– Ого, какое тяжеленное!
– Дубовое, – пояснила баба Еня.
Внучка перевернула его в горизонтальное положение, взвесила в руках оценивая.
– Да плюс ещё вёдра с водой – какую тяжесть вам приходится таскать на себе.
– Мы привыкшие.
Евгения вернулась к прерванному занятию: приподняла полотенце, которым было накрыто ведро, стоящее на табурете, погрузила в квас длинную деревянную скалку, размешала, поднимая гущу со дна, хорошо укутала.
– Теперь я понимаю, почему мой рукастый супруг решил заняться облегчением вашего труда, – сказала внучка и подошла к ней, держа в руках мукомольню. – Вот смотри: прибор, что я тебе принесла… Стас сконструировал так, что его совсем несложно вращать и с его помощью вы получите муку из любых зёрен.
Лидия покрутила за ручку, хозяйка проявила интерес, вытирая руки о фартук.
Внезапно в сенях послышались шаги, Евгения вспомнила, что дверь во двор осталась незапертой, а поступь была явно нехозяйской – это были осторожные шаги, изучающие. Обеих охватила внутренняя паника, несмотря на то, что кроме мукомольного прибора всё было припрятано – это был страх того, что их едва не застукали, распахни эту дверь минутами ранее, когда они спускали продукты в погреб.
– Хозяева-а! – послышался женский голос.
Евгения бросила на внучку взгляд, который мог означать только одно: прячься!
Лидия юркнула за печь, пролезая под длинную занавеску, мукомольню она прижала к груди, прислонилась к тёплой стене спиной, замерла.
– К вам можно?
Дверь протяжно скрипнула и в избу вошла молодая особа. Евгения сделала вид, будто только что закончила укутывать полотенцем ведро с квасом из ржаночки.
– Бог в помощь! – поприветствовала гостья. Хозяйка продолжала возиться с ведром. – Присесть позволишь?
– Садись, коль пришла, места не жалко, – ответила бабка недовольным тоном. Гостеприимством явно не пахло.
– Матря-то иде?
Евгения зыркнула на неё недобрым взглядом и сухо произнесла, наклонившись к ведру:
– В проруби полощет.
Возникло неловкое молчание, напряжение только усиливалось.
– Я чего пришла… – Женщина мялась, издавая тяжкие выдохи. Осмелев изложила причину визита: – Дитё хотела забрать.
– Ишь чего удумала! – взорвалась бабка с пол оборота. – Явилась, не запылилась спустя полгода… Дитя ей отдавайте!
Женщина отпрянула от неожиданности, но собравшись продолжила наседать.
– Виноватая я пред тобою… Хоть бей, хоть режь… только вороти мне дитя. – Голос незнакомки становился плаксивым и умоляющим.
– Чего это я должна табе его вертать? – держала оборону Евгения. – Ты мне как говорила: забери, Христа ради, мне оно не надобно!
– Так я ж на фронт хотела…
Женщина шмыгнула носом, достала из кармана платок, утёрлась.
– Что, не взяли на фронт? – В голосе бабки чувствовалась ярость. Агрессия не переставала возрастать при каждом очередном слове. – Таких, как ты, туда не беруть.
– Я в санбригаду просилась…
Хозяйка громко усмехнулась.
– Да кто тебя примет… в санбригаду?! Медичка выискалась… Чего же ты до фронта не доехала, а? Глаза свои бесстыжие сидишь мозолишь… – На это женщина смолчала, всхлипнула, кротко посидела, искоса наблюдая, как Евгения, возмущаясь, стала игнорировать чужое присутствие и приступила к очередным делам, затем начала новый натиск:
– Еня… верни мне дитя – одумалася я…
– Ты мне его на порог привезла?! – рявкнула бабка. – Я приняла.
Лидия приоткрыла занавеску, в её обзор попали дети: пятимесячная в марлевом подгузнике сучила голыми ножками, обсасывая сухарь, старший наблюдал за происходящим, готовый расплакаться. Ей стало жалко Ромочку. Выходит, что эта опомнившаяся по прошествии полугода бесхребетная пьяница и распутница, каких на фронт не берут, его родная мать? Бедный Ромочка… Его белое испуганное личико следило за ругающимися взрослыми, будто он знал, о чём идёт речь, несмотря на возраст, будто он понимал, что его сейчас делят.
