Светлые века. Путешествие в мир средневековой науки

Глава 2
Исчисление времени

Путь, которым Джон ходил из Уэствика в Сент-Олбанс, вел через реку Вер мимо старого рыбного пруда, принадлежавшего королю. Преодолев извилистый подъем Фишпул-стрит и добравшись до площади Ромленд, где проводились городские ярмарки, он видел впереди внушительное фортификационное сооружение (рис. 2.1). Массивные ворота Сент-Олбанса были возведены несколько лет назад как символ могущества монастыря. Они недвусмысленно сообщали: входящий в них вступает во владения организации, обладающей большой властью.

Сент-Олбанс был воплощением богатства – и склонности к злоупотреблениям – монастырей позднего Средневековья. Среди паломников «Кентерберийских рассказов» есть невероятно толстый монах с лоснящимся лицом. Чосер подробно описывает его плащ, отороченный дорогим беличьим мехом, золотые украшения и любовь к охоте. Когда приходит очередь Монаха поведать свою историю, Хозяин спрашивает его: «Не знаю только, как мне кликать вас: сэр Джон, мессир Альбан иль сэр Томас»?^[74] Имя Джон, как я уже писал, было самым популярным в Средневековье, тогда его носила треть английских мужчин. Имя Томас тоже было очень распространено. (Томасом, кстати, звали аббата, возглавлявшего Сент-Олбанс в те времена, когда Чосер писал свои «Кентерберийские рассказы».) Но имя Альбан (Олбан) в Англии XIV века было в диковинку: Чосер здесь явно подшучивает над репутацией ордена, к которому принадлежал Джон Вествик. Однако нам не стоит принимать язвительную сатиру за точное и беспристрастное описание монастырских порядков Средневековья. По прошествии 800 лет со времени своего основания орден бенедиктинцев все чаще привлекал людей, не настолько преданных смиренномудрию, как завещал святой Бенедикт, – вот она, оборотная сторона головокружительного успеха. Однако аббаты и епископы видели скверну и настойчиво искореняли ее. Пусть бенедиктинцам XIV века не хватало аскетизма цистерцианцев, монастыри которых ютились на горных вершинах и прятались в безлюдных лощинах, пусть им недоставало проповеднического рвения, которым славились доминиканцы и францисканцы, однако ордену удавалось соблюдать равновесие между умеренностью и преданностью познанию – строгий, но разумный устав бенедиктинцев был приемлем и привлекателен как для неофитов из всех слоев общества, так и для влиятельных патронов^[75].

Рис. 2.1. Аббатство Сент-Олбанс (1365)

Итак, присоединившись к братии ближайшего монастыря, Джон Вествик вступил в самую мощную организацию в стране. Удобное расположение аббатства – всего в одном дне пешего хода от Лондона по главной дороге, ведущей на северо-запад страны, – обеспечивало ему богатство и влиятельность. Посвящение английскому первомученику Альбану и легенда об основании в VIII веке осеняли обитель славой и даровали престиж. Энергичный аббат, человек со связями, вставший во главе Сент-Олбанса вскоре после нормандского завоевания, выстроил великолепную новую церковь, к которой за два минувших века добавился целый комплекс дворов и клуатров, что позволило монастырю стать штаб-квартирой целой сети приходских церквей, больниц и школ, раскинувшейся от Южной Англии до границы с Шотландией. Главой этой организации – и главой английских бенедиктинцев – был Томас де ла Мар. Он стал аббатом в 1349 году, когда черная смерть унесла жизнь его предшественника, а заодно и еще 47 братьев, и под его руководством дела быстро пошли на лад. Он наладил тесные связи с королевским двором, обеспечив аббатству поддержку во времена финансовой и политической нестабильности. Кроме внушительного надвратного сооружения, он построил новый скрипторий, где монахи изучали и переписывали научные и философские труды, привозившиеся из процветавшего Оксфордского университета^[76].

На фоне треволнений внешнего мира обитель Сент-Олбанс должна была казаться райским местом. Такова и была цель: создать пространство, обитатели которого живут в гармонии друг с другом и размышляют о божественном. Но и самое гармоничное сосуществование невозможно без норм и правил. Пусть уроженцы всех слоев общества по примеру апостолов жили бок о бок, как равные, у каждого была своя роль, свои обязанности и послушания. О размышлениях без помех нечего было и мечтать: жизнь монаха подчинялась строгому расписанию. В этой главе мы узнаем, как жесткое внутреннее устройство вынуждало религию обращаться за помощью к науке и содействовало научному прогрессу.

