***
Группа оцепления в составе 11 человек мотострелкового отделения залегла на тыльной стороне деревни, в том месте, где склоны максимально близко сдавливали грунтовую дорогу, ведущую из нее. Здесь она поднималась особенно круто вверх, и потому возможности для бегства для так называемых террористов были значительно ограничены. Ровно сутки назад вертолет выбросил наших вояк в десяти милях от места назначения, и вот они уже несколько часов, под четкий бой сердец, ждали начала штурмовой операции.
Разгоралось прекрасное жаркое утро. Все кругом было тихо-тихо, ни слабого ветерка, ни безумного галдежа птиц поблизости. Лишь иногда петухи своими голосами провозглашали сельский образ жизни рядом лежащей местности, да какие-то грызуны со свойственным им шуршанием перебегали от камня к камню. Впереди взгляд ласкал приятный пейзаж деревеньки в долине, а перед ней – апельсиновая рощица, усыпанная оранжевыми плодами. Чуть левее блестела в лучах солнца тонкая горная речушка, особенно ярко на ее каменистых порогах.
Многие солдаты уже успели найти в себе особое чувство наслаждения красотой окружающего мира. Такое, что и приличному художнику не описать. И все благодаря до смерти наскучившей службе. Похоже, если долго варишься в ограниченных рамках солдатской казармы, отвратительно правильной и занудно однообразной, то мозг начинает страшно голодать. И затем с утроенной силой искать свою подпитку в каждой живописной панораме. В тебе рождается великий дар видения, и ты улавливаешь этот момент, будто всю жизнь был слеп и вдруг прозрел.
Только тогда, и особенно в присутствии страха смерти, начинаешь искренне ценить подлинную красоту, созданную матушкой-природой. Даже в разрывающих сердце руинах, на месте разбомбленных домов, улиц и городов находишь для себя что-то поэтичное и умиротворяющее.
Только в клятой армии, после длительного разрыва со старой жизнью можно познать новый вкус даже от самых привычных простым людям вещей. Обычная кока-кола, холодная и резкая, в жаркий афганский денек вызывала такую палитру вкуса и ощущений, что до конца дней помнишь об этом даре с небес. И это новое истинное знание радостно хранить как величайшую в своей жизни реликвию. И нисколько не постыдно ею делиться со своими многочисленными внуками и правнуками.
А сигареты! После боя они просто олимп искателя совершенства вкуса. Ценители всяких там табачных изысков выглядят в таких случаях действительно заурядными, если расскажут о своих предпочтениях ветерану боевых действий.
Вот так, лежа на брюхе, наслаждаясь баловством матушки-природы и, конечно же, ожидая новые волнительные события впереди, каждый сейчас думал, с какой силой он сожмет своими жвалами спелую плоть апельсиновых плодов, когда вся эта заварушка наконец уляжется. И при мыслях об апельсинах почему-то вспоминался родной дом, где в большой бутылке на дверце холодильника всегда обитал свежий оранжевый сок.
***
Ждать чего-либо всегда приходилось очень долго, такова уж природа этого слова. Операции, как правило, длились считанные минуты. Все остальное время, кроме перерывов на короткий сон и прием пищи, утекало на медленное спекание остатков мозгов. Жара, будь она всеми чертями проклята!
Невероятно, сколь многое узнаешь в такие минуты о мире, о людях и о прочих трудностях современной науки от своих гениальных товарищей. Иногда так ждешь чего-то, прислонив к себе свое оружие, и волей-неволей участвуешь в самых жарких и проникновенных философских диалогах, глубокомысленные идеи из которых ты тут же подхватываешь, и они на всю оставшуюся жизнь становятся фундаментом твоего нового мировоззрения.
– Вот проясни мне такую мысль, Макс, что у человека важнее, рот или задница? – спросил кто-то.
– Мы изгадили весь этот мир и, казалось бы, ответ очевиден, но рот нам также нужен, чтобы наша задница исправно работала, – отвечал Макс.
