хотелось проверить, как она тут. Сейчас, одним глазком взгляну – и пойду отдыхать.

В палате темно: глубокая ночь, время сна. Узкая полоска света из приоткрытой двери падает на кровать.

Крушина спит, отвернув голову вправо. Волосы закрывают лицо: издалека я даже могу принять её за настоящую. Руки по-прежнему зафиксированы и не дают ей переворачиваться: мне это скорее не нравится. Может быть, стоит уже развязать её – над этим нужно подумать.

Ещё больше мне не нравится, что поверх больничного одеяла её грудь и плечи накрывает мужской бомбер: кто-то пришёл сюда раньше меня и заботливо её укрыл. Не припомню, чтобы давал такое распоряжение.

Внутренности перестают трястись от недосыпа и вместо этого обливаются жидким пламенем. Закрываю дверь и направляюсь в кабинет. Сон как рукой сняло: кажется, дел у меня больше, чем я планировал.

Это напомнило мне о прошлом: о том дощатом сарае, чужой кофте, призванной спасти тебя от ночной прохлады, задушевном разговоре и том, что последовало после моих откровений. Об ещё одной моей ошибке.

Настроение стало хуже некуда: стоит утопить себя в работе.

Четвёртое правило Павлова: если что-то мучает тебя – устрани это.

Четвертая

Живёшь себе, живёшь, никого не трогаешь. Встаёшь по утрам, куда-то едешь, что-то там делаешь, обедаешь, болтаешь с друзьями, едешь домой, ужинаешь, опять что-то делаешь, потом ложишься спать. И, поскольку все вокруг тебя делают то же самое, тебе кажется, что ты всё делаешь правильно. Из-за того, что все вечно копошатся и чем-то заняты, ты тоже копошишься и стремишься чем-нибудь заняться. Из-за того, что все вечно жалуются на усталость, ты тоже её испытываешь и тоже на неё жалуешься.

Все недовольны в какой-то мере своей жизнью, и ты недоволен своей в какой-то степени.

Иногда приходит в голову: «А, собственно говоря, почему я недоволен?» – и начинается самокопание, которое, впрочем, мало куда приводит. Самое большое – ты приходишь к выводу, что нужно что-то изменить: пить больше воды, читать вместо того, чтобы смотреть сериалы, ходить в спортзал вместо того, чтобы лежать на диване. После недели частого хождения в туалет, засыпания от трех прочитанных страниц и двух недель тренировок возвращается на круги своя. Учёба, друзья, сериальчики и домашние дела как-то заполняют время и даруют покой. Как-то безопаснее смотреть на мышиную возню и возиться самому. Инстинкт стадного животного побеждает.

Иронично, но до того, как попасть сюда, я пыталась понять, что в моей жизни не так. Было, знаете ли, такое поганое, тяжелое и неотвязчивое ощущение, что я несчастна. Ничего не идёт как надо, не приносит удовольствия, не радует.

Ха.

Не чувствуешь своего тела, пока не поранишься. Не ценится свобода передвижения, пока она вдруг не пропадает. Не воздаешь должное личному пространству, пока вдруг не оказываешься прикованным к больничной койке, и посторонний человек помогает тебе с интимными вещами. Довольно дискомфортно, когда не можешь даже поднять рук, поменять положение тела. Унизительно, что не можешь и просто волосы поправить, и сделать более интимные вещи, которые предпочёл бы ни с кем не делить. Чёрт бы все это побрал, но вдвойне унизительно, что из-за ограничений, которым я подвергаюсь, осязание обострилось. Очень стрёмно ощущать, как по твоим интимным частям из тебя вниз весело течет жидкость, как на простыне она моментально остывает; чувствовать распирание в тканях при испражнении, и как что-то мягкое и теплое тут же становится мерзким и холодным, размазывается по твоему телу, палату наполняет соответствующий аромат. Ты лежишь, желая умереть от стыда, стараешься не шевелиться, чтобы не изгваздаться в этом, и ждешь, когда придет посторонний человек, обмоет тебя, вынет запачканную простыню, перестелет постель, ничего при этом не комментируя.

И потом ты с этим же человеком, видевшим при свете дня те твои места, что не принято показывать посторонним, должен как ни в чем не бывало обсуждать пожелания на завтрак, какое масло для волос лучше сработало и почему тебе не нравится творчество Толстого и Достоевского, а Грибоедов – в самый раз.