Сменив крестьянскую одежду на черную рясу бенедиктинца, Джон Вествик первым делом должен был затвердить устав, написанный основателем ордена примерно в 540 году. Сразу после перечисления главных качеств монаха – смирения и послушания – Бенедикт переходит к распорядку богослужений, и первое, что должны были выучить послушники после самого устава, – это расписание ежедневных служб. Ночная служба, или утреня, заутреня, или хваления, служба первого, третьего и шестого часа (с дополнительными мессами), вечерня и повечерие – каждое богослужение суточного круга имело свой канон антифонов, псалмов, молитв, чтений и ответствий^[77]. Все они старательно соблюдались и исполнялись в точности по часам.

Службы занимали по 10–11 часов в день, начинались около двух часов ночи – в зависимости от времени года – и заканчивались незадолго до семи вечера, поэтому посещать их все было непросто. Братья, занимавшие руководящие должности, освобождались от этой необходимости, дабы у них оставалось время на выполнение административных обязанностей (поэтому-то разряженный монах Чосера и мог покидать пределы обители), но от остальных иноков требовали неукоснительного присутствия на богослужениях. Став аббатом Сент-Олбанса, Томас де ла Мар установил новые правила. Он ужесточил требования к одеянию монахов, а кроме того, приказал, чтобы тем, кто пропустил ночную службу, на следующий день не давали мяса. Если день был постным, ослушника лишали рыбы или молочных продуктов^[78].

Отсчет времени в монастыре был делом ответственным. Он входил в обязанности ризничего, который следил, чтобы в монастыре не переводились свечи, хлеб и вино для причастия, отвечал за сохранность всей церковной утвари и обстановки, а кроме того, должен был содержать в исправности колокол, созывавший братию на очередную службу, а заодно и звонить в него^[79]. К счастью для ризничего, эти тягостные обязанности можно было делегировать монаху ниже рангом.

Инструкции, данные одному такому монаху, насельнику монастыря в центральной Франции, сохранились в его крохотной записной книжке (размером всего четыре на три дюйма – меньше двух кредиток). Разборчивым почерком рядом с парой положенных на ноты стихотворений записан набор инструкций на латинском языке, который начинается так:

«В день Рождества Христова, как увидишь, что Близнецы стоят почти над дормиторием, а фигура Ориона – над церковью Всех Святых, приготовься бить в колокол.

На Обрезание Господне, как увидишь яркую звезду [Арктур] в колене Волопаса, между первым и вторым окнами дормитория, прямо над крышей, иди зажигать лампы.

 

В праздник святого Ломера и святой Агнессы [сделай это], как только весы, которые, как говорят, держит Дева, то есть две яркие звезды, поднимутся высоко между шестым и седьмым окнами дормитория.

…

А в праздник святого Винсента – когда увидишь, как они поднимаются над пятым окном, рядом с крышей, только – запомни хорошенько – ты должен отойти немного назад от своего обычного места к кустам можжевельника, по тропинке к колодцу, так чтобы ты мог увидеть звезды и сосчитать окна»^[80].

В инструкции содержится простой и понятный перечень звезд, видных в нужное время. Способы сверять время молитвы по звездам можно отыскать уже в самых ранних монастырских книгах. В конце VI века епископ Тура поставил астрономию на службу религии, написав трактат «О пути звезд»^[81]. Он зарисовал ряд созвездий и пометил, в какое время года они впервые восходят из-за горизонта перед самым рассветом (рис. 2.2). Для каждого месяца он определил созвездие, которое поможет подняться вовремя, чтобы отслужить утреню с первыми петухами, и подсчитал, сколько псалмов можно прочесть до рассвета. Надо сказать, что в позднее Средневековье наблюдать звезды стало труднее. Внушительные монастырские строения все чаще заслоняли горизонт от взгляда обитателей. Вот почему нашему монашку XI века приходилось отступать от дормитория к можжевеловым кустам, которые во многих монастырях выращивали в медицинских целях.