– Есть такие животные, мелкие, зараза, прямо с блоху! У них и рот, и задница из одного места растут, – вмешался в разговор какой-то умник.
– А как они тогда ими пользуются? – спросил четвертый.
– Поочередно, разумеется! Ты хоть бы думал иногда.
– Да, верно! Эти понятия нам одинаково важны! Нам нужны и рот, и задница, а следовательно, они равноценны, – подытожил цепь рассуждений пятый.
– Эй, Билл, – выкрикнул кто-то еще. – Расскажи нам немного о женщинах.
Техасец Билл был едва ли не самый молчаливый в семье подразделения, за исключением тех редких случаев, когда речь заходила о прекрасной половине человечества. Всю жизнь нищий, придурковатый и совершенно нескладный парнишка, он, можно сказать, раскрыл глаза белым потомкам миссионеров, делясь своим поразительным опытом общения с длинноволосыми нимфами. Причем рассказ он свой вел самым детальным, самым интригующим образом.
В каждом описываемом случае на самом острие процесса он обязательно делал какую-нибудь пакость из репертуара юмора ниже некуда, отчего у его очередной партнерши от удивления глаза на лоб лезли и затем следовало ее бурное возмущение. Именно дальнейшая чехарда невероятных событий, с закрученным сюжетом, со стороны уже экс-подруги и являлась тем наиболее ожидаемым пиком историй для каждого слушателя, поскольку все остальное было вполне привычно для солдатни.
– Однажды я крепко выпил в баре после ссоры с начальником, – начинал он, а значит, все слушатели сегодня надрывали от хохота животики.
***
В небе протарахтел знакомый звук лопастей беспилотника, рация принялась все чаще и чаще издавать противное пиканье, и следом из нее сыпались все более напряженные диалоги. Значит, пора приниматься за работу, скоро начнется «веселье», метались мысли в головах солдат.
Старт делу дал одиночный выстрел где-то там далеко, с обратной стороны деревни. С чьей враждующей стороны он произвелся, было не ясно, но затем разразилась ответная пальба из характерного автоматического оружия. Видать, у противника оказались нервишки слабее. Секундами позже начался многочисленный стрекот автомата Калашникова, и ему вторило еще большее количество винтовок М4. Послышались разрывы гранат, одна, затем еще несколько. Перерыв, одна секунда, вторая, и опять пальба. И вот уже казалось, противник сдает позиции, стрелков у него по пальцам пересчитать, как в перестрелку втянулось еще большее число калашниковых, а ты словно обнаруживаешь себя на краю поля, с шумом пожираемым механической саранчой.
– Ждем, ждем, ждем! Патроны, мать их, быстро кончаются, – процедил сержант. И, словно он был прорицателем, количество ответных выстрелов противника резко сократилось.
– Ну вот, скоро повалят на нас, – продолжил он. – Приготовились! Глядеть в оба!
В оцеплении среди солдат прокатились волны напряжения. Для многих это первое участие в серьезных боевых столкновениях, а тем более никому не приходилось целенаправленно стрелять людей в прямой атаке. Все без исключения были молоды, и у многих в головах витали одни и те же мысли. А когда именно нужно нажимать курок? Будет ли мой враг в точности похож на того, в кого следует стрелять? А каково это стрелять в людей? Это похоже на то, как происходит в фильмах? А как я буду себя ощущать, когда кого-то застрелю? Изменится ли после этого моя жизнь?
Перед боем, конечно, многие пытались выглядеть смелее, чем они есть. Обещания отправить на небеса бесчисленное количество врагов Америки нередко слышится со всех сторон, но, разумеется, это пустая бравада. Впрочем, были и такие, кто жаждал спустить курок и отправить на небеса хоть чью-нибудь человеческую душу. Безусловно, виной тому служила какая-то внутренняя жажда, а может быть, застарелый внутренний спор, подкрепленные пропагандой и внушением бесчеловечного образа врага. И конечно, получив свое, такие люди ожидали кардинальные изменения в себе. Самоопределение, обретение, может быть, каких-то высших знаний или для многих непостижимого опыта человеческой жизни. Меньше всякой чепухи нужно слушать, говорил про таких Марк, ставший в подразделении рупором трезвых мыслей.
