Она по -обыденному чмокала меня сначала в лоб, а затем в обе щёки, и почему-то, несмотря на сильный мороз, от этих поцелуев мне становилось тепло. Тогда я не знал почему…
Проснувшись, я всегда заставал маму сидящей подле меня со своим медальоном в руках, который она по обыкновению носила на шее. Там было мое фото и Ангел-хранитель. Я не понимал, зачем она смотрит на мое фото, когда я здесь, рядом с ней… Её руки дрожали от холода, свои варежки она отдала мне. Я замечал, что с каждым днем её лицо все больше вытягивалось, а глаза словно чернели.
– Мама, укройся шалью, я больше не хочу спать
– Нет, нет сынок, мне не холодно. Я привыкла к этим морозам. Не снимай ее с себя. Вот так.
Она завязала мне ее своими красно-синими, дрожащими и холодными, как лёд, руками и дала немного хлеба, чтобы я покушал. Маленький кусочек хлеба – была наша еда на целый день. Никогда он не казался мне таким вкусным…
– Мама, на, поешь! – поднося к ее губам часть своего лакомства, прошептал я.
– Нет, спасибо, сынок. Я поела, пока ты спал. Кушай, нам стоит идти, не будем же мы сидеть здесь целый день. – она снова попыталась выдавить из себя улыбку, но у нее не получилось, а затем она пыталась опять, и снова, и снова…ничего.
Мы шли по улицам Ленинграда не зная куда. Спящих становилось все больше, из-за этого их пришлось класть на санки и увозить. Однажды я хотел помочь мужчине отвести одно из таких. Мне было интересно, где же спят все эти люди. Но когда я сообщил о своем желании маме, она дернула меня за рукав, поправила шаль, и мы направились совсем в противоположную сторону от мужчины с санями. Глаза её в тот момент были мокрые, темные и красные, но при этом оставались добрыми. В садике, когда мы рисовали своих мам, мой рисунок был самый красивый! Я гордился своей мамой и не мог налюбоваться ею, но тогда она уже не выглядела как прежде, впрочем, как и я сам. Но заметил я это, только когда с меня начали спадать штаны и мне пришлось заправлять в них куртку.