Рис. 2.2. Созвездия, описанные Григорием, епископом Тура, в трактате «О пути звезд» (De Cursu Stellarum). Можно предположить, что здесь изображены две яркие звезды Малого Пса (не поименованные в тексте), Сириус с четырьмя соседними звездами Большого Пса (Григорий называет их «Пятерицей») и Большая Медведица (по Григорию, «в просторечии Телега»)

Но и ранее наблюдения, использовавшие в качестве визиров строения, не были достаточно точными. Интересно, что церкви часто строили в гармонии с небесами: несколько цистерцианских аббатств XII века были, подобно Стоунхенджу, ориентированы на закат. Однако ось Стоунхенджа указывает на точку захода Солнца в день зимнего солнцестояния, а монахи часто выравнивали свои аббатства по последним лучам Солнца на закате Михайлова дня (29 сентября)^[82]. Тем не менее такая ориентация была скорее символическим ежегодным напоминанием о божественном порядке и не могла служить целям ежедневного отсчета времени. Только много позже, в XVII веке, находчивые астрономы проложили меридианные линии на полу ряда итальянских и французских церквей, превратив их в самые совершенные солнечные обсерватории своего времени^[83]. Как бы то ни было, бенедиктинцы не ориентировали церкви по сторонам света. Неф Сент-Олбанса развернут почти на 25 градусов к югу от воображаемой линии восток – запад, и сделано это исключительно из практических соображений, по условиям рельефа: зодчим нужно было компенсировать уклон.

В таком крупном процветающем монастыре послушника в ночь не выгоняли – монахи полагались на будильник, который и вытаскивал их из-под шерстяных одеял и из белых ночных колпаков, у всех одинаковых^[84]. Первые такие будильники приводились в движение водой. В монастырских хрониках почти не сохранилось детальных описаний принципа их работы, но мы знаем, что в восточноанглийском монастыре Бери-Сент-Эдмундс такое устройство точно было – потому что монахи решили набрать в него воды, чтобы потушить пожар, который в 1198 году чуть не уничтожил гробницу святого^[85].

Старейшее из уцелевших описаний водяного будильника отыскалось в манускрипте XI века в монастыре Санта-Мария-де-Риполь, расположенном в предгорье Пиренеев^[86]. В отличие от современных часов, циферблата у такого будильника не было. Вода вытекала из емкости, поплавок тонул и постепенно взводил сигнальное устройство, представлявшее собой стержень с прикрепленными к нему колокольчиками. Этот механизм нужно было возвращать в исходное состояние после каждого срабатывания, а следовательно, ризничий, которому приходилось пополнять емкость, все-таки должен был знать или хотя бы догадываться, который сейчас час и сколько времени длится ночь.

Исчисление времени было нелегкой задачей. Краткие промежутки от нескольких секунд до нескольких часов монахи измеряли длительностью молитв, псалмов или даже целых богослужений. Простые люди в Средние века тоже, как правило, измеряли отрезки времени подходящей пространственной меркой: например, как далеко можно за это время уйти^[87]. Но в дни Джона Вествика уже существовал ряд приборов, способных помочь ризничему в его заботах. Первейшим из них была астролябия. Монахи прекрасно знали о ее свойствах – собственно, манускрипт из Риполя содержит более ранний текст на латыни «О применении астролябии», где рассказывается, как с ее помощью «надежно определять часы дня летом и зимою, не испытывая сомнений».

«Он идеально подходит, – продолжает анонимный автор, – и для отправления суточного круга богослужений, и особенно для научных целей. Все идет ровно и гладко, когда службы совершаются надлежащим образом в назначенное время под властью справедливого Судии»^[88].

Риполь входил в число монастырей, которые в XI веке прокладывали путь знаниям об астрономических приборах из исламского мира в мир римско-католический. Действительно ли эта расположенная в холмах Каталонии обитель благодаря своему географическому положению получила научные сведения из маврской Испании раньше монастырей Северной Франции и Южной Германии – предмет горячих споров среди историков^[89]. Как бы то ни было, важнейшую роль в распространении достижений исламской науки сыграл монах из монастыря Райхенау, который стоял на маленьком островке посреди Боденского озера на нынешней швейцарско-немецкой границе. Имя этого монаха – Герман Расслабленный или Герман из Райхенау.