– Верни дитя, гадина! – Незнакомка перешла на крик. – Твой мужик ко мне попёрся, потому что тебя ни один человек стерпеть не может!
– Ты мово Витьку не трожь! – не уступала бабка. – Не табе его имя змеиным языком упоминать! Он Родину защищает! Все знають, как ты его опоила.
– Что-то он не шибко противился… – Соперница подобными оправданиями только подливала масла в огонь.
– Ты мово Витьку не срами! Мне люди сказывали, как ты в подворотне валялась, пьянчужка подзаборная!
В мыслях у Лидии промелькнуло, что сейчас она, наконец, свою бабку узнала: гонор, едкие обзывательства, твёрдый характер, который та в данный момент проявляла, – вот она, та истинная бабка двухтысячных. И не впоследствии она такой станет – она ей уже была, просто до этого случай не представился.
– Да на что оно табе – чужое дитё? – плакалась незнакомка.
– Витькино – не чужое! Ты собой все подворотни подмела, прошмандовка! Не зря тебя баба, ваша песчанская, из-за угла ведром помоев окатила – люди сказывали, как ты с её мужиком в стогу кутурялась!
– И-и-их! Люди сказывали… Что ты слухаешь людей этих, мало ли чего приплетуть…
Евгения краем глаза заметила, как за окном у калитки военный в овечьем тулупе прикуривает самокрутку, ждёт, дымит, прогуливается из стороны в сторону. Ей стало ясно, что приехала соперница не одна, с подмогой, но Евгения не боялась, в ней сидела тигрица – косы выбились из-под косынки, глаза горели.
– Не отдашь значить? – Женщина заговорила спокойно, словно сдалась. – Ну Бог табе судья. Я проведать хотела…
От её нерешительных раскачиваний – встать или не встать зашаталась скамейка, деревянные ножки постукивали о неровный пол, но визитёрка не спешила прощаться.
– Проведала? А теперь иди отсель!
Евгения, подбоченившись, нависла над ней.
– Имя-то оставила, как я просила? – Женщина, каких в простонародье называют «кукушками» начала подтирать глаза, собираясь на выход. – Динкой назвала?
– На что мне твои собачьи имена – у нас свои имеются! Нюркой её звать! Анной Викторовной!
Лидия сожмурила глаза, стиснула зубы – сжала до боли в дёснах, быстрая слеза скатилась прямо за ворот, за ней ещё одна, и ещё, кожа начала пощипывать от сырости. В эту минуту мир перевернулся, пальцы сжимали мукомольню, давили с силой, она вцепилась в неё, как в последнюю надежду, чтобы осознать, что она сейчас не спит. Пальцам было больно, значит – не сон, но это не боль в сравнении с тем, что она сейчас чувствовала в душе.
– Ах ты змея подколодная! – летело вдалеке, за шумом в висках, за детским рёвом, казалось, что голоса галдят у соседей через стену – они ругаются, решая свои проблемы, но не всегда их узнаёшь, эти голоса за стеной, они безлики. Как же хотелось её увидеть, ту, которой принадлежал второй, плаксивый голос, ту женщину, до конца неуверенную в своей правоте.
– Пьянь! Шлюшка красноносая! Убирайся отседа!
– Ах ты гадина!
Женщина бросилась на Евгению, вцепившись ей в горло. В доме началась потасовка, что-то опрокинулось, верёвка с постиранными вещами оборвалась. Лидия увидела в щель, как незнакомка в пальто и валенках завалила бабу Еню на кровать, на которой сидела малышня, руками она держала её за горло. Дети визжали, бабка хрипела. В последний момент Лидия заметила, как бабка перевела взгляд с нападавшей на внучку, стоявшую в оцепенении между стеной и занавеской, глаза Евгении смотрели на неё с мольбой.
Лидия не выдержала, выскочила из укрытия, подбежала, размахнулась мукомольней и опустила её на голову кукушки. Руки нападавшей ослабли, Евгения столкнула с себя обмяклое тело на пол с трудом дыша и держась за горло. Внучка стояла в ступоре, прибор вывалился из рук, обе смотрели на бездвижное тело, у которого на головном уборе постепенно расширялось кровавое пятно. Отдышавшись Евгения произнесла:
– Вот твоя бабка, полюбуйся! Во всей красе.