***
Среди апельсиновых деревьев началось какое-то шевеление. Сначала в одном месте, затем оно распространилось по всей ширине рощицы. Однозначно, там пряталась группа людей, стремившихся вырваться подальше от опасности и исчезнуть в горах. Но, словно почуяв что-то, они замерли в ожидании. Апельсиновые деревья почти не имеют широких стволов, за которыми всерьез можно прятаться. А эти вообще оказались толщиной с кулак. Начни сейчас стрельбу, гарантированно положишь всех, кто там прятался. Но сержант почему-то медлил.
Послышалась местная речь, затем ропот женщин, и словно по команде из зеленой стены деревьев выбежала широкая шеренга людей. Впереди мужчины, позади замотанные в паранджу женщины. Мужчин было по пальцам пересчитать, в разы меньше, чем женщин, но в руках они сжимали автоматы.
– Огонь, огонь, огонь! – заорал сержант. – Внимание на калаши, – командовал он.
Но первые секунды никто не стрелял. Все будто ждали, кто окажется первым. В итоге нашелся некий смельчак, сделавший короткую очередь с краю засады, и все подразделение вторило ему винтовочным хором. Часть беглецов бросилось обратно в рощу, и оттуда началась беглая пальба пары калашниковых.
Но пулеметчик молчал. Заметив это, сержант встал и, совершенно не выказывая страха поймать своим телом вражескую пулю, подошел к пулеметчику, коим был наш герой, и тяжелым кулаком ударил по его каске.
– Я тебя, сука, твою мать, урою, а ну, сука, работай, ты что, твою мать, на курорт, что ли, сука, сюда приехал, – проорал он сквозь шум боя и ударил его еще раз.
Пулемет все-таки заработал, да так, будто в него вселился сам сатана. Его грохот был подобен раскатам грома среди усыпляющего шума дождя остальных винтовок. А голодные до крови пули стригли все, что попадалось им на пути. Стволы деревьев разрывались в щепы, а кроны подпрыгнув падали на землю, вместе с теми, кто успел за ними спрятаться.
Две злющие сотни патронов вышли без одной осечки. Каждый грамм свинца отдался своему черному делу на пике своей кровожадности. И с той секунды, как пулемет замолчал, больше никому не было нужды открывать огонь в чью-либо сторону. Наступила звенящая в ушах тишина, да такая, какую вы никогда бы не забыли.
***
На земле распласталось семь трупов. Среди них лишь двое оказались мужчинами. «Черт их побери, одеваются так, что хрен поймешь, кто мужик, кто баба, кто ребенок», – сквозь плевки возмущался сержант. В роще обнаружились еще одиннадцать трупов, почти все женщины, кое-кто совсем еще дети. Солдаты бросали взгляды из стороны в сторону, жрать апельсины никому уже не хотелось. Все они ожидали, что лицом к лицу столкнутся с обвешанными взрывчаткой террористами, жаждущими стереть с лица земли их любимую Америку. Но вместо этого они сделали то, что чувства гордости совсем не вызывало. Подвиг перед своей страной предстал непростительной ошибкой, какую каждый будет скрывать в глубине своей души до конца своих дней. Этакий вечно пылающий уголек, мучительно обжигающий своим жаром.
Конечно же, будущим солдатам никто и никогда не будет рассказывать, что на каждого убитого человека с оружием они отправят в мир иной трех-четырех ни в чем неповинных человеческих душ. И неважно, с какими бы благородными побуждениями ты не шел спасать мир. Именно это, прежде всего, они не должны были знать.