Герман родился в 1013 году в знатной семье. Точная причина его увечья неизвестна: если верить легенде, обнаруженной в одном из манускриптов, на мальчика, игравшего в лесу недалеко от родового замка, напал «медведь его отца». (Некоторые историки сомневаются в истинности этой легенды и пытаются диагностировать у Германа какое-нибудь неврологическое заболевание, но такие ретроспективные диагнозы по меньшей мере спекулятивны^[90].) Однако недуг не помешал ему достичь высот в свободных искусствах, в том числе в написании исторических трудов и в сочинении гимнов. Герман составил таблицу умножения, упрощающую запутанный процесс вычисления составных дробей^[91]. Но самых значительных успехов он добился в астрономии. Переработав пособие «О применении астролябии», то самое, что содержится в манускрипте из Риполя (и в ряде других), Герман дополнил трактат ценными инструкциями по изготовлению этого инструмента^[92].

Он не был единственным: в начале XI века над этим материалом работали и другие монахи, но его слава астронома с самого начала затмила славу современников. Хронист из Сент-Олбанса Матвей Парижский, составляя в 1250 году книгу астрологических предсказаний, иллюстрировал ее изображением Германа, держащего в руках астролябию. Рядом с Германом изображен великий греческий геометр Евклид (рис. 2.3)^[93].

Астролябия была сложным и технологичным устройством (в главе 4 мы научимся ею пользоваться), и стоила она недешево. Конечно, такие инструменты имелись в монастырях: об этом свидетельствуют каталоги книг из монастырских библиотек – астролябии включены в них наряду с текстами, которые их описывают^[94]. Но похоже, большинство монахов – а они должны были сообщать об имуществе, которым владеют, – использовали для наблюдения за звездами и определения времени приборы попроще.

Рис. 2.3. Евклид и Герман Расслабленный с астрономическими инструментами, рисунок сент-олбанского историка Матвея Парижского, ок. 1250 г.

Один из них держит в левой руке Евклид, изображенный на предыдущей иллюстрации. Это не телескоп – первый телескоп появился в 1608 году, а простая подзорная труба, известная как диоптра. Диоптру обычно укрепляли на подставке и наблюдали через нее за движением небесной сферы. Евклид, живший в IV веке до н. э, учил своих учеников направлять трубу на восходящее созвездие Рак, а затем быстро заглядывать в нее с другой стороны, чтобы увидеть закат созвездия Козерог. Опыт демонстрировал, что эти два созвездия находятся на небосводе точно друг напротив друга. Трубку можно было снабдить гониометром и измерять угловую высоту светил. Соединив две трубы вместе, одну из них направив на Полярную звезду, а вторую повернув под определенным углом к первой, можно было проследить суточное вращение любой звезды вокруг полюса – и даже увидеть, как сдвигается сама Полярная звезда, расположенная чуть в стороне от оси вращения сфер. Вращение небосвода часто описывают как вращение небесного экватора – по сути, внешней проекции экватора земного, – который поднимается на востоке и опускается под горизонт на западе. Любой отрезок небесного экватора перемещается относительно горизонта с постоянной скоростью, поскольку этот круг небесной сферы расположен перпендикулярно земной оси. То же круговращение заставляет работать и солнечные часы – такие у монахов совершенно точно имелись, причем всех видов и размеров. В дни Джона Вествика самой популярной разновидностью были цилиндрические, которые иногда называют пастушьими. Цилиндрические солнечные часы были известны еще римлянам, но самое раннее из уцелевших описаний их изготовления относится к XI веку – оно было создано как дополнение к труду Германа Расслабленного об астролябии. (Историки всегда считали, что написал его сам Герман, но последние исследования заставляют в этом усомниться^[95].) В описании цилиндрические солнечные часы названы «часами путешественника», что явно не соответствует истине, поскольку работают они только на одной географической широте. Выглядели они все одинаково, независимо от названия: цилиндр, вниз по которому сбегают часовые линии. Гномон (указатель) вращался вокруг цилиндра, и пользователь должен был выставлять его в соответствии с текущей датой. Изображение такого цилиндра в виде диаграммы сохранилось в богатом августинском аббатстве Мертон, расположенном недалеко от Лондона, – в рукописи XIV века (рис. 2.4). Мертонский манускрипт содержит потрясающее собрание научных текстов, и мы не раз еще обратимся к нему по ходу повествования.