У Лидии тряслось всё тело, она изучала профиль чужой незнакомой женщины – молодое лицо, но обветренное суровыми ледяными вихрями. Из-под пухового платка торчали вьющиеся тёмно-русые волосы, рот был приоткрыт – чужой незнакомый широкий рот. Всё в ней чуждое – бабка была хоть и груба, но от начала и до конца дней оставалась близким человеком, а откуда взялась эта тётка, абсолютно незнакомая тётка… Вопросов у Лидии было много, ответы на некоторые из них она уже выяснила из подслушанного диалога. История казалось понятной, не понятно только одно: почему она считала себя похожей на бабу Еню, тогда как родственные узы её связывали с дедом, черты лица которого она никогда толком не видела, кроме старых довоенных потрёпанных снимков, да и в те досконально не всматривалась – что там у неё был за дед.
Женщины с опаской нависли над телом, проверяя пульс и дыхание: тело не подавало признаков жизни. Бабка в испуге отпрянула, схватилась за голову, закачалась. Внучка остановила взгляд на одной точке, выбранной наобум – кровавое пятно, повисшее в воздухе, росло и затягивало весь обзор, подобно красной пелене, заволакивающей всю избу.
– Как же нам с нею быть? Мы ж её пришибли. – Бабка под словом «мы» взяла половину ответственности на себя.
– Что-нибудь придумаем… – вяло произнесла Лидия, едва ворочая языком.
Она была среди них взрослой. А та, вторая участница преступления – молодая дурочка, хоть и с характером, но могла наломать дров.
– Что же теперь со мною будет за душегубство? – Евгения закрыла лицо ладонями. – Дети мои теперь останутся сиротами… Матря хворая стала, Витька воюет… Дети, мои дети… Ох-ох-ох…
– Погоди, не причитай! – оживилась Лидия. – Надо подумать, как от тела избавиться.
Бабка убрала от лица руки и заговорила тише:
– Её мужчина там дожидается. Не дождётся – сам войдёт. Вот беда, так беда…
Лидия украдкой глянула в окно: военный прохаживался – теперь её ухо уловило, как тот от безделья подошвами сминает со скрипом неровности снежной дорожки.
– Я знаю что делать! – сказала Лидия, резко повернувшись к бабке. – Я труп заберу с собой, а там мы с мужем придумаем, как с ним быть. Там её ни одна душа не хватится, и разыскивать никто не будет.
Бабка начала креститься, не отрывая от внучки взгляда.
– Ты только поможешь мне взвалить её на плечи, – продолжала Лидия. – Подтащим её туда, к вёдрам!
Евгения засуетилась вокруг, пытаясь взять труп за другую руку. Вместе они подтянули тело к точке отправления.
– Дядьке этому скажу, – проговорила вполголоса бабка, – что она попросилась выйти через заднюю дверь и ушла огородами. Люди знают, какая она придурошная… Пущай хоть каждый угол обрыщет, хоть по катухам пройдёт…
– Мельницу от крови оботри и спрячь куда-нибудь подальше, прибери здесь.
Евгения встала во весь рост, выпрямила спину, переводя дыхание.
– Кабы не ты, – сказала она, – эта непутёвая… если б не придушила, так Нюрку всё равно бы унесла. А где её тогда искать во время войны? Так и родилась бы ты у непутёвой алкашни незнамо где… Если б вообще родилась.
Лидия, соглашаясь, заторможено кивнула, потом до неё что-то дошло – запоздалые сбившиеся в кучу выводы. Она уставилась на бабку большими с мокрым блеском глазами с вызовом и произнесла:
– Однако, я родилась в твоей семье, а не у алкашни, – в твоей путёвой, уважаемой семье, которая вреда никому не делала, среди скелетов, маринующихся в шкафу. Что же с нею стало, что же вы с ней сделали без моего вмешательства? Может её останки до сих пор покоятся под засыпкой ямы в нашем палисаднике? А вы все молчите, секретами обрастаете, а я одна у нас – дура!
– Никого я в яме не хоронила!