Таковы забавные казусы войны, и если ты думаешь об этом, то уже трудно становится понять, а действительно ли ты совершаешь благородное деяние и нужно ли это на самом деле твоей стране. Только бездонная вера в благость своего героизма спасает тебя от мыслей, от сомнений, от мук совести. А точнее, только сумасшедшее, слепое безумие в высшей степени твердолобого человека. Потому, и только потому, именно двадцатилетние парни должны идти воевать, вместо ребят постарше, поопытнее. Помнится, кто-то уже говорил, что если бы на войну отправляли одних стариков, то солдаты умирали бы исключительно от преклонной дряхлости.
Меньше всего радости от произошедшего испытывал тот, кто угробил почти все эти невинные человеческие жизни. Чей пулемет был бездумной, как назло, самой беспощадной машиной для убийства. Ни в коем разе нельзя видеть то, что ты натворил, в таких случаях. Боже упаси, и близко подходить к таким безумным проявлениям своего мастерства.
Но Марк видел все. По своей неопытности он тщательно осмотрел каждый труп, оценил свой вклад для каждого из павших и навсегда запечатлел это в своей памяти и душе. Сомнений не было. Только его оружие имело столько злобы отрывать руки и ноги к чертям собачьим. Делать дыры в телах с три пальца шириной. Превращать в ошметки человеческие черепушки, словно это были спелые арбузы. «А другие что, черт возьми, делали, в ворон стреляли?» – кипел он в душе.
Именно с этой поры служба для Марка превратилась в настоящий ад. Отныне и вовек она представлялась раскаленной сковородой, на которой как в кипящем масле скакала его навечно проклятая душонка. Сцены душераздирающих глупостей из жизни в учебной части теперь не казались такими уж болезненными и отталкивающими. Даже отпечатавшийся в памяти вид загаженного армейского сортира перестал быть ярким символом низвержения на дно человеческой лестницы. Отныне служба превратилась в ежедневную борьбу со своими мыслями, со своими обязанностями. Со страхом безвольной неизбежности вновь и вновь творить свое мерзостное дело.
Так вот почему здесь столько самоубийств, осенило Марка, когда ему пришлось помогать грузить ящик с очередным самострелом. Ну да, по неосторожности обращения с оружием! Расскажите-ка мне! Тоже, поди, нажрался и сказал «Привет, белый свет». Да ладно, братан, я просто завидую немного.
С тех пор он все чаще и чаще ловил себя на плохих мыслях и относился к ним серьезней, чем когда-либо. В определенные периоды они будто вороны кружили вокруг него, затмевая палящее афганское солнце, превращая день в сумрак. А ночью бросались на него и клевали живьем, оставляя без сна и покоя. Как же легко они все умерли. Секунды, а может, доли секунд. Как все-таки быстро, раз, и все! И насколько легко это получится у меня? Поганый детоубийца! Жалкий дешевый трус! Чем ты лучше других? У них были матери, отцы, а возможно, сотни любящих родственников. Любой из них был нужнее этому миру, чем я. Избавься, наконец, от проблемы!
Искренне хотелось бросить все, уехать и никогда в своей жизни больше не брать в свои руки оружие. Уехать, пока не поздно. Лишь в этом виделось спасение. Я не выдержу! Я не гожусь для армейской жизни, и даже не из-за опасений за свою жизнь, но ввиду дикой боли, горящей внутри меня, в глубине груди, в сдавленных легких, так изводил себя Марк. Но, увы, до конца срока оставалось слишком много времени, тянущегося настолько дольше, насколько сильно его ненавидишь.
***
Ну а что Курт? Правильно, однако, говорят, к чему душа тянется, тем человек и растет. Вот и он, под прессом усталости от жизни и страха, превратился в выдающегося звереныша. С непревзойденной легкостью он давил людей колесами Хамви, окажись они на пути. Бездумно стрелял первым, когда ему что-то казалось подозрительным. А потом вообще перевелся в разведывательное подразделение, где обрел настоящую семью, о которой даже не мечтал. Там уже боевой секирой и голыми руками приходилось работать чаще, чем нажимать на гашетку. А ведь именно это его и привлекало, что-то доказывало ему. Нравилось ему допрашивать пленных, что случалось едва ли реже, чем чистить ботинки. И те не скупились на слова и нечеловеческие вопли.