Один из чосеровских паломников рассказывает пикантную (я бы сказал, возмутительную) историю о монахе, которого, как и многих из его братии, звали Жаном (Джоном). Он соблазнил стесненную в средствах женщину, дав ей деньги, которые занял у ее же прижимистого супруга. Они встретились в саду рано утром. Жан «ее проворно сгреб и стал лобзать в уста, в глаза и лоб»^[96], а затем отослал прочь, велев скорей готовить обед, ведь «первый час» уж на его часах^[97]. Монаху по нраву непристойные шуточки, и «мои часы» (в оригинале my cylinder – «мой цилиндр». – Прим. пер.) в данном случае – явный сексуальный намек, но не только: из этих слов понятно, что монах пользуется солнечными часами, чтобы соблюдать время молитвы, пусть Чосер и не упоминает, что Жан, отлучившийся из монастыря по хозяйственным делам, вообще молится. В любом случае «первый час» – это рано для обеда: по уставу святого Бенедикта первый (и часто единственный за день) прием пищи должен быть не ранее полудня^[98].

Рис. 2.4. Развернутое изображение цилиндрических часов, начало XIV века. Некогда манускрипт хранился в аббатстве Мертон недалеко от Лондона

Так что же все-таки значит в данном случае «первый час»? Можно подумать, что это простой вопрос, но нам так кажется только потому, что мы слишком привыкли к равным часам, которым подчинена жизнь современного человека. Мы позабыли, что в природе не существует никаких часов и минут, мы придумали их для удобства. В данном случае «первый час» знаменует наступление первого часа дня, но так можно называть как некую точку на временнóй шкале, так и временной промежуток – или даже привязанное к нему богослужение. Сама концепция часа и дня требует прояснения. Даже о времени начала дня не было никакого общепринятого представления. Астроном Роберт Английский, писавший в Южной Франции в 1270-х годах, жалуется на такое неудобство:

«Некоторые, как многие среди латинян, считают началом дня восход солнца; они, грубо говоря, начинают его с первыми лучами солнца или с рассветом. Но некоторые, например астрономы, считают началом дня полдень: они утверждают, что четверг начинается в полдень этого дня… Есть народы, которые относят начало дня к полуночи, как халдеи; другие же, например иудеи, отсчитывают день от заката»^[99].

Сам Роберт считал «естественным» начинать день с рассвета, который он определял как мгновение, когда становится виден центр солнечного диска. Но сам же он признавал, что его убеждение разделяли не все.

Если же говорить о делении дня на часы, то, как мы уже знаем из второй главы, в которой познакомились с Палладием и его тенью, неравные часы – делившие световой день от рассвета до заката на 12 часов, независимо от его длительности, – в век, когда жил Джон Вествик, постепенно уступали место равным часам, хорошо знакомым нам сегодня. Это был нелегкий переход, и труднее всего он давался монастырям, которым привычные неравные часы позволяли удобно варьировать расписание богослужений в зависимости от времени года. Шкала солнечных часов, в том числе цилиндрических, могла быть размечена как для неравных канонических часов, так и для равных. Шесть кривых линий, нанесенных на плоскость развернутого цилиндра на рисунке 2.4, показывают шесть неравных часов светового дня по обе стороны от полудня, но многие из уцелевших цилиндрических часов (сделанных чаще всего в более поздние века) размечены так, чтобы показывать равные часы^[100]. Между тем, возжелай вы нанести метки неравных часов на водный будильник из Риполя, одной шкалой вы бы не обошлись, их потребовалось бы множество, потому что напор воды одинаков в любое время года (за исключением зимы, когда вода замерзает). Отмерять равные часы было проще, но ризничему, пополнявшему резервуар, все равно приходилось распределять часы отдыха монахов сообразно времени года.

Неудивительно, что нам не так-то просто понять, что такое средневековый «первый час» и где он расположен на наших часах. Теоретически, чтобы прочитать молитву первого часа, Джон Вествик и его братья-монахи должны были собираться в широкой, тускло освещенной аббатской церкви на утренней заре, примерно в шесть часов утра. Однако поэт, переводивший для герцога Глостера пособие по земледелию, написанное Палладием, перечислял шесть неравных утренних часов так: половина первого часа (7 утра), первый час (8 утра), половина третьего часа (9 утра), третий час (10 утра), середина дня (11 утра!) и полдень (12 часов). При этом в «Кентерберийских рассказах» заносчивый петух по имени Шантиклер, который строго придерживается астрономического времени независимо от сезона, инстинктивно знает, что 3 мая первый час наступает, когда Солнце поднимается на 41 градус над горизонтом, – в привычных нам равных часах это будет девять утра. Чосер, навострившийся в подобных вычислениях, утверждает, что Шантиклер не может ошибаться: «Часы на монастырской колокольне запаздывали против петуха»^[101][102].