– Да откуда ты знаешь? Если у вас сейчас такое творится, то дальше… мне страшно представить.
Обе дёрнулись от звука, донёсшегося с улицы. Возле заждавшегося военного остановились сани, извозчик поприветствовал, завязалась беседа.
– Ты пока здесь не появляйся, – сказала бабка уверенным тоном, когда они наблюдали за мужиками в окно. – Лихое время, пусть утихомирится, а то до беды недалеко. Придёшь опосля войны.
Чужак в тулупе закончил разговор с извозчиком и повернулся к калитке, упёрся в неё твёрдой рукой – в нём угадывалась нервозность, моментами он поглядывал на часы, очень скоро он эту калитку откроет. Лидия полезла в карман за чёрным пультом, бабка заметила, как в эту секунду её лицо исказилось, в нём появился дикий испуг – карман оказался пуст. Обе застыли, глядя друг на друга. Внучка кинулась искать: заглянула за штору, опустилась на колени и пошарила под кроватями, перевернула тело, выискивая под ним – единственная надежда на возвращение домой отсутствовала. В обычный день – без незваных гостей, свалившихся на их грешные головы, они с бабкой здесь всё спокойно бы переворошили, но счёт шёл на секунды – вот-вот зайдёт приятель убитой и всё закончится.
Она присела на скамью в полном отчаянии. Это оно – наказание за содеянное: за нарушение стабильности времени, за убийство, пусть и без злого умысла, а с целью защиты, за поиск истины – не надо знать того, от чего судьба тебя заботливо так долго отгораживала. Она пыталась восстановить в памяти момент отправки: может в суете она забыла положить его в карман? Нет… она точно помнила, как держала его перед стартом, как ощущала скользкий пластик, когда стояла перед избой с руками в карманах.
Ромочка издал визгливый оклик и попал в обзор – Лидия, подняв на него глаза, сначала просто уставилась: в маленькой ручонке виднелось что-то чёрное – блестящая пластмасса с хромированным ободком. Ничто в этом доме и за его пределами не имело малейшего внешнего сходства с бесценным инструментом, именуемым «пультом». Ребёнок успел его обсосать и бродил по дому, постукивая величайшим творением всех времён и народов обо что попало.
– Тихо, тихо, малыш… – Лидия подбежала к нему на полусогнутых, выставив вперёд руки. – Только не нажимай, только не урони, осторожно… Нет! Не бей этим о кровать! Стой! Не грызи, не надо!
Вместе с бабкой они попытались вытащить устройство из цепких ручек, но дядя Рома с трофеем расставаться явно не собирался, он приготовился его отвоёвывать.
– Дай ему что-нибудь взамен! – выкрикнула Лидия.
Голос её дрожал, внутри всё колотило, адреналин до краёв наполнил кровяное русло. Мальчик чувствовал нервозность у старших и как бы в отместку сопротивлялся, не взирая на уговоры.
Утрата редкостной игрушки привела к фонтану истеричного плача, бабка пыталась унять, Лидия тем временем осматривала устройство – проверить его работоспособность можно лишь одним способом…
– Я исчезаю… – сказала Лидия и начала затаскивать тяжёлую ношу себе не плечи.
Моток из свёрнутых сумок торчал за пазухой, на грудь свисали руки мёртвого тела, она держалась за них, пытаясь встать с колен.
– Погодь! – остановила Евгения. – Рупь!
– Чего?
– Тот рупь… в бане чтоб помыться… – Она торопилась сказать, пока Лидия не нажала. – Ничё мне не вертай, не должна ты, а коль понадобится, бери ещё!
Всё произошедшее до этих слов моментально стёрлось, как незначимое, как скошенная трава, незаметно перепревшая в земле, забитая новыми побегами, более существенными, доминирующими над тем, что когда-то относилось к важному. Тело уже не казалось обременительным – Лидия его держала легко; мысли заполонил злосчастный рубль – после вчерашней исповеди ей только что отпустили грехи.
С улицы донёсся бодрый голос воротившейся Алевтины – та вероятно пока не догадалась по какому поводу у них посетители. Правнучка заторопилась, теперь очередь была за ней, теперь она была держателем страшных тайн, которыми обзавелись за короткий срок они с бабкой, и эти тайны будут тщательно сокрыты. Алевтине лучше не знать о том, что здесь произошло, для её же блага, для неё была уготована та же версия, что приезжала кукушка малахольная дитя обратно клянчить, расстроилась, да ушла огородами.
