Кровь хрустального цветка

Sarah A. Parker

To Bleed a Crystal Bloom (#1)

Copyright © Sarah A. Parker 2021

© К. Гусакова, перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Тем, кто боится расцвести

Глоссарий

Каменный стебель – башня Орлейт.

Бухта Огрызок – бухта у подножия утеса под замком Нуар.

Черта безопасности – черта, за которую Орлейт не переступала с тех пор, как прибыла в замок Нуар еще ребенком. Линия окружает поместье, проходит по границе леса и пересекает залив.

Перепутье – заброшенный лабиринт коридоров посреди замка, Орлейт использует его для более быстрого перемещения. Как правило, в этих коридорах нет окон.

Рассады – теплица.

Неизведанные зоны – места, которые Орлейт предстоит исследовать.

Логово – личные покои Рордина.

Крепость – большие полированные двери, которые охраняет Джаскен. Неизведанная зона.

Бревно – дерево, упавшее поперек пруда селки, которое часто используется для тренировок Орлейт.

Корешки – гигантская библиотека.

Шкаф – маленькая дверца, за которую Орлейт каждую ночь ставит подношение.

Шепот – темный заброшенный проход, который Орлейт расписала фресками.

Склеп – кладовая, где Орлейт обнаружила «Те Брук о’Авалансте».

Лужи – общие купальни/термальные источники.

Проклятая дыра – комната, где Бейз часто тренирует Орлейт.

Каспун – редкое растение, которым Орлейт успокаивает приступы, что случаются у нее из-за кошмарных снов и резких звуков.

Экзотрил/экзо – запретный наркотик, который Орлейт принимает утром, чтобы нейтрализовать последствия передозировки каспуна, который обеспечивает ей хороший сон каждую ночь.

Конклав – собрание, в котором участвуют владыки и владычицы со всего континента.

Трибунал – ежемесячное собрание, на котором граждане могут высказаться о своих бедах владыке.

Фрист – северная территория.

Руст – восточная территория.

Бахари – южная территория.

Окрут – западная территория.

Пролог
Рордин

Полная луна отбрасывает на лес Ватешрам серебряный отблеск, на подсвеченном фоне резко очерчиваются тени.

Мой конь летит галопом по самым глубоким очагам черноты, петляя меж вековыми деревьями. Тяжело дышит, прижимает уши, время от времени непокорно вскидывает голову.

Мельком бросаю взгляд назад – нет ли за мной слежки.

Семь лет назад. Тогда был последний раз, когда я осмелился совершить это путешествие.

Я откладывал его так долго, как только мог.

В кронах свистит ветер, ледяной северный бриз, который несет резкий запах и заставляет руки крепче сжимать поводья. Нынче все, что приходит с Севера, горчит привкусом порчи: ветер, еда с торговых кораблей, которые путешествуют по реке Норз, даже вода, что стекает с горной границы и наполняет наши ручьи.

Эйзар замедляет шаг, затем и вовсе самовольно останавливается, фыркает и бьет копытом землю.

– Тише, мальчик, – успокаиваю его я, оглаживая широкую мускулистую шею.

Лес окутывает мертвая тишина, и я оглядываюсь, прислушиваясь, наблюдая…

Ее нарушает порыв ветра, он завывает, как зверь в агонии, раздражая едким зловонием нос.

Хмурюсь, спирает дыхание.

Смерть. Пылающая смерть – и она катится со стороны тайного убежища.

Аравин.

– Но! – рычу я, вонзая пятки коню в бока.

Эйзар взвизгивает – и бросается вперед, каждый глухой удар копыта по земле отдается в голове зловещим эхом.

Слишком поздно.

Поздно.

Поздно.

– Быстрее!

Деревья наконец расступаются, открывают два выщербленных склона, обрамляющих тлеющие руины некогда величественного дома.

Эйзар, вскинувшись на дыбы, разворачивается. Еле удерживаю коня, чтоб не ринулся обратно, и неотрывно смотрю на ужасную сцену. С неба сыплется пепел.