Вкус крови Курт однозначно распробовал и, хуже того, полюбил. Он взял за правило поворачивать нож в теле жертвы, а в пылу боя среди живых и раненых оставлять только раненых. Только смертельно, разумеется, раненных. Однажды солдаты украли по дороге живого барана, чтобы сделать из него барбекю, и Курт содрал с него шкуру с легкостью, будто делал это каждый день. Но нет, прежде к животным он и пальцем не прикасался.
Встречаясь же с Марком, он скрывал от него свои похождения. Да и тот не стал бы его слушать. Напротив, все разговоры только о гражданской жизни, о планах на будущее, о хорошей жратве. Зато слухи упорно лезли из всех щелей и, в конце концов, сделали Курта местной легендой. Правда, легендой, надо сказать, с хорошеньким таким душком. И Марку не приходилось сомневаться в этом.
***
Тем не менее, по какой-то счастливой, то ли глупой случайности, Марк и сам того разобрать не смог, но служба для него закончилась на порядок раньше, чем он ожидал. Произошло это на дежурном патрулировании улиц, когда его подразделению выпала на это очередь. Марк и еще несколько человек пешком брели по главной улице небольшого городка D, не особо враждебного последнее время, но все же недовольного интервенцией. Позади медленно пыхтел Хамви с пулеметчиком, торчащим из турели на крыше. Был, разумеется, очередной солнечный денек, каких бывает очень много в данной местности, извечная вялость от жары, и жутко клонило в сон.
Вокруг, куда ни бросишь взгляд, видишь вечные толпы людей, снующих то туда, то сюда. Все в каком-то странном белье, укутанные с ног до головы, прячут взгляд и, словно испугавшись призрака, широко обходят стороной их медленную процессию. И куда они, черт возьми, все мечутся, пытал себя Марк. Нигде же нет ни толковой работы, ни приличного супермаркета поблизости.
Словно черт из табакерки, из засады вылетел пикап с пулеметом на крыше и начал поливать огнем всех, кто в данную минуту был одет в форму американской армии. Десять секунд, показавшиеся целым часом, около полусотни выстрелов из крупнокалиберного оружия, и нетерпеливый водитель давит газ в пол, оставляя после себя лишь клубы пыли и ропот местных жителей.
– Раненые, – заорал сержант, – раненые есть? – еще громче спросил он. – Диккенс, держи обзор, – приказал ближайшему бойцу.
Несчастливый денек оказался сегодня у троих в группе. Ранения средней тяжести получили водитель и пулеметчик Хамви, так как им больше всего внимания и досталось со стороны нападавшего. С тяжелым ранением в живот в песке вперемежку с кровью валялся наш доблестный защитник американских ценностей, рядовой Марк N. Ранение в живот, наверное, самое неприятное, что может случиться для каждого участника похожего события. Огромная дыра в брюхе, реки крови, жизнь на волоске, а может быть, бедолаге сможет помочь только святой отец. В любом случае толком никто не знает, что делать дальше. Просто все бегают вокруг с деловитым видом и охотно подают средства из медпакета тому, кто отважился взять на себя сомнительное удовольствие спасать такого солдата. Остается только и надеяться, что скоро всех заберут отсюда.
***
Все, что позже и мог вспомнить Марк, после того, как пуля накрепко поселилась в его животе, это склонившихся над ним несколько знакомых лиц, суетливо что-то говоривших ему, крививших губы, а над их образами – небесную голубизну неземного пространства. О боже, такие чистые, такие особенные небеса сегодня, думал он. И почему люди так редко смотрят вверх, ведь это так здорово кем-то задумано – иметь такие прекрасные небеса над головой, чтобы наслаждаться ими, топить в их глубине все свои мирские заботы и проблемы, когда в беде или под грузом вечных, как земля, невзгод поднимаешь свой взор вверх. Затем был провал, посреди которого отпечаталась в памяти качающаяся крыша Хамви и невероятной силы жажда.