Я, может быть, воспринимала бы всё иначе, если бы действительно болела: если бы у меня была сломана шея, и я лежала колодой на постели, не чувствуя своего тела, без возможности передвигаться. Но напротив: тело я чувствую превосходно. А вот передвигаться не могу из-за того, что обслуживающий меня человек привязал меня к кровати.

Быть пленницей втройне унизительно. Что я сделала, чтобы заслужить всё это?

Я всю жизнь старалась не нарушать правил.

Слушайся маму. Слушайся бабушку.

Доедай всё, что есть на тарелке.

Уступай пожилым место в транспорте.

Дорогу переходи на зеленый свет.

Не путай «тся» и «ться».

Говори всем «здравствуйте», «пожалуйста» и «спасибо».

Хорошо учись. Хорошо себя веди.

Я вела. И куда меня это привело?

Я всю жизнь надеялась, что если буду соблюдать правила всегда, когда могу, мне однажды можно будет нарушить их, и за это ничего не будет.

Но все оказалось не так. Удача не копится, нет никаких баллов за примерность, а я – в полном отчаянии.

Когда мне становится холодно, я не могу укрыться. Кожа ощущает движение воздуха, поднимаются мурашки, оголённые участки холодеют, и это становится все заметнее на контрасте с телом в тепле. Я вижу одеяло, что лежит в углу кровати, но даже если я подтяну его ногами, мне никак не укрыться. Всё, что я могу делать: это лежать и фиксировать свои ощущения.

Для чего я жила? Для чего продолжаю цепляться за такую жизнь? Умом я понимаю, что не стоит надеяться на возвращение в реальность, а сама продолжаю. Жду, что однажды смогу выбраться отсюда. Что я могу сделать, чтобы покинуть это место?

Пятая

Самая мощная сила в природе – это сила ядерного взаимодействия: она держит вместе кварки, которые составляют протоны и нейтроны. Она так и называется: сильное ядерное взаимодействие, – и распространяется на самые маленькие, субатомные частицы. Это так удивительно. Связь между самыми крошечными частицами любого ядра любого вещества во всей Вселенной – в мире нет связи, прочнее этой.

Вы знали?

Сильное взаимодействие работает только тогда, когда субатомные частицы находятся очень близко друг к другу. Каждая частица стоит на своем месте в структуре, и изо всех сил взаимодействует только с частицами, стоящими рядом. Сколь бы много не было атомов в веществе, она будет взаимодействовать только с теми, кто в её атоме.

Дальше связь не распространяется.

И весь этот порядок вещей может изменить только катаклизм: попавший извне чужеродный кварк выбьет с орбиты родную для ядра частицу, и все изменится.

Все как в человеческих общинах, не правда ли?

У нас тут тоже завелось одно нейтрино.

С каждым днём всё заметнее её влияние на всех. Неуловимо все: охотники, ребята из аналитического отдела, программисты, даже работники столовой, поначалу её опасавшиеся, привыкли к тому, что она здесь. А после того, как глава дал ей статус утраченного потенциала – Крушины – они перестали бояться и начали даже начали интересоваться ей.

Так что удивительного в том, что те, кто в первых рядах – глава, Энола, Камэл и Рэй – оказались под её влиянием? Что в ней так их притягивает?.. Что в ней есть такого, чего не хватает мне?

Она попала сюда и изменила все связи. А я, получается, стала той, кого она выбила с орбиты.

Как же меня это достало!..

Я нахожусь тут уже восемь лет, на моём счету тысячи пророчеств, десятки найденных потенциалов. Я следую установленным правилам, ограничиваю себя в книгах и фильмах, живу по расписанию.

Но стоит появиться ей – и все начинают скакать вокруг неё. Она жива, между прочим, благодаря моему пророчеству! Это я увидела сон о девушке с золотыми волосами, это я запустила эту цепочку спасения! Но если бы я знала, чем это обернётся, промолчала бы.

Как же бесит!

Она же ровным счётом ничего не сделала! Она просто пришла в себя и лежит в палате, залечивает раны. Ещё никак не доказана вообще её полезность, но разговоров только что о ней. Ко мне же начались какие-то необоснованные претензии.