Недостаточно быстро…

Ревущий ад поглощает дом, который уже потерял все очертания, не осталось ничего, кроме осыпавшихся каменных стен, груды обугленных камней и пылающих деревянных балок, что разбросаны по земле, как спички. В очагах теней собираются темные существа, нацеливаясь на куски жареной плоти, разметавшиеся по всей поляне.

Слишком много тел для гребаного тайного убежища.

Кто-то облажался. Надеюсь, они уже мертвы – для их же блага.

Раздается бешеный вой, и он предваряет странный, тошнотворный звук сродни скрежету металла о металл. У меня из горла рвется низкий рокот.

Спрыгиваю с Эйзара, говорю с ним приглушенно, привязывая к дереву, освещенному полыхающим пламенем. Приближаясь к руинам дома медленными шагами, хватаюсь за рукоять за плечом, вытаскиваю оружие: смертоносный черный клинок, что сливается с мраком.

Наступающие тени пятятся.

Переступаю отрубленную руку, на которой не хватает трех пальцев. Плоть истекает густой красной кровью. Вид этого не должен приносить мне облегчения… но все-таки приносит.

Рука не принадлежит ей.

Им.

Продолжаю шагать, переступая конечность за конечностью, голову за головой – покрытая волдырями кожа искажает черты, но не в состоянии скрыть перевернутые буквы V, вырезанные у некоторых на лбу.

А гребаные Шулаки что здесь делают?

Мысль тут же исчезает, стоит взгляду наткнуться на обугленную ногу, что валяется у валуна…

Кровь грохочет в ушах, дикий, бушующий гнев угрожает разорвать в клочья тщательно сплетенные волокна моих ограничений.

Мало того, что из разорванной плоти сочится перламутровая жидкость, слишком знакомая, так еще и конечность маленькая.

Слишком маленькая.

Опускаюсь на корточки, закрываю глаза, прикусываю кулак…

Слишком, чтоб ее, маленькая.

Гнев нарастает, и нарастает, и…

Земля дрожит, снова раздается пронзительный визг, за рухнувшим и горящим домом суматоха.

Кровожадные шавки.

Они все еще здесь. Все еще пируют.

Опять воздух рассекает этот резкий, скрипучий звук, и за ним следует дикий вой, который взрезает мне позвоночник по всей длине, словно клинок.

Верхняя губа вздергивается, обнажая зубы, я вскакиваю на ноги, с хрустом разминаю шею. Направляюсь в сторону звуков, но булькающий всхлип заставляет мой взгляд метнуться к иве – к обмякшей у ее подножия фигуре, чьи длинные светлые волосы рассыпались под головой…

Аравин.

Бросаюсь к ней, падаю на колени, забытый меч летит на землю. Бережно поворачиваю Аравин к себе, и сердце обрывается: под моими руками теплая влажность ее наполовину вывалившихся внутренностей.

– Проклятье.

Осматриваю повреждения, а она испускает полный боли стон.

Края ран уже начали сереть и гноиться, испуская прогорклый, забивающий горло смрад…

Слишком. Чтоб меня. Поздно.

Ее хрупкая рука ложится поверх тяжелого прозрачного камня, который она всегда носила на шее.

– В-возьми, – умоляет Аравин, глядя на меня широко раскрытыми, сияющими, словно кристаллы на солнечном свету, глазами. Такими непохожими на остальные здесь, что безучастно глядят с земли вокруг.

Сглатываю вязкую слюну, заправляю Аравин волосы за шипастое ухо и, расстегнув замочек, подхватываю камень. Серебряная цепочка падает в ладонь, почти сливаясь с цветом драгоценной крови на моих руках.

– Для н-нее, – шепчет Аравин, смыкая мои пальцы на подарке.

Все равно что смыкая мое гребаное сердце.

В последний раз, когда я приезжал, ее живот был округлым и полным, и мне не хватает духу сказать, что неподалеку в грязи лежит маленькая оторванная ножка.

Что Кол, ее пара, наверняка тоже где-то тут.

По кускам.

От влажного кашля на землю вываливается еще больше нутра, и рука Аравин ложится на эфес моего клинка.

– Прошу…

– У меня в седельных сумках есть жидкая пагуб…

– Нет, – выдыхает Аравин. – К-клинком. Прошу.