Глава 24
Марк очнулся в госпитале, притом в сознание он вернулся, словно грохнувшись в кровать с того самого света. Кусок прошлого из недавних событий ушел куда-то на задний план, будто это был всего лишь кошмарный сон. Но и обнаружить себя на не схожей с прежними ощущениями кушетке, с белоснежными простынями, да упереться взглядом в твердый потолок вместо брезентового тента было не особо-то привычно. Черт возьми, где мое оружие, включилась автоматическая мысль.
Оглянувшись по сторонам своим еще не вполне трезвым от обезболивающих средств взглядом, он наткнулся на ряды пустых больничных коек слева, ширму справа и спереди и большой стеллаж с медицинскими приборами, из которых змеями тянулись несколько длинных трубок. О боже, все они исчезали под его простынею.
Нужно проверить конечности, бросилось ему в голову. Руки вроде в порядке, даже можно свободно шевелить пальцами, значит, тут все на месте. Но ноги? Пытаясь пошевелить пальцами ног, он почувствовал резкую боль под грудной клеткой. Что это, мать его, такое? Что с ногами, черт возьми? Но подвижные бугорки под простынею, где должны были находиться стопы, немного успокоили закипевшие страсти. Но целы ли они – вот что теперь его мучило. Нужно подумать, нужно подробно вспомнить, что, черт побери, произошло на дежурстве, перед тем когда сознание ушло от меня по своим делам. Какие-то обрывки промелькнули перед его глазами, где он вновь смог увидеть, как что-то влетело ему в живот сквозь бронежилет, затем свое падение назад и выше головы запрокидываются его ноги. Вроде целые ноги!
Через дикую боль в грудной клетке он оторвал голову от подушки и принялся сдвигать белоснежную простынь. С такой ужасающей горой над животом можно ожидать все что угодно.
Страхи подтвердились. Несколько омерзительных трубок огромными кольчатыми червями-падальщиками выглядывали из его живота, чуть левее пупа, а две достаточно тонких заходили куда-то со стороны спины.
– Черт, черт, черт! – громко вырвалось из Марка, и голова опять упала на подушку.
– Эй, сестра, – заорал кто-то за ширмой, – четырнадцатая койка пришла в сознание.
Через несколько секунд перед лицом Марка склонилась сестра, словоохотливая и обходительная, но на нужные вопросы она отвечала уклончиво.
– Вам все доктор расскажет, – увиливала она. – Это он, в конце концов, ваш лечащий врач, и только он точно знает, что у вас пока барахлит.
***
Как прояснилось позже, в живот влетела крупная пулеметная пуля. Она втянула за собой керамические осколки пластин бронежилета и рваную жестянку своей медной оболочки, после чего решила и сама там задержаться. Ранение было серьезное: многочисленные порезы кишечника, большая кровопотеря и огромное число мелких и средних осколков по всей брюшной полости.
– Ты бы еще весь песок Афганистана с собой захватил, – шутил доктор. – Мы тебя несколько раз штопали! Но жить, в общем-то, будешь как раньше. Многое зависит от тебя самого, так что смотри. Дристать, извиняюсь за грубость, пока придется через трубку. Ну, пока раны не заживут.
***
Марку и раньше приходилось видеть по телевизору, как люди оказываются в больницах да госпиталях. Такие мирные сцены, кругом родственники, цветы! Ты лежишь такой сытый, довольный, движешься навстречу своему излечению. Или ты умираешь от рака, медленно и сладко, а кругом все в печали и даже плачут. Но в этих красивых фильмах никогда не расскажут, как из тебя выдергивают омерзительно толстые трубки медицинского оборудования, как кормят тошнотворно жидкой кашицей через зонд. Но хуже всего ходить под себя в судно. Еще в пятьсот раз хуже, когда это судно вынимают из-под тебя и рассматривают твои подвиги. Еще в пятьдесят тысяч раз хуже, когда тебе подтирают задницу. Правда, Марк этого избежал. Еще в пять миллионов раз хуже, чем подтирание задницы чужой рукой, это когда тебя моют ниже пояса.
