Наша единственная надежда – вибронож, который легонько, словно маленькая птичка, подрагивает в моей руке. Мой главный тренер Ная учит по-особому держать его.

Как можно осторожнее, чтобы не сломать,

При этом крепко, чтобы он не улетел.

И ведь мой нож действительно жаждет полетать. Он относится к классу военного оружия, а потому умен, как ворон, и неуправляем, как молодой сокол. А еще обожает хороший бой.

Его-то он сейчас и получит. Со сцены, в двадцати метрах от нас, где моя сестра только что впервые выступала перед публикой с речью, ведет стрельбу наемный убийца. Весь зал усыпан телами высокопоставленных лиц Шрива, пришедших ее послушать: одни убиты, другие притворяются мертвыми или лежат съежившись от страха. По полу разбросаны беспилотники службы безопасности и летающие телекамеры, выведенные из строя глушителем.

Сестра тесно прижимается ко мне, вцепившись обеими руками в мою свободную руку. Ее ногти больно впиваются в кожу.

Мы с ней прячемся за перевернутым столом из искусственно выращенного дуба, с толстой, пятисантиметровой столешницей. Но с таким же успехом можно было сидеть в розовых кустах, потому что у убийцы в руках бронебойный пистолет.

К счастью, никто нас не замечает.

Нам обеим по пятнадцать лет.

И нас впервые пытаются убить.

Мое сердце гулко колотится в груди, но я заставляю себя дышать. Меня переполняет восторг от того, что теперь можно применить все навыки, полученные на тренировках.

В конце концов я делаю то, для чего была рождена.

Я спасаю свою сестру.

Наушники не работают, но благодаря тысячам тренировок в моей голове прочно засел голос Наи: «Ты можешь защитить Рафию?»

Нет, до тех пор, пока я не уничтожу противника.

«Тогда сделай это».

– Оставайся здесь, – говорю я сестре.

Рафи смотрит на меня. Над глазом у нее я замечаю порез от разлетающихся в разные стороны осколков. Она в недоумении касается его пальцами, ведь со своими учителями ей не доводилось видеть кровь.

Рафи на двадцать шесть минут старше меня. И по этой причине она выступает с речами, а я обучаюсь бою на ножах.

– Фрей, не бросай меня, – шепчет она в ответ.

– Я всегда с тобой. – Именно эти слова я говорю своей сестре по ночам, когда той снятся кошмары. – А теперь, Рафи, отпусти мою руку.

Она заглядывает в мои глаза и находит в них установившееся между нами нерушимое доверие.

Сестра выпускает руку, и в этот миг убийца снова открывает огонь, воздух прорезает рев. Однако сбитый с толку мужчина палит беспорядочно. В зале должен был присутствовать наш отец, но тот в самую последнюю минуту изменил планы.

Возможно, убийца даже не думает о Рафи. И уж точно не подозревает обо мне и моей восьмилетней боевой подготовке. Моем виброноже.

Я срываюсь с места.

Двойник

Речь Рафи была великолепна. Она получилась умной, доброжелательной. Непредсказуемой и забавной – как это бывает всякий раз, когда сестра рассказывает в темноте различные истории.

Высокопоставленные гости остались в восторге от нее.

Все это время я пряталась в стороне точно в таком же платье, как у нее. Мы с ней абсолютно одинаковые: наши лица и так идентичны, поскольку мы близнецы, а все остальное приходится как следует подправлять. Фигура у меня более мускулистая, и Рафи, чтобы соответствовать мне, вынуждена качать руки. А когда она набирает вес, уже я надеваю рельефный бронежилет. Все прически, флеш-татуировки и операции мы делаем одновременно.

Сегодня я должна была выйти в нужный момент и помахать собравшейся снаружи толпе. Этакая приманка для снайпера.

Я – ее двойник. И последний оборонительный рубеж.

Как только Рафи закончила свою речь, грянули аплодисменты. Девушка направилась в сторону балкона – отсутствующего правителя планировала заменить его выдающаяся дочь. В небо поднялось множество телекамер, словно улетающие ввысь фонарики на папин день рождения.