Перемещение прошло успешно – устройство не пострадало. Лидия рухнула под тяжестью человеческого тела, с силой сбросила его с себя на глазах у шокированного и удобно устроившегося на принесённом стуле изобретателя. Звуки, которые он поначалу издал представляли собой слоги, отсутствовавшие в русском языке; стул, когда он вскочил, свалился на бок.
Наконец он выговорил:
– Что это такое? Лида! Что за хрень?! Какого рожна ты приволокла её сюда?!
Жена продолжала сидеть на снегу, переминая пальцами пульт, самообладание иссякло – она разразилась истеричным воем, надрывающим сердце, как говориться, на все голоса. Стас взметался между сидящей и лежащей – кому нужней была помощь он сходу не распознал.
– Я её убила-а-а… – завывала Лидия, – свою бабку убила-а-а…
Стас отнял у неё пульт и наклонился к бездыханной женщине, держась за поясницу. Свет от крайнего окна, пусть не в полной мере, но всё же дотягивался до площадки, где разыгралась трагедия.
– Бабки способны настолько меняться? – Он уставился на лежащую. – Я бы даже сказал, что она подверглась пластической операции.
– Хватит издеваться! – захлёбывалась Лидия. – Та мне не родная-я-я… Они с дедом нагуля-я-яли, а та взяла на воспитание-е… мою ма-а-ать…
Стас сначала долго смотрел на неё и на труп, усваивая полученную информацию, подобрал табурет, поставил в снег, присел.
– Ну и дела… И зачем я только позволил этому случиться… Разберу на запчасти чёртов ящик! Или нет! Раскидаю детали по разным помойкам, чтобы вовек не собрать!
Посторонний стон заставил обоих умолкнуть – точно так достигается беззвучный режим на видео одним нажатием кнопки. Кураевы сфокусировали всё внимание на пострадавшей – женщина шевельнулась.
– Матерь божия… – произнёс Стас. – Да она жива!
Лидия сначала растерялась, но муж толкнул её к действиям, взяв руководство на себя:
– Быстро понесли в машину! Пулей! Не мешкаем, не мешкаем…
Пара втащила тело на заднее сиденье, подложив под голову автомобильный коврик вместе с первым попавшимся полотенцем. Стас открывал ворота и прогревал, пока Лидия в темпе переодевалась в свой пуховик и шапку, меняла обувь. Уже стемнело, улица была пуста, за исключением мелькающих машин вдалеке – на дороге, к которой выходили все параллельно идущие улицы.
Кураев сел за руль после того, как жена выкатила Рено за ворота. Дорогу разъело, резкая оттепель привела к грязи и сырости. По утрам стояли туманы, осадки больше походили на дождь.
По дороге Лидия рассказала всю историю в подробностях, периодически поглядывая назад: женщина шевельнула губами, в другой момент дрогнули веки. Кураевы сговорились, как представить происшествие, будто они увидели, что возле дороги лежит женщина, опрокинутая навзничь, остановились, чтобы помочь, решили довезти до больницы. Придумали детали: где примерно подобрали, но точно не запомнили место, во сколько подобрали, но точно не смотрели на часы, вокруг не было ни души, хотя, возможно, одна машина проехала, или две… В правде не было смысла – в неё никто не поверит.
Носилки скрылись в больничных дверях, пара дала показания, оставила номера телефонов и отчалила в обратном направлении. Приехав домой они первым делом избавились от следов: кровь забросали снегом, вещи сороковых, запачканные кровью, сожгли, чёрный ящик Стас установил среди ремонтируемой техники – он на фоне прочего барахла так же приобрёл невзрачность. Вряд ли во всём мире отыщется хотя бы один человек, способный объяснить предназначение данного прибора, но разбирать его было нельзя, ещё не решён вопрос с перемещённой.
– Может, когда эту тётку выпишут из стационара, забрать и напоить её до беспамятства, а потом переправить обратно? – предложил изобретатель.
