Портреты иносказательных женщин

А я остался лежать на том же месте. Вдруг в комнату зашла красотка, каких я давно не встречал. Она легла рядом со мной и обняла меня. У нее было странное имя – Атараксия.

Когда играешь в шахматы, действительность остается за бортом клеточного поля. Проходящие мимо люди, проезжающие машины, пролетающие самолеты, падающие метеориты, стареющие женщины, проблемы, страхи, ущербность, благопристойность, предательство, писательство, удачи и неудачи, любовь и смерть – все летит за борт. Идет игра!

Наши мечты, мысли и бессмыслицы, наши Набоковы и реалити-шоу, наши машины и жены, наши сны и пульты дистанционного управления, наши неудавшиеся попытки самоубийства и наши измены, наш стыд и наш Фрейд, наши прыщи на задницах и наши мобильные телефоны, наши тещи и кредиты, внебрачные дети и артриты, достижения и домашние питомцы, наши геморрои и экстазы, неудачи и любимые джинсы, наши страхи и хобби, наши цветы на могилах и шаблонные фотографии в паспорте, наши часы и наше застывшее время на них, наше детство и юность, и старость, и зрелость, наши судьбы, наши долги, наши грехи, наша смерть, что казалась далекой и близкой, родной и чужой, наша любовь и наши деньги, наша злость и бездумье, наши миры, миры наших душ и голов – неокрепших и пожилых, а в большинстве усреднено-обычных – всё это сейчас умрет.

Абсент. Абсент. Абсент. Зеленый, красный, черный. Он расщепляет сознание, словно топор. Абсент горит диким пламенем авангардной живописи и каплет жженым сахаром андеграунда.

Итак, смысл экзистенциального гедонизма заключается в горьковатом, словно хороший швейцарский шоколад, привкусе абсурда. И сообразное наслаждение я стремлюсь получить от всего, до чего в силах дотянуться мое голодное нутро. Будь то естественный природный ландшафт или искусственный урбанистический вид, будь то осенняя промозглая слякоть или летняя благоухающая безмятежность, будь то скрежещущее кривыми зубами одиночество или близкое тепло родных глаз, будь то всё, что здесь есть.

Ни полупьяные и хмурые бродяги, ни голодные и облезлые псы, ни безразличные ко всему мусоросборщики не заметят среди объедков и пустых бутылок мои неудавшиеся слова, некоторые из которых нет-нет да и просочатся в невыброшенный текст. Ведь иной раз и засохший кусок хлеба не выкинешь, а съешь сухарем.

открытое лицо, высокий лоб, совсем седые, зачесанные назад волосы, густые брови, пристальный взгляд, крупный нос и крепкий подбородок. – Сегодня поедем с тобой на дачу, там есть дела,  – произнес он, – правда, обещали дождь, но все равно съездим. Так что не убегай гулять раньше времени. Понял? – Да, – ответил я. – И сиди нормально на стуле, что ты колени задрал к самым ушам?! Посади свинью за стол, она и ноги на стол, – строго, но беззлобно говорит дед. – Да, – вторит ему бабушка, – стол – престол. Нельзя так сидеть. – Просто я маленький, а стул большой, – оправдываюсь я и с недовольством убираю ноги вниз. – Вечно у тебя на все объяснение найдется, – продолжает мой дед, – Больно много разговариваешь. Запомни: помолчишь – за умного сойдешь! Мой дед часто говорил мне так о молчании. Потом я узнал об этом от Лао Цзы. Позже я еще от многих узнавал о ценности

Старость, это когда уже не помогает физкультура, диеты и подтяжки кожи. Тело больше не хочет бороться, оно отказывается комфортно носить душу. Кости, суставы, мышцы, сухожилия, нервы – нехотя сдаются. Старость – время сожалений. О выпитом, съеденном, сказанном, сделанном; и о не сделанном, не сказанном, не съеденном и не выпитом. В стариках человеческая обреченность перед лицом смерти видна особенно ясно.

Может, тогда меня уже не будет так волновать тленная красота и я, наконец-таки, пойму или хотя бы приближусь к пониманию истинной, нетленной красоты души. Животные инстинкты мои тогда притупятся, как притупляются клыки старого тигра, ятаганы усталых янычаров и секс под водкой.

Я двигался на ощупь по узким и холодным коридорам лабиринта собственной головы, царапая плечи о стены воспоминаний.