Мы как раз собирались поменяться местами, когда убийца открыл по нам огонь.

Я выбираюсь из укрытия.

В воздухе висит густой запах раскаленного металла от бронейбойного пистолета. А также сильные ароматы ростбифа и пролитого вина. Убийца снова стреляет, раздающийся рев щекочет мои нервы.

Именно для этого я и была рождена.

От убийцы меня отделяет неопрокинутый стол. Я проползаю между ножками стула, мимо упавшего на пол столового серебра и бьющегося в конвульсиях тела.

Опускаюсь на спину и смотрю вверх. Сквозь дыры от пуль в раздробленной столешнице на лицо мне стекают капли вина. Я ощущаю на языке божественный букет из спелых летних ягод – на папиных торжествах подают только лучшее вино.

Крепче сжимаю нож, отчего тот начинает вибрировать на полную мощность. Оружие, готовое разорвать всех и каждого, нагревается и пронзительно гудит у меня в руке.

Я закрываю глаза и вонзаю нож в стол.

Обычно в своем зимнем охотничьем домике папа сжигает настоящее дерево. Достаточно всего нескольких бревен, чтобы дым от них взвился в небо на целый километр. Так же и мой вибронож: на полной мощности он, выплеснув всю свою энергию, способен раскромсать предмет чуть ли не до молекул.

Дубовые доски, тарелки и еду поглощает туман обломков, комнату заполняет густое облако. В воздухе сверкает пыль из опилок и мельчайших осколков стеклянной посуды.

Убийца прекращает огонь. Он ничего не видит.

Я тоже, но у меня уже продуман следующий шаг.

Выскакиваю из-под распиленного надвое стола, легкие тут же забиваются пылью. По-прежнему ничего не видя вокруг, взбираюсь на край сцены.

Бальный зал наполняется скрежетом. Убийца, воспользовавшись облаком пыли, решает перезарядить пистолет – оружие снабжено самодельными снарядами, позволяющими уменьшить его размер и вероятность обнаружить.

Он вставляет в него патроны и, теперь стреляя даже всплепую, все равно сможет кого-то убить.

Где-то там, в облаке пыли, остается моя сестра.

Во рту ощущается вкус опилок вместе с привкусом измельченного торжественного ужина. Я держу вибронож на уровне груди подобно подрагивающему дротику и прицеливаюсь.

В эту секунду убийца совершает ошибку…

Он закашлялся.

С легким толчком неудержимый нож вырывается из руки и отправляется в смертельный полет. Через долю секунды до меня доносится звук, знакомый со времен тренировок в стрельбе по свиным тушам: бульканье, треск рвущейся плоти, хруст костей.

Там, куда устремляется нож, пелена из опилок рассеивается и резко вздымается новое облако. Мне видны лишь ноги убийцы, а выше пояса – ничего, кроме кровавой дымки.

Какое-то ужасное мгновение ноги стоят на месте, а после падают на сцену.

Нож, теплый и липкий, возвращается в мою руку. Воздух пропитан запахом железа.

Я только что убила человека, но в моей голове крутится лишь одна мысль…

Моя сестра в безопасности.

Я спрыгиваю со сцены и иду туда, где за столом по-прежнему прячется Рафи. Она дышит, прикрыв рот шелковым платком, который теперь протягивает мне.

Я стараюсь не терять бдительности и готова в любую секунду ринуться в бой. Однако комнату заполняет только жужжание оживающих дронов. Должно быть, глушитель принадлежал убийце и теперь так же превратился в пыль.

Наконец я выключаю вибронож, и меня начинает трясти. Вдруг из нас двоих именно Рафи подает здравую мысль.

– Прячемся за кулисы, сестренка, – шепчет она. – Пока никто не понял, что нас двое.

Точно. Пыль постепенно рассеивается, выжившие протирают глаза. Мы ныряем в служебную дверь под сценой.

Мы выросли в этом доме. Играли в прятки в этом бальном зале, надев линзы ночного видения. И я всегда исполняла роль охотника.

В наушниках слышится сигнал, и в ухе раздается голос Наи:

– Фрей, мы тебя видим. Нашему Алмазу нужна медицинская помощь?