И почему всегда медсестры – женщины, думал Марк, озадаченный своей беспомощностью. Хотя было бы мне легче, если бы за мной ухаживали парнишки или там старички? Ну уж нет, застрелите меня. Хоть бы тогда каких-нибудь страшненьких престарелых дам брали на работу, а не таких молодых красавиц. Пожалуй, было бы не так стыдно.
Да, больница – это место для новых эмоций и ярких приключений, и да, величайших унижений. Много раз Марку приходилось слышать истории, как больные да раненые после излечения женились на своих медсестрах. Сейчас бы они вызвали самую жуткую, самую огненную от ран боль вслед за глубоким, разрывающим свежие швы смехом прозревшего человека.
Но постепенно он подружился со всем медицинским персоналом, и процедуры теперь проходили чаще под глупые заезженные шуточки, чем под глубокое отчаяние уничтоженного унижением человека. Медсестрички, тем более, оказались довольно болтливы. А может, это все-таки часть их обязанностей, непринужденными разговорами снижать напряженность?
Со своими соседями Марк также нашел общий язык. Справа от него лежал тип по имени Томас, хотя здесь его прозвали Молчаливый Боб, как героя нашумевшего фильма. И все потому, что он всегда молчал. Что-то, видимо, сломалось в его душе, и он решил подольше пребывать в себе, потеряв всякий интерес ко всем окружавшим его щебетаниям. Как назло, никто не мог пройти мимо его безответности, и вся палата от скуки выстраивала самые фантастические домыслы относительно его судьбы.
По одним историям он могучий воин-варвар, с разрывающими кожу мышцами и в набедренной повязке из шкуры леопарда. Он одними только щитом и мечом сметал весь галактический флот враждебных нам инопланетных цивилизаций. Ловко отрубал головы и заставлял врага падать ниц от грохота его разрядившихся легких. Другой раз он перевоплощался в агента ЦРУ, такого молчаливого, гордо парящего над жалкой солдатней с автоматами, коих он мог положить целую кучу одним своим Вальтером ППК. Его в конце концов увезли, и про него тут же забыли.
По соседству слева оказался более любопытный, с точки зрения общения, индивид. Его звали Джоном. Он также активно участвовал в наведении столь необходимого порядка на афганской земле и, в конце концов, подорвался на самодельном взрывном устройстве. Его Хамви стал жертвой зарытого под дорогой 152-мм снаряда с дистанционным взрывателем. Домой он вернулся с обрубками ног, переломанными рулем ребрами и дырами в пищеварительной системе. Ожоги также придавали особый колорит его образу. Как оказалось, кроме прочих подарков судьбы в тот день его долго не могли вытащить из горящей техники.
Сам он родился и вырос в тех глухих местах, где хорошие доходы местным жителям приносило только метоамфетаминовое варенье. Жизнь наградила, кроме прочего, женой и двумя мелкими. Потому, отважившись избавиться от нужды заниматься одной глупостью, он сунулся в другую, смердящую не менее скверно. Зато здесь никто не докопается, все же по закону. Но какой еще был выбор?
Но как удивительно было обнаружить его поразительно здоровое отношение к жизни. Три класса образования, ни одной серьезной работы, ни одного начитанного человека в круге его знакомых. Но выдавал он такое, от чего действительно сердце сжималось и ты почувствовал себя неуютно за свое, как в дальнейшем открывалось, жалкое нытье неудачника.
– Вот вы, горожане, ни бельмеса о тяжелой жизни не знаете, а еще постоянно стенаете о каких-то трудностях, – начинал он говорить и продолжал выдавать сильные, наполненные подлинной любовью к жизни слова, отчего действительно хотелось работать, мечтать, путешествовать, нюхать запахи полей, смотреть на закаты и рассветы на берегу моря, теребить волосы любимой женщины и вдыхать их аромат. Это и вправду было весьма неожиданно услышать от деревенского паренька-обрубка. Кроме того, всю свою болтовню он сдабривал поучительными историями и, мало того, позволял глупые шутки над собой.