Медлю, чувствуя, как ее просьба ложится грузом на плечи.

С коротким кивком, разрывающим меня изнутри, убираю кулон в карман. Меч тяжело ложится в ладонь, острие находит левую сторону груди Аравин.

Выдерживаю ее взгляд, в ловушке сжатых губ застревает миллион слов.

Слова не облегчат боль, не остановят гниение плоти – не повернут эту ночь вспять и не вернут ее семью, потому я их сдерживаю, позволяя растравлять нутро и питать ту бездну ядовитой ярости, что ждет выхода.

– Обещ-щ-щай. С-спаси ее, Рордин. П-прошу.

Она уже мертва.

– Обещаю, – говорю я, выдерживая взгляд Аравин.

Ложь делает свое дело, стирая напряженные морщинки вокруг ее глаз, но цена этому – невидимый штырь в моем сердце.

Я обещал ей и убежище тоже… и теперь ее семья мертва.

Аравин грустно улыбается, по грязи и волдырям на ее щеке прокладывает дорожку переливчатая слеза.

– Д-давай.

– Прости…

За все.

Она хочет снова заговорить, но я не даю ей возможности напичкать меня той ложью, что назревает в ее глазах. Надавливаю на клинок и вырываю из ее разбитых губ вздох.

Тень смерти заволакивает широко раскрытые, стеклянные глаза, они обретают бездонную безмятежность, от которой я не успеваю вовремя отвести взгляд.

Аравин стала бы предлагать мне утешение – говорить, что все в порядке.

Нет, не в порядке.

Повесив голову, я притворяюсь, что звезды не смотрят с неба, не прожигают в моей спине дыры.

Но это так.

Они всегда смотрят. И всегда, чтоб их, будут смотреть.

Отпуская кипящую ярость на поверхность, я выдергиваю меч и встаю в стойку.

Плавный. Холодный.

Отрешенный.

Не оглядываясь, бросаюсь к клубящемуся пламени, что пожирает упавшие остатки соломенной крыши, огибаю груду почерневших кирпичей, замираю в полосе тени…

Вруки. Их трое – черные шары глаз, тела крупней моего жеребца, усеянные выпуклыми мышцами, что перекатываются под гладкой серой шерстью.

Не псовые, не кошачьи – нечто, застрявшее посередине.

Огромные.

Мощные.

Беспощадные.

Мерзкая, мать ее, чума.

Их приплюснутые морды перемазаны красным, с уймы клыков капает кровь добычи. Они рыщут плотным рычащим кольцом вокруг грязного купола, идеальной полусферы, заваленной обломками.

Склоняю голову набок, ноздри трепещут.

Один врук встает на дыбы, из лап пробиваются смертоносные когти, а потом он переносит вес вперед и бьет по куполу. Вспыхивают искры, и от пронзительного скрежета хочется вонзить себе что-нибудь в уши.

Воздух наполняется еще более свирепым рычанием и воем. Самый крупный из троицы опускает голову, тычется носом в поверхность необычного предмета и оглушительно ревет.

Суматошное, животное бессилие…

Оно хорошо отвлекает мои цели.

Распутываю последние нити гнева, крадусь вперед, будто едва касаясь ногами земли, взмахиваю мечом сквозь дым. Первая голова летит с массивных плеч, но я не жду, пока зверь упадет. Я уже припал на колено и рывком развернулся – второй врук воет во всю глотку, когда я перерубаю его пополам и из брюха выпадают кишки, что испускают в ледяном воздухе пар.

Быстрая, чистая смерть.

Если б только они отнеслись с тем же пониманием к Аравин.

Привлекаю внимание альфы, в меня впивается его свирепый взгляд. Воздух между нами застывает, и я слегка приподнимаю подбородок.

Шавка прыгает вперед, оскалив клыки, растопырив когти, все вокруг отравляет зловонный рев. И голова зверя катится по земле прежде, чем он успевает хотя бы моргнуть, мускулистая шея поддается тому же металлическому поцелую, который унес жизни его братьев.