Первый раз мы используем кодовое имя Рафи в настоящей операции.

– У нее порез, – отвечаю я. – Над глазом.

– Отведи ее в нижнюю кухню. Отличная работа.

Последнее слово звучит так странно. До сегодняшнего дня все мои тренировки могли считаться работой. Но это событие?

Это уже подлинная я.

– Все кончено? – спрашиваю я у Наи.

– Сомневаюсь. Твой отец прячется на другом конце города. – В резких словах Наи сквозит уверенность, что все происходящее – лишь начало чего-то более серьезного. Что мятежники собираются с силами, чтобы выступить против нашего отца.

Я провожу Рафи мимо сценического оборудования, дронов-осветителей и провожаю к лестнице, ведущей вниз. По пути нам попадаются дроны-уборщики и тараканы, которые разбегаются в стороны.

На кухне, откуда предварительно вывели весь персонал, нас встречают пятеро солдат – все они из охраны, а потому им известно о моем существовании. Врач тут же светит фонариком в глаза Рафи, промывает и зашивает порез у нее на лбу, очищает легкие от дыма и пыли.

Затем сплоченной группой мы направляемся к охраняемому лифту, где нас с Рафи окружают похожие на великанов солдаты в массивных бронежилетах.

У сестры все тот же остекленевший взгляд.

– Неужели все это было по-настоящему? – тихо спрашивает она.

Я беру ее за руку.

– Конечно.

Мои тренеры сотню раз устраивали нам внезапные учения, но еще ни разу они не проходили настолько открыто: с мертвыми телами и бронебойными пистолетами.

Рафи дотрагивается до раны на голове, словно до сих пор не может поверить в то, что кто-то пытался ее убить.

– Ничего страшного, – говорю я ей. – С тобой все в порядке.

– А что насчет тебя, Фрей?

– У меня ни царапинки.

Рафи качает головой:

– Нет, я имею в виду другое. Тебя кто-нибудь видел рядом со мной?

Я смотрю на нее, к моему волнению примешивается ее страх. Вдруг кто-то в бальном зале действительно видел нас? Двойник становится бесполезен, если все знают, что он ненастоящий.

Какой в этом случае от меня будет толк?

– Никто не видел, – заверяю я ее. В тот миг в зале царила полная неразбериха, кругом пыль, кучи раненых и убитых. Все камеры были отключены.

Но важнее всего то, что я спасла свою сестру. От этой мысли меня охватывает неописуемый восторг.

Лучше этого чувства нет ничего.

Шрам

– Я хочу шрам, – заявляет Рафи.

Врач замолкает.

Нас доставили в домашний медицинский центр, где наш отец проходит оздоровительные процедуры, направленные на увеличение продолжительности жизни. Все поверхности в помещении блестят, персонал одет в белые одноразовые халаты. Мы с Рафи лежим на кожаных стеганых кушетках лицом к панорамному окну – перед нами открывается вид на Шрив и территорию за его пределами, город утопает в зеленых лесах и грозовых тучах.

Наш отец еще не вернулся, но в городе уже тихо. Ведь это не революция. А всего лишь один убийца.

Помощница врача разрезает мое платье, осматривает тело на наличие ранений, которые я из-за перевозбуждения могла не почувствовать. Из всей команды Ортеги она единственная, кто знает о моем существовании.

На самом деле она всегда меня будто боялась. Возможно, из-за нескончаемого потока травм на тренировках. Или потому что, проговорившись обо мне, могла навсегда исчезнуть. Она никогда не называла мне своего имени.

Доктор Ортег склоняется над Рафи и светит фонариком на лоб.

– Убрать его можно всего за минуту. Больно не будет.

– Боль меня не волнует, – отрезает она, отпихивая фонарик. – Мне нужен шрам.

Врач переглядывается со своей помощницей – так он всякий раз предостерегает ее о том, когда Рафи становится неуправляемой. Ее вспышки гнева всегда случаются внезапно.

Доктор Ортег откашливается.

– Уверен, твой отец…

– Мой отец прекрасно понимает зачем. – Она откидывает голову назад и шумно выдыхает в потолок, напоминая себе о том, что с низшими существами следует быть терпеливее. – Потому что пытались убить меня.