Как бы ни определял первый час Джон Вествик – а вы можете быть уверены, что люди, называвшие время, имели возможность выяснить его, так же как сегодня мы, прежде чем звонить в другую страну, уточняем часовой пояс, – он знал, где этот первый час находится на циферблате самых совершенных на тот момент астрономических часов, установленных на высокой платформе в аббатской церкви Сент-Олбанса. Джон, должно быть, проходил мимо них по несколько раз в день: часы размеренно тикали по правую руку от него, когда он следовал из клуатра в просторную церковь. Часы были гордостью монастыря. Вероятно, именно предложение сделать их помогло их изобретателю, Ричарду Уоллингфордскому (рис. 2.5), в 1327 году стать аббатом, однако эти часы стоили монастырю таких денег, что при жизни Уоллингфорда, скончавшегося от проказы в 1336 году, завершены не были^[103].

Механические часы были, без сомнения, самым значительным изобретением Средневековья. Трудно представить нашу сегодняшнюю жизнь без исчисления времени. После «часовой революции» 1300 года перед человечеством забрезжила надежда создать надежный механизм, способный отсчитывать универсальное время в равных часах: цивилизация GPS-систем и онлайн-заказов ведет начало с этого момента. Очевидно, что время этого изобретения пришло: просто невероятно, как много людей пыталось создать механические часы и как быстро они распространились по миру, едва эти попытки увенчались успехом. Примерно в 1230 году один французский инженер начертил прибор, который «заставляет ангела всегда указывать пальцем на Солнце», пока оно катится по небу. Он же, впрочем, нарисовал и вечный двигатель, принцип действия которого основан на особых свойствах ртути^[104]. Другие экспериментаторы обсуждали возможность поддерживать вечное движение с помощью магнитов. Тем временем в Испании в конце 1270-х годов механики, работавшие на короля Альфонсо Х (известного как Альфонсо Мудрый), спроектировали часовой механизм, в котором медленное течение ртути использовалось для распределения тягового усилия груза^[105]. Роберт Английский, сетовавший на разночтения начала дня, с надеждой писал в 1271 году, что «часовые мастера пытаются создать колесо, которое будет двигаться в идеальном согласии с небесным экватором». Такое колесо, объяснял он, должно было проворачиваться силой прикрепленного к нему веса. Но, заметил он печально, «им так и не удалось этого добиться»^[106].

Однако прорыв был не за горами. Спустя всего два года в Нориджском епархиальном монастыре уже имелись часы – без всяких сомнений, механические. Сохранились исторические записи, относящиеся к следующему десятилетию, где упоминаются часы в Данстейбле, Эксетере, Лондоне, Вестминстере и Оксфорде^[107]. К сожалению, ни от одного из этих механизмов не сохранилось и шпенька. Мы еще не раз отметим неукротимую средневековую жажду чинить, переделывать, постепенно дорабатывать и совершенствовать технологии. Стремление вторично использовать детали, как и нехватка мест для хранения, привело к тому, что нам осталось очень мало материальных свидетельств. Историкам приходится полагаться на описания, рисунки и финансовую документацию.

Рис. 2.5. Аббат Ричард Уоллингфордский (1327–1336), изуродованный проказой, со своими легендарными часами. Из сент-олбанской «Книги благодетелей»

Как раз в бухгалтерских записях и обнаружились сведения о первой полноценной модернизации часов. В начале 1320-х годов Нориджская епархия наняла на постоянную работу трех часовщиков и еще одного ремесленника, которые должны были за три года сделать для аббатства новые часы. Два главных часовых дел мастера, Роджер и Лоренс из Стока, получали за свой труд достойное вознаграждение: вдобавок к еженедельному жалованью раз в год каждому выдавался новый меховой плащ, а Роджеру аббатство оплачивало еще и медицинские расходы. Прочие мастеровые пользовались привилегией обедать за столом аббата. Однако все пошло не по плану. Первая попытка отчеканить циферблат, который весил 87 фунтов, провалилась, а ризничему Нориджа так и не удалось вернуть аванс, уплаченный лондонскому подрядчику. В Лондоне наняли двух других мастеровых, но и они забросили работу. Предприняв третью попытку, Роджер из Стока лично поехал из Нориджа в Лондон, чтобы надзирать за работами; в этот раз все было сделано как надо. В итоге часы обошлись в 52 фунта 9 шиллингов и 6,5 пенса, что превышает 10 % колоссального годового дохода епархии^[108]. Доведя этот сложный проект до благополучного завершения, Роджер и Лоренс (вероятно, отец и сын) доказали свое мастерство, что помогло им получить работу в Сент-Олбансе: Ричард Уоллингфордский нанял их для изготовления его часов, гораздо более сложных.