– Чтобы она там валялась на морозе? – ответила Лидия. – Или в бабкиной избе? А когда протрезвела, чтобы выкрала мою мать и уволокла в неизвестном направлении? Может заодно пусть расскажет, как бабка ударила её по башке и обвинит в нанесении вреда здоровью…
Лидия отвернулась к окну, в котором ничего, кроме отражения интерьера кухни и её силуэта невозможно было разглядеть. Обзор затянуло мглой.
– Хотя… какая она мне бабка… Выходит, что всю свою жизнь я жила бок о бок с чужим человеком – супругой деда. Но ту женщину я тоже не знаю и не представляю в качестве кого смогу её принять, всё равно она мне чужая… биологическая… От одной только мысли единой с ней крови у меня мороз по коже.
– Мать-то тебе хоть родная? – не удержался изобретатель. – Может у них там было нормальным явлением таскать с одного порога на другой, где… чей… кляп его знает. Пришла, записали в метрику со слов: родила тогда-то тогда-то, фамилия такая-то… Знал одну семью – белокожую, светловолосую, у них среди детей затесался ну вылитый цыганёнок – они так невозмутимо всем отвечали: наш! Отвечали так, будто сами в это верили, и парень в это верил. Парадокс состоял в том, что соседнюю улицу сплошь и рядом населяли цыгане, но это семейство практически всех убедило, что этот цыганёнок стопроцентно им кровный.
– К чему ты клонишь? – устало спросила Лидия. – К тому, чтоб я мать проверила на ДНК?
– Заодно советую сделать забор у приматов для сравнения – вот с ними у неё безо всяких сомнений будет полное совпадение, а тебя ей точно на порог подбросили.
– Стас, ну хватит, я так устала… Да пошло оно всё к чёртовой бабушке!
Кураев задумчиво уставился на своё отражение в стекле, провёл по щеке ладонью, пригладил бороду, взъерошил волосы, изрёк:
– Чёртову бабушку надо бы навестить… когда очухается.
Свет во всём доме погас, и Лидия спохватилась, что даже не поужинала. Напрягая память, она вспомнила, что и обеда как такового не было. Стас лежал на кровати и вслушивался, как его жена рыскает по холодильнику в поиске чего-нибудь, затихла – видимо нашла. По истечении часа отсутствия сна и подозрительно тихой возни на кухне он всё-таки вышел: Лидия сидела, обнявшись с бутылкой вина – его осталось совсем немного, из еды её устроили одни помидоры – во вскрытой упаковке сорта черри, пристроенной рядом на столе, убавилось на три-четыре штуки – то был её обед и ужин. Жена боролась с икотой, в перерывах вальяжно опрокидывала бокал, не обращая никакого внимания на серьёзную физиономию супруга. Ощутив на себе пристальный взгляд, она томно повела глазами в сторону проёма, где он стоял впечатлённый и в явном замешательстве. Она отмахнулась, как от навязчивого видения, вылила в бокал остатки, всё до последней капли, и растворилась в винных озёрах, в то же время удерживая себя не плаву, противясь полному забвению.
– Вот она – дурная наследственность. – Кураев покачал головой, после чего удалился спать.
Утро было тяжёлым, в основном для Лидии и её раскалывающейся головы. Не найдя в себе сил, чтобы встать с кровати, она выслушивала философские мысли мужа и как всегда ей от этого легчало.
– А вообще всё не так плохо… – продолжал монолог Стас. – Бабка поправляется – я в клинику звонил, никого ты не убила, зря надеялась (злорадный смешок). Говорят, травмированная наша пришла в себя, правда не разговаривает. Мать твою никто не о́тнял – так и воспитывается бабкой…
Что он несёт, думала Лидия, борясь с разрывающейся болью в обоих частях темени, во внешней оболочке мозга, напичканной нервными окончаниями. От этих бабок голова идёт кругом… Про ту, что осталась в сороковых, понятно, а эта… я даже имени её не знаю, совсем ничего не знаю, даже если архивы подниму, переворошу и выверну наизнанку. В архивах не указано с кем переспал мой дед, возможно, единожды. Ходила с брюхом, от всех скрывала, а уж потом на порог принесла – и тут другая бабка взяла эстафету молчания, понесла её с гордостью над головами. А ты теперь лежи и мучайся… Иван, роду не помнящий.