Снова воцаряется молчание. Уже не столько опасливое, сколько задумчивое.

На сегодняшний день Рафия популярнее нашего отца. Прямых опросов на эту тему не проводится, однако сотрудники изучают различные показатели. То, как люди говорят о ней, выражения их лиц, движения глаз. Все, что удалось зафиксировать с помощью шпионской пыли, доказывает, что это правда.

Тем не менее никто не решается вести подобные разговоры с нашим отцом.

Доктор Ортег взглядом ищет у меня помощи, но Рафи права. Шрам не позволит никому забыть о случившемся сегодня. О том, что пытались сделать мятежники.

В эту секунду я начинаю понимать:

– Как на тех старых фотографиях Тэлли Янгблад.

Глаза Рафи радостно вспыхивают.

– Точно!

По комнате проносится шепот.

Саму Тэлли уже многие годы никто не видел, кроме случайно мелькающего в глобальной сети ее лица, словно она святая. Или в редких, покрытых рябью кадрах летающих телекамер. И все же люди продолжают ее искать.

И у нее над бровью действительно был шрам. Результат первого восстания против режима Красоты.

– Интересное замечание, Фрей, – доносится голос со стороны двери. – Я спрошу об этом у твоего отца.

На пороге стоит Дона Оливер, личный секретарь отца. За ее спиной маячат ряды экранов – в этой диспетчерской сотрудники отслеживают все сетевые каналы в городе. Новости, сплетни и даже изображения, зафиксированные шпионской пылью, – все проходит через эту башню.

Доктор Ортег с облегчением, что теперь не ему придется принимать решение, возвращается к работе.

Дона поворачивается к нам спиной и что-то шепчет в запястье. Она обладает невероятной красотой. Большие глаза, безупречная кожа – это сводящее с ума великолепие досталось ей со времен красавцев, когда все люди были идеальны. Но поскольку сама она никогда не пыталась сделать свою внешность еще более навороченной, ей удается при этом не выглядеть глупой дурочкой.

Рафи берет зеркальце со столика между нами.

– Может, сделать шрам слева, как у Тэлли? Как думаешь, сестренка?

Я наклоняюсь к ней, нежно беру за подбородок и долго рассматриваю ее лицо.

– Оставь все как есть. Он идеален.

В ответ она только слегка пожимает плечами, но теперь хотя бы улыбается. Я довольна собой, и эта удовлетворенность смешивается с оставшимся после боя возбуждением. Порой я и сама неплохой дипломат, даже если дипломатия – удел моей сестры.

Лицо Доны снова становится сосредоточенным.

– Он согласен, – сообщает она. – Но никакого уродства, доктор. Сделайте его изящным.

– Только лучшие шрамы, – посмеиваясь, говорит сестра и откидывается в кресле.

На усовершенствование рубца Рафи уходит целых десять минут. Похоже, сделать изящный шрам гораздо сложнее, чем полностью убрать его.

Сестра прекрасна, как и всегда, но дефект на ее лице кажется для меня неким напоминанием. Мне следовало быстрее добраться до нее или заметить убийцу прежде, чем тот откроет стрельбу.

Закончив операцию, доктор Ортег переводит на меня обеспокоенный взгляд – теперь ему придется заняться мной.

Сделать точно такой же шрам.

Он берет бутылочку медицинского спрея.

– Стойте, – говорю я.

Все взгляды обращаются ко мне. Обычно я не отдаю приказы. Для этого я родилась на двадцать шесть минут позже.

– Дело в том… – Сначала я не могу сформулировать причину, а потом до меня доходит. – Рафи, это же ведь больно, да?

– Летящие в лицо осколки? – смеется она. – Очень.

– Тогда мне тоже должно быть больно.

Присутствующие изумленно смотрят на меня как на контуженую. Но Рафи выглядит довольной. Ей нравится, если я создаю проблемы, хотя обычно это ее задача.

– Фрей права, – говорит она. – Мы должны быть одинаковы – изнутри и снаружи.