– Сегодня снова ничего? – аналитик, принимающий сегодня у меня тетрадь, не сумел скрыть своего разочарования, увидев пустые страницы. – Это уже становится не смешно…

«Чёртов сноб! Думаешь, перед тобой автомат по производству прорицаний?». Но я мило молчала.

– Уже три месяца ни одного сна – такого раньше не случалось…

«Думаешь, это так легко, умник? Иди, приляг да выбей у Вселенной предсказание!». Но вместо этого изо всех сил улыбалась.

– Мы уже все архивы пересмотрели – там ничего толкового. Если ты не можешь, то и мы без работы остаёмся.

«Да ты все никак не уймешься? Если ты не можешь себя занять, какая моя в этом вина, козёл?».

Улыбку становилось держать все сложнее.

– Чего улыбаешься? Ты не заболела часом?

«Пиздец тебе. Я пыталась». Я уже набрала в грудь побольше воздуха, чтоб послать этого типа с сальными волосами подальше.

– О, Ё-на! Утречка!

Пшшшшшш: гнев вышел из меня вместе с воздухом. Глава приближался по коридору и ласково улыбался.

– Ты и впрямь неважно выглядишь, – быстро оглядев меня констатировал он. – Сходи-ка до Анны, пусть она тебя глянет.

К Анне?! Мне?!

Я в порядке!!

Ей приходится нелегко из-за сокровища в изоляторе, с которым все носятся, как с писанной торбой. Я – не некоторые, не собираюсь причинять неудобства, привлекая внимание к своей персоне.

Меня выбило с привычной орбиты, это правда. Надеюсь, выбило в сторону моего предсказания: иначе для чего это всё?

Третья

После шести последних недель могу с уверенностью сказать: не ходить на охоту – это просто потрясающе!

Никаких засад в любую погоду, никаких вопросов: «Предпочтешь жить с этим или умереть?», никакого караула над многочасовым тлеющим костром, разводимым после неправильного ответа. Больше не трясёт от напряжения, не сводит от страха челюсти, не тошнит от гари. Можно вкусно есть по расписанию, носить одежду, которую хочешь, в любое время ходить в душ и ложиться спать в мягкую постель. Раньше, во время перескока с одной разведки на другую, о долгом сне и полноценной еде приходилось только мечтать. Иногда поесть можно было только в машине, что везет тебя с одной точки слежки на другую, а поспать – когда был напарник.

Это было тяжело и физически, и морально, но не скажу, что мне это так уж не нравилось. Такой бешеный ритм не оставлял времени для размышлений: мне не приходилось терзаться чувством вины и страхом перед неопределенностью будущего. Глава ставил задачу, потом новую, и новую, и новую. Он думал за меня, что делать; выдавал на задание одежду и инструкции, присылал с водителем перекус, бронировал квартиры посуточно, обеспечивал связь и прикрытие. Мне всегда было, куда идти, чем заняться и куда вернуться. Я всегда знала, чем всё закончится. Мне не нужно было думать ни о чём.

Но эти несколько недель передышки дали возможность вволю поразмыслить. И осознание происходящего приводит меня в ужас.

Мне раньше все казалось логичным: и процедура охоты, и выдаваемые инструкции, и поведение всех участников охоты. Но если подумать, разве охота – это не банальное убийство?

Ведь оно и есть же. Ты приходишь к человеку, который немного отличается от остальных, и спрашиваешь его: «Хочешь жить или умереть?». Что это за вилка такая: жить будешь только если присоединишься ко мне, если откажешься – умрёшь. А как же вариант вернуться к своей, пусть и хреновой жизни? Почему его нет?

И почему я раньше не задавалась этим вопросом?

Изначально глава просил представлять на месте потенциалов, на которые ведется охота, ребенка в моей утробе. И я представляла: сейчас его тело поддерживается моим, но стоит ему родиться с таким метаболизмом – разве сумеет он прожить хотя бы день? Он будет жить год за годом, и ментально уйдет вперед раньше, чем за ним поспеет тело. Что это будет за жизнь и разве можно это назвать жизнью?..

Моё решение лишить его такой жизни было логичным. И, раз лишаю жизни его, то логичным казалось помочь другому потенциалу избежать тяготящей действительности. Я этим руководствовалась в течение четырех месяцев, что ходила на охоты.

Но разве это не безумие?

Разве можно сравнить сгусток дефективных клеток и взрослых людей? Разве это равнозначное убийство?