– Выпей – это капустный рассол. – Супруг хлопотал. – И салициловую кислоту в придачу.
Лидия запила лекарство, рухнула снова.
– А вообще всё не так критично… – продолжал он. – Голова поправится, бабка поправится. Соберу улучшенный блок с несколькими пультами, сходим в гости всей семьёй, как раз война к тому времени закончится.
– Я хочу… – едва слышно произнесла Лидия.
– Что, что? Чего ты хочешь, золотце моё?
Она приподняла голову, чтобы он мог её услышать.
– Я хочу поговорить с моей матерью.
– Ну вот, снова-здорово! – Кураев подбоченился.
Лидия подчеркнуто сказала «с моей», чтобы никто не попутался в бабках и матерях. Стасу надлежало вызвать Её Сиятельство и никого другого. Сегодня он собирался препятствовать любым посещениям в связи с морально измождённым состоянием жены, чтобы она спокойно смогла прийти в себя, но её глаза, полные отчаяния, заставили его позвонить в город.
– Мам, Викторовна, ты никак с бодуна? – услышала Лидия разговор по телефону из соседней комнаты. – Ах, не пила… Что не скажешь о твоей доченьке… Ну приезжай!
Лидия позлилась на мужа, но поняла, что от матери итак не скрыть: почему её чадо до сих пор, в одиннадцатом часу, валяется в постели.
– Что значит – зачем? – слышалось за стеной. – Может она последнюю волю изъявить желает… Не-е… Какую скорую?! Зачем такси?! Ну что и пошутить нельзя?! Просто приезжай, поговорить она хочет о приятном… Напилась на радостях, что жизнь прекрасна и заявила: больше всего в таком блажном состоянии хочу с родной матерью пообщаться, поговорить о горестях, о наболевшем… А? Ничего не покупай! А впрочем… купи салициловой кислоты, у нас закончилась. Да не… Какой раствор?! Аспирин в таблетках!
Анна Викторовна приехала красиво: не так, чтобы сразу, но, положа руку на сердце, с одним из ближайших рейсов. Первым делом она зашуршала покупками: тортом, фруктами и ацетилсалициловой кислотой – кислотной, как выражение её лица. К дочери она зашла лишь закончив дела на кухне – то был её конёк: чуткость она себе позволяла проявлять с ограничением, не больше допустимой нормы, поэтому не кинулась сразу в комнату, она и так исчерпала лимит внимания к близким приехав по первому требованию.
– Ну что, не легчает? – спросила она, печально вздохнув.
Лимит тут же закончился, и она перешла к упрёкам:
– Это называется: пир во время чумы! Везде карантин продолжается, а вы девишники устраиваете, или чего там в этот раз…
– Мам! Слышишь меня? Сядь!
– Ну… Села.
Лидия долго собиралась с мыслями, разглядывала её лицо – настолько похожее на лицо чужачки… Нет, нельзя так говорить – её настоящей матери: запутавшейся, несчастной, одинокой… Не похороненной, а живой, выздоравливающей в тридцати минутах езды в областной больнице.
– Мам… – начала Лидия.
Чего бы ей наплести, думала она, только не про путешествие во времени и не про травяной чай в компании бабки с прабабкой, а что-нибудь реалистичное…
– Мам, я столкнулась с одним специалистом по работе. В общем, он составляет родословные, проводит генеалогические расследования… Ты-ы… ничего не хочешь мне рассказать? – Сразу за этим последовал испуганный взгляд матери, который без сомнения выдал, что она действительно что-то знает. – В жизни ничто не вечно и пока ты жива, сейчас самое время посвятить меня в семейные тайны, потому как они тяготят сердце и будет лучше, если снять эту тяжесть прямо сейчас.
– Ты хоть намекни о чём речь. – Анна Викторовна заёрзала.
– У тебя что, так много дел с грифом «секретно» и ты не можешь понять о котором из них идёт речь?
– Не запутывай меня, скажи, как есть.
– Кто твоя мать?
В доме настало затишье. Анна Викторовна недовольно выдохнула, отведя взгляд, после произнесла:
– Узнала-таки!
Лидия почувствовала по отношению к себе тотальный заговор. Она так боялась поднимать эту щекотливую тему, смахивать архивную пыль и тревожить материно самолюбие, но та, как оказалось, давно уже знала.