Комната обретает резкость – у меня в глазах стоят слезы. Так здорово, когда наши с Рафи мысли сходятся, пусть мы в конечном итоге и должны стать противоположностями.

– Изнутри и снаружи, – шепчу я.

Доктор Ортег качает головой.

– Я не вижу причин делать это без анестезии.

Потом он смотрит на Дону Оливер.

– Кроме одной – это гениально, – произносит она. – Молодчина, Фрей.

Я улыбаюсь ей в полной уверенности: сегодня – лучший день в моей жизни.

Меня даже не расстраивает тот факт, что она не спрашивает у нашего отца разрешения на то, чтобы причинить мне боль.

Ущерб

Спустя полчаса мы с Рафи сидим одни в нашей комнате, на ее кровати. Экран уолл-скрина^[1] сестры переведен в режим зеркала, в котором виднеются наши отражения.

Свет приглушен из-за пульсации у меня в голове. Доктор Ортег трижды переделывал мой шрам, пока тот не стал похож на рубец Рафи.

До самого конца операции я не разрешала ему использовать медицинский спрей. Мне хотелось ощутить то же, что чувствовала моя сестра: острую резь разрываемой кожи, теплые струйки стекающей крови. Стоит нам прикоснуться к своим шрамам, как мы мгновенно вспомним одну и ту же боль.

– Мы выглядим потрясающе, – шепчет она.

Рафи всегда так отзывается о нашей внешности – во множественном числе. Словно с моим упоминанием это не будет походить на хвастовство.

Быть может, так оно и есть. Ведь наша мама была красавицей от природы, единственной во всем городе. О чем отец постоянно твердит всем и каждому. По его словам, нам не понадобится операция, даже когда мы повзрослеем и постареем, можно лишь будет чуть-чуть подправить тут и там.

Однако сочетание в нашей внешности папиного сердитого взгляда и маминого ангельского личика мне всегда казалось негармоничным. А теперь еще этот шрам.

Как если бы у Красавицы и Чудовища родились дочери, которых они воспитали в дикой природе.

– Не знаю, красивы ли мы, – говорю я. – Но точно живы.

– Благодаря тебе. Я же только сидела и кричала.

Я оборачиваюсь к ней.

– Когда ты кричала?

– Все время. – Она опускает взгляд. – Просто негромко.

Для всех остальных моя сестра предстает в своем обычном обличье – своевольной и самодовольной девушки. Но наедине со мной ее голос звучит тихо и серьезно.

– Разве тебе не страшно? – спрашивает она.

Я повторяю папины слова:

– Мятежники ненавидят нас только по одной причине: они завидуют тому, что он построил. А значит, они – всего лишь мелкие людишки, которых даже не стоит бояться.

Рафи отрицательно качает головой:

– Я имела в виду другое. Разве тебе не страшно, что ты убила человека?

Сначала мне непонятно, что она имеет в виду. Слишком сильно все перемешалось в моей голове. Звук распарываемого ножом тела убийцы, застывший в воздухе вкус его крови.

– В это мгновение я – не я. – Мои пальцы двигаются, будто перебирают команды виброножа. – Во мне говорит обучение, долгие часы тренировок.

Она берет меня за руку, успокаивая дергающиеся пальцы.

– Так бы сказала Ная. А что думаешь ты?

– Потрясающе, – чуть слышно произношу я. – За тебя, Рафи, я убью любого.

Она не сводит с меня глаз. Ее губы слабо шевелятся, выговаривая некое подобие слова: «Любого?»

У меня перехватывает дыхание. Не могу поверить, что она спрашивает о таком, пусть и практически беззвучно, чтобы ее не смогла засечь шпионская пыль. Потому что мне точно известно, о ком она говорит.

Я осмеливаюсь едва заметно кивнуть.

Даже его.

Наконец на ее лице появляется улыбка. Рафи отворачивается к зеркалу. На нас смотрят одинаковые лица с идентичными шрамами.

– Помнишь, когда мы были маленькими, нам говорили, что это игра? Будто существует только одна из нас? Тогда все это казалось нереальным.

Я киваю:

– Словно некая шутка, которую мы играем с остальным миром.