– Эй, Джо! – доносилось из другого конца палаты, – знаешь, за что я тебя уважаю пуще остальных?
– Давай! Мне уже интересно.
– За то, что хотя бы твоими ногами здесь не воняет, – отвечал вопрошавший, и все помещение, вместе с безногим Джо, заливалось хохотом.
Но все же он учинял иногда поступки, казавшиеся на первый взгляд звоночком надвигающегося безумия. Каждое утро ровно в шесть часов наш безногий друг издавал во всю мощь своей луженой глотки весьма неприличные выражения, даже для бывалого мужского слуха. Всех в палате такое явление заставляло подрываться, словно трубила команда к подъему. Но кому предназначались оскорбления и почему именно в этот самый час, для всех долго оставалось загадкой.
Лишь какое-то время спустя выяснилось, что всю ночь он почти беззвучно смотрел телевизор, бесцельно нажимая на кнопки пульта. А ближе к шести утра начиналась религиозная программа, как обычно, с одиозным проповедником, бешено махающим руками и через предложение призывающим вознести хвалу господу. Это и становилось причиной его взрывов бешенства, когда передача заканчивалась. Выключив телевизор, он набирал в раскаленные от злобы легкие воздух и выпаливал свое, как сигнальная пушка. Но почему-то никто не пытался узнать, чем насолил ему этот конкретный проповедник и он ли был в действительности причиной вспышек гнева.
***
С каждым днем у Марка число трубок в животе уменьшалось, и пару недель спустя осталась одна, самая толстая, с отвратительным на вид дренажом. Впереди маячила финальная операция, и спустя неделю голодовки можно вновь продолжать жить, как это делают обычные люди. Боже, думал Марк, какое это счастье – ходить в туалет на своих двоих и есть что-либо еще, кроме жиденьких кашиц. Как же натерпится погулять по ухоженному госпитальному парку, из которого так приятно пахнет цветением. О прочем думать и вовсе не хотелось. Об армии можно пока и подзабыть, как пророчил врачеватель. Хотя конец контракта и без того маячил впереди, спустя пару-тройку месяцев.
К большой неожиданности, прибыла медсестричка, держа в руках телефонную трубку.
– Это вас, Марк, – сообщила она. – Собеседник представился как ваш близкий родственник по имени Курт.
Марк взял трубку и закрыл микрофон ладонью. Диалог он решил не начинать сразу. Следовало подумать хотя бы несколько секунд, успокоиться и предостеречь себя от лишних слов. Черт тебя дери, Курт, черт тебя дери, сукин ты сын, повоевать тебе захотелось, патриоту безмозглому, крутилось в башке. Сейчас я тебе все скажу, что я о тебе думаю, вшивый ты вояка.
– Ага! – подал Марк голос, когда все же приложил трубку к голове.
– Марк, дружище, как ты там, живой? – спросил бодрый голос.
– Я тебе не дружище, черт тебя побери! – не сдержал себя Марк. – Я тебя предупреждал, что на войне иногда, черт возьми, убивают. Ты хоть можешь представить, какого я здесь насмотрелся. Я своими собственными глазами видел, как мое дерьмо течет по трубам из лишней дыры в моем боку. Можешь представить, как я тебя ненавижу? Я знал, я точно знал, что, играя с огнем, обязательно обожжешься. И свою собственную шкуру не стоит доверять кому-либо, кроме себя. Моя жизнь мне принадлежит! Слышишь, мне! Я больше не хочу иметь с тобой дел. Ты подставил меня, идиот. Ты чуть не спустил под собачий хвост все мои планы. И больше не звони, обойдусь без тебя! – под конец не сдерживаясь рявкнул Марк и стукнул пальцем по клавише отбоя.