– Гинеолог накопал? – спросила Анна Викторовна. – Во дают! Современные возможности до чего докатились…
– Ма, почему ты раньше молчала?
– А что я должна была сказать? Что твоя родная бабка – непутёвая алкоголичка? Ну и кляп с ней! Подохла она… Тебе это зачем?
– Что значит – зачем? Я правду хочу… Я всё хочу знать: как её звали, откуда она…
Мать отвернулась, нахмурившись, подпёрла руками себя под живот, с минуту поколебалась. Когда поняла, что дочь не отвяжется, раскрыла подробности:
– Зоюшка Дубанова её звали, из села Песчаное соседнего Краснинского района.
– Это где?
– Это километров пятьдесят, вот так напрямик через лес.
– А тебе кто сказал? Бабушка? – Лидия слушала с неподдельным интересом, приподнявшись на локте.
– Ага! Дождёшься! Люди добрые нашептали, в больнице когда лежала. – В этот момент Анна Викторовна осознала, что вела себя так же, и теперь её дочь узнаёт информацию из сторонних источников, хотя должна была услышать от неё. – Со мной в палате попалась наша… ну с того конца (села) одна сведущая – она и ляпнула. Сказала: думала, что я знаю, а меня, как обухом по голове прошибло. Я полгода в себя прийти не могла, мать – бабку нашу на разговор вызвала, она и ввела в курс дела.
– А той, сведущей, кто сказал?
– У неё в Песчаном родня – сама Зоюшка пожаловалась… тёте какой-то: ребёнка, говорит, о́тняли, не отдают. Бабка наша на неё драться кидалась… за меня – видишь, неро́дная мать, а как ко мне прикипела. А та что-о… Прощелыга! Ходила у себя в Песчаном по дворам побиралась, чтоб кто-нибудь ей плеснул, да и утопла в реке.
Лидию обдал ужас, несмотря на то, что последняя новость опровергала убийство Зоюшки Дубановой бабкой, и в яме её никто не закапывал.
– Мам, вот с этого места поподробней… Когда утопла?
– На праздники – Первомай.
– А год?
Анна Викторовна начала высчитывать от даты своего рождения:
– Та-ак… Я значит с сорок первого, а это было весной… Мне ещё и года не исполнилось, то получается в сорок втором.
– А как это случилось?
Преждевременная кончина Дубановой снова натолкнула Лидию на версию причастности к её смерти бабы Ени. Мать сидела и излагала то, что нахваталась от пересказчиков, Лидия же являлась первым свидетелем событий и видела собственными глазами борьбу между бабами не на жизнь, а на смерть.
– Утопилась она, пошла к реке и занырнула. – Голос Анны Викторовны звучал будто издалека, так как Лидию унёс поток мыслей, и голос этот пробивался в её сознание навязчиво, сквозь рой кишевших подозрений.
– Может помог кто? – спросила Лидия.
– Да кому она нужна? Люди видели, как она к реке бежала и в воду входила… Глаза, говорят, стеклянные были, выпученные от безумства… Все шумят, руками машут, а ей хоть бы хны, знай себе бежит. – Викторовна собралась в комок, сжалась. От этих воспоминаний запершило в глотке, она откашлялась. – А выловили её не сразу – течением унесло, где-то внизу по реке прибило.
– А похоронили где?
– Откуда ж я знаю?! – Мать бойко среагировала. Снова сникла. – Где-нибудь да похоронили…
– И тебе не интересно узнать? Она же мать твоя! Совсем не интересно: как она выглядела, кем была по жизни, кто были её родители, братья, сёстры?
Анна Викторовна опустила глаза, в руках нашлось что-то невидимое, которое срочно потребовалось перемять и отчистить.
– Может и интересно… Только что теперь об этом говорить? Время прошло – как-никак восемьдесят лет, наверняка ничего не сохранилось. – Она подняла голову, шурша глазами по интерьеру. – Может в Песчаном у кого фотографии остались, только кому их хранить? Потомков она скорее всего так и не оставила, кроме нас, если только ещё кому подкидывала в гнёзда… Не-е… – Она отмахнулась. – Вряд ли что сохранилось, и дом сто пудов снесли.