– Да, шутка. Но когда в тебя стреляют, уже не так смешно.

– Он промахнулся.

– Говори за себя, – она показывает на свой шрам.

– Рафи, это была не пуля. А всего лишь… сопутствующий ущерб.

Она тянется ко мне и осторожно касается лба кончиками пальцев. Кожу пощипывает от медицинского спрея, а под ней в такт моему сердцебиению пульсирует тупая боль.

– А это что?

Я отворачиваюсь от нее, но Рафи по-прежнему там, в зеркале.

– Это не ущерб, – говорю я. – Просто я – неизменная часть тебя.

Она сжимает мою руку, и я чувствую ту уверенность, которую испытывала в детстве. Что я не обычный расходный материал. Я нечто большее, чем двойник.

– Это не нормально, – шепчет она. – Вся эта таинственность. Люди растят детей не для того, чтобы те подставлялись под пули.

– Но я спасла тебя.

Рафи не знает, как же это прекрасно. Когда все годы тренировок, упорный труд и боль пронзают твое тело молнией.

Она отворачивается на миг.

– Однажды я тоже тебя спасу.

Самый мягкий предмет

Ная пытается нанести удар.

Она наступает на меня, удерживая в руках бо – длинный бамбуковый посох с металлическими наконечниками. Это один из ее любимых видов оружия. Он вращается в ее руках, обдавая прохладным воздухом тренировочный зал.

С нападения прошел целый год, и за это время на нашу семью больше никто не покушался. Но меня все равно тренируют усерднее обычного.

В последнее время мне предоставляют только импровизированное оружие. Обычно я никуда не хожу без своего виброножа, однако Ная, видимо, хочет меня к чему-то подготовить.

Передо мной стоит оружейный стол, заваленный всяким хламом: хэндскрин^[2], шарф, ваза с цветами, кочерга. Для защиты я должна выбрать что-то одно.

Кочерга не подойдет. Слишком банально. Чересчур тяжелая и неповоротливая, чтобы отразить удар вращающегося шеста.

Ваза разобьется, а я босиком. Нет уж, спасибо.

Шарф можно использовать как удавку, поймать или обездвижить оппонента. Но для этого придется подобраться ближе, а вращающийся бо длиннее меня.

Поэтому я хватаю планшет и швыряю его ребром в Наю.

На один восхитительный миг тот превращается в летящий мерцающий клинок, острый и смертельный. Я даже боюсь, что он ранит ее. Но вот один взмах бо – и хэндскрин разлетается на множество мелких кусков небьющегося стекла.

Ная и бровью не ведет, когда ее осыпает градом осколков.

Тогда я беру вазу и опрокидываю на мат ее содержимое. Может быть, она поскользнется.

Но внутри воды не оказывается, только засохшие цветы. По полу разлетаются лепестки точно во время свадебной церемонии.

Наверное, я слишком мудрю. Как только она приближается ко мне, я хватаю…

Хлоп!

Бо с силой обрушивается на мою руку, которую пронзает вспышка боли. В памяти вихрем проносятся уроки по анатомии: нервные окончания в руке, опутывающие хрупкие кости.

Лучший способ победить противника крупнее тебя – сломать ему палец.

Зажав запястье, я падаю на колени.

– Твоя очередь. – Ная бросает мне посох.

Тот со стуком ударяется о пол. Боль разливается по руке и отдается в голове. Перед глазами пляшут красные искры.

– Вставай, – говорит она. – Даже если тебя ранили, бой не прекратится.

– Но мне кажется…

– Вставай и борись, – со всей серьезностью повторяет она.

Последнее время все мои тренеры посходили с ума. Им прямо не терпится пустить мне кровь или что-то сломать. Вот только Ная впервые заставляет меня продолжать бой после такой сильной травмы.

Я с трудом поднимаюсь на ноги, сжимая посох в левой руке.

– Начинай раскручивать оружие, Фрей.

Я беру шест сломанной рукой, и на мгновение боль застилает все мысли. А потом вспоминаю: вся сила бо исходит от руки, расположенной сзади, передняя лишь направляет его.

Я начинаю медленно вращать посох.

– Быстрее.