Что делает часы часами? Как мы видели на примере водяных часов из Риполя, для простого исчисления времени не требуется ни циферблата, ни шкалы. Многие из ранних механических часов отмечали время просто звоном колокольчика, да и само английское слово «часы», clock, произошло от латинского слова clocca, «колокольчик», так же как современное французское cloche и немецкое Glocke. Что отличает механические часы от большинства устройств, приводимых в движение водой, которые были известны по всему миру и совершенствовались тысячелетиями, – это их надежный, саморегулирующийся механизм привода. Я говорю «большинства», потому что в Китае на протяжении более чем трехсот лет водяные часовые механизмы использовались для приведения в действие астрономических приборов. Часы были не полностью механическими, зависели от постоянного притока воды, к тому же дело не продвинулось дальше пары любопытных экземпляров. Тем не менее они напоминают нам, как часто изобретение, которое поначалу казалось революционным, при близком рассмотрении оказывается не чем иным, как результатом постепенного усовершенствования на протяжении длительного времени, как в этом случае, когда изобретательные китайцы водой приводили в действие астрономические часы^[109].

Рис. 2.6. Спусковой механизм, управлявший часами Сент-Олбанса. Когда двойное колесо поворачивается, шпеньки по очереди толкают пластинку в форме полумесяца, заставляя двигаться прикрепленный к ней штырь

Сердцем саморегулирующегося приводного механизма было спусковое устройство. Оно распределяло энергию, непрерывно подаваемую опускающимся грузом. Первые часовщики обычно делали спусковые механизмы в форме колеса, похожего на корону: его торчащие вверх зубья поочередно подталкивали пластинки, закрепленные на концах стержня (штыря), заставляя его двигаться взад и вперед. Так как колесо может провернуться только на один зубец за раз, скорость часов регулировалась временем, необходимым штырю, чтобы сдвинуться сначала в одну, а затем в другую сторону. Ричард Уоллингфордский использовал вариант импульсного спускового устройства: в нем два колеса соединены вместе (рис. 2.6). На ободах колес расположены шпеньки, которые поочередно подталкивают туда и обратно одну и ту же пластинку, приделанную к штырю^[110]. Неясно, какой вариант был изобретен раньше. Но в любом случае не спусковой механизм делал часы Сент-Олбанса такими особенными.

Лишь недавно, в последние полвека, историки смогли оценить, насколько удивительными были часы Сент-Олбанса. В XVI веке аббатство было распущено, и часы исчезли вместе с ним. Нам остались только их туманные описания, сделанные монахами и гостями монастыря, никто из которых не понимал принципа их работы. Первым, кто предположил, что конструкцию часов можно воссоздать, был «научный детектив» Дерек Прайс. Когда его работа над текстом «Экваториума» близилась к завершению, Прайс посетил Кембриджскую библиотеку, чтобы просмотреть некий манускрипт, написанный в Сент-Олбансе. Он был создан уже после Джона Вествика, но его автор, явно вдохновленный величием ушедшего поколения, написал эпитафию на смерть аббата Томаса де ла Мара, в которой называл его «сияющим солнцем английского монашества». Прайс обнаружил в этом манускрипте небольшой трактат – всего шесть написанных аккуратным почерком страниц, озаглавленный «Руководство по настройке колес астрономических часов согласно движению планет»^[111]. Прайс сообщил о своем открытии в короткой заметке, опубликованной в специализированном журнале, предположив, что инструкция может быть частью описания часов Уоллингфорда, но, не имея ни текста целиком, ни чертежей к нему, Прайс не мог ни подкрепить свою догадку, ни понять принципа действия механизма. Однако предположение Прайса подтвердилось: десятилетием позже было обнаружено почти исчерпывающее описание часов. Эта заслуга принадлежит Джону Норту – еще одному историку науки, математику и философу^[112].