Это практически невозможно, но я прикладываю все усилия. Если я потеряю сознание от боли, то хотя бы моим мучениям придет конец.

В эту секунду Ная бросается к столу, а потом отскакивает назад с шарфом в руках. На одном его конце она быстро завязывает узел.

Ну конечно, правильный вариант, как всегда, – самый мягкий и пушистый предмет на столе.

Она щелкает по медленно вращающемуся бо шарфом, который опутывает его и вырывает из моей хватки. Сломаную руку пронзает настолько резкая боль, что меня чуть не выворачивает.

– Лучший способ подавить силу – это спутать ее, – говорит Ная.

Видимо, такова мораль сегодняшнего урока – попытка сделать меня мудрее. Но вряд ли можно чему-то научиться, когда тебе больно настолько, что трудно дышать.

Проходит пять минут. В то время как автодок сращивает мои пястные кости, меня вызывает отец.

Ная не кажется удивленной и просто качает головой:

– Ты еще не готова.

– К чему? – Я изумленно смотрю на нее.

– Я не имею права тебе рассказывать.

– Мы куда-то отправляемся?

Она медлит, а потом кивает.

– Значит, на это есть причина. – Я обвожу здоровой рукой устроенный в комнате погром. Осколки разбитого хэндскрина, разбросанные лепестки, обмотанный шарфом бамбуковый посох.

– У всего есть причина, Фрей. Думаешь, мы занимались этим ради забавы?

Забавы? Я чуть ли не смеюсь. Автодок издает жужжание, прямо как та красивая штуковина из стали в папином офисе, которая по команде наливает тебе кофе. Я смутно ощущаю, как мои кости срастаются и обретают прежнюю форму.

Вздрагиваю.

А потом меня осеняет…

Импровизированное оружие. Целый месяц напролет.

Куда бы с Рафи нас ни отправили, туда я, похоже, свой нож не беру.

Мы с Наей поднимаемся на отдельном лифте, пользоваться которым позволено лишь тем, кто знает обо мне. Кроме этого, для меня отведены особые коридоры, отмеченные красными полосами для сотрудников с наивысшим уровнем допуска.

В детстве Рафи иногда пряталась в нашей комнате и позволяла мне бродить по дому. Одевшись как она, я могла пойти куда угодно. Но эта свобода не доставляла мне истинной радости, потому что я все время была одна.

Тогда мы придумали игру поинтереснее. Мы притворились, будто живем в подземелье, кишащем чудовищами. Пробираясь в неохраняемые коридоры и стараясь, чтобы нас никто не заметил, мы следили за персоналом, занятым работой.

К счастью, первой нас обнаружила Ная, а не кто-то другой. Она ужасно разозлилась и объяснила, что произойдет с тем, кто, не зная о моем существовании, увидит нас вместе.

После этого случая игра больше не казалась забавной.

Но я все равно скучаю по тем временам.

На моей руке холодный компресисонный рукав для снятия отека. Кости срослись, но сами ткани, где-то внутри, еще ноют. Как и всегда после каждой новой травмы, полученной на тренировке, мне кажется, будто там рвется что-то такое крохотное, что даже автодок не способен заметить.

Лифт останавливается на этаже, где расположен офис отца, и там нас уже ждут Рафи и ее помощница. Папа никогда не встречается со мной без присутствия моей сестры. Ведь привязываться к своей запасной дочери как-то неправильно.

Рафи окидывает взглядом мои спортивные штаны, раскрасневшееся лицо и компресс на руке.

– От тебя так и веет напряженной работой, – говорит она – в ее задачу, напротив, входит привносить во все происходящее беззаботность. А потом с сочувствием легонько пожимает плечами. – По крайней мере, он сумеет нас различить.

Ее слова вызывают у меня улыбку.

Однажды, когда нам было по десять лет, мы решили подшутить над отцом и нарядились наоборот: Рафи – в тренировочный костюм, я – в сарафан. Целый час она приводила меня в порядок, а я все это время ерзала.

Папа даже не заподозрил обмана – в отличие от Доны, которая потом месяц не разрешала нам летать на скайбордах^[3]. Но наказание стоило этих мгновений власти над нашим отцом – осознания того, что не все находится под его контролем.

Теперь же он заставляет нас ждать.

Ная проверяет показатели на дисплее моего компрессионного рукава, в то время как помощница Рафи составляет список вечеринок, которые сегодня посетит моя сестра. Никаких особо людных мероприятий не планируется, поэтому я останусь здесь и буду наверстывать тренировочные часы, потерянные из-за сломанной руки.

Обычно я с радостью остаюсь дома. Но после месяца изнурительных тренировок мне просто необходимо потанцевать в клубе. Это одно из важных мест, где мне разрешается, покинув семейные апартаменты, занять место Рафи на танцполе.

По правде говоря, танцую я лучше своей сестры. Конечно, когда дело не касается балета или бальных танцев. А вот трепыхание в толпе потных незнакомцев как нельзя лучше походит на бой, которому ее не обучали.

Помощница заканчивает со списком, и Рафи смотрит на меня.

– Сестренка, ты знаешь, для чего мы здесь?

Я отрицательно качаю головой. Она выглядит разочарованной и подает мне рукой один из наших старых сигналов. Мы начали пользоваться ими, когда поняли, что за нами все время наблюдают.

Доверься мне и делай как я.

Можно подумать, обычно я поступаю иначе.

Двери в кабинет распахиваются, и на пороге возникает Дона Оливер.

– Отец сейчас вас примет.

Офис отца расположен на самом последнем этаже башни, которая построена им по устаревшему принципу – на стальном каркасе. Магнитные опоры не вызывают у него доверия – только металл и камень.

С высоты двухсот метров город выглядит ничтожным. Лес вдали превращается в зеленые размытые пятнышки. На его фоне тяжелые наползающие тучи кажутся огромными и несокрушимыми.

Сестра приседает в реверансе, я склоняю голову. Наш отец продолжает смотреть в эйрскрин^[4], не обращая на нас никакого внимания.

– Девочки, вы заметили изменения в вашем распорядке дня? – подает голос Дона.

– Трудно не заметить, – ворчит Рафи. – Меня вы отправили на все вечеринки. А Фрей – только посмотрите на бедняжку, она же вся переломана!

– Уверена, это очень непросто, – говорит Дона. – Но необходимо.

Рафи оборачивается к отцу.

– Вопрос касается сделки Палафоксов, да?

Не отрывая глаз от экрана, он улыбается сам себе.

Я понятия не имею, о какой сделке идет речь. Бизнес и политика меня не касаются. Я лишь знаю, что Палафоксы – правящая семья Виктории. Небольшого слабого городка в четырехстах километрах к югу от Шрива, не представляющего военной угрозы.

– Очень хорошо, Рафия. – Дона озаряет мою сестру сдержанной улыбкой. – Соглашение практически выполнено. В следующем месяце мы объединим с Викторией наши спасательные операции.

– Ты хочешь сказать, мы будем обеспечивать им безопасность, – поправляет ее Рафи. – Защищать их от мятежников, пока они будут исследовать руины.

Ржавые руины – так, значит, все дело в стали.

Эту историю знает каждый ребенок. Несколько веков назад жили люди, называемые ржавниками, потому что они обожали металл. Они выкапывали рудники, отравляли реки и в поисках железа перерывали целые горы. Они использовали его в строительстве своих городов, машин, механизмов и, конечно же, оружия, которым истребляли друг друга.

Теперь все, что осталось от ржавников, – это руины. Останки былого мира, ставшего нашим наследием.

Выходит, исследовать погибшие города и повторно использовать металл ржавников гораздо проще, чем добывать его из земли. Наш отец обожает строительство и в скором времени опустошит все руины возле Шрива.

Поэтому он и хочет заключить сделку. Защита в обмен на металл.

Дона Оливер продолжает улыбаться, но выражение лица Рафи вызывает у меня тревогу. У нее дергается глаз, словно она вот-вот закатит истерику.

1. Уолл-скрин – настенный экран.

2. Хэндскрин – планшет размером с ладонь.

3. Скайборд – летательная доска.

4. Эйрскрин – воздушный экран.