Он падает, как камень, смерть хлещет из тела в такт с замирающим сердцем, а я резко выдыхаю…

– Проклятье.

Убийство несет с собой скверну, и от меня ею буквально разит. Сомневаюсь, что когда-либо смогу смыть это зловоние. Но наш мир немилосерден, и я тоже.

Теперь уже нет.

Вытерев меч о куртку, я возвращаю его в ножны на спине и перевожу внимание на купол, теперь перемазанный слоем дымящейся крови вруков. Опускаюсь на корточки, чтобы изучить странный предмет, провожу рукой по месиву, обнажая похожую на кристалл поверхность, которая, кажется, мерцает сама по себе.

Но не она обращает мои легкие в камень.

Сквозь отражение пляски пламени и моего измученного лица я вижу ребенка не старше двух лет, облепленного грязью, пеплом и обрывками сгоревшего белья. Глаза девочки зажмурены, ладошки прижаты к ушкам, и она раскачивается с искаженным в беззвучном крике личиком.

Вдруг замечаю среди спутанных, перепачканных сажей кудрей край ушка и распахиваю глаза шире: маленькую раковину выстилают тонкие, раскаленные шипы…

У Аравин было еще одно дитя.

Тяжесть в кармане давит все сильней, и я падаю в грязь на колени.

«С-спаси ее. П-прошу».

Провожу ладонью по лицу.

Слова звучали с той же жадностью, с какой сейчас распаляется мое любопытство. Эта крошечная эшлийка… она превращает свой свет в окаменелость, использует его как защитный механизм.

Нечто невозможное.

Она – помесь? Неужто Аравин искала тепла в чужой постели?

Обыскиваю поляну, трупы с распахнутыми глазами: нет ли свидетелей. Наблюдают лишь тени, собираясь вдоль линии деревьев, которая окружает разгром, словно петля.

Ирилаки. Их сотни. Некоторые даже крупней того врука, которого я только что прикончил, другие – вполовину меньше.

Их, должно быть, привлек запах пролитой крови. Давненько я не видел так много их в одном месте.

Пристально разглядываю каждый извивающийся черный комок. Хоть я не вижу лиц, в меня впивается все их внимание – несомненно, ждут, когда пламя утихнет, чтобы броситься вперед и вдосталь попировать.

Они ее не получат.

Сажусь на корточки, готовый ждать хоть вечность, пока девочка опустит непроницаемый барьер. Пусть я не знаю это дитя, но у ее матери ушли годы, чтобы согласиться переехать в это убежище, и теперь она мертва.

Дитя заслуживает лучшего.

Ее мать заслуживала лучшего.

Сглатываю комок вины и жду.

Проходят часы, а я стараюсь не смотреть на иву – я ненавижу то, что она стала надгробием Аравин и другого у нее не будет. Что ее тело растерзают голодные тени, едва обретут возможность наброситься.

Когда личико девочки наконец разглаживается и реснички взметаются вверх, горизонт уже опаляет восходящее солнце.

Я придвигаюсь очень, очень тихо.

Ее широко распахнутые глазки мерцают тысячами граней, будто она глядит с небосклона, полного звезд, что зародились в ее душе.

Ее подбородок дрожит.

Фрагменты хрустального купола начинают таять, капая на землю, и ошеломляющий запах страданий девочки пронзает мне горло, словно клинок.

Она не шевелится – все сидит, съежившись в комочек, и глядит на меня несчастными глазами.

Изучает.

Воет ветер, и у нее стучат зубы.

Я же ими скрежещу.

Она, чтоб ее, замерзнет, если я в ближайшее время ее не закутаю, но я отказываюсь поднимать девочку с земли. Мне нужно ее доверие.

Ее разрешение.

– Я не причиню тебе вреда, обещаю, – говорю я, понизив свой громкий голос в страхе ее напугать, вновь загнать в скорлупу, где я не могу ей помочь.

Девочка моргает раз… потом два… и наконец раскрывается, роняя комья грязи и пепла, встает, делает нетвердый шаг, а затем у нее подкашиваются ноги.

Ловлю ее, прежде чем она падает, и даже сквозь слои кожи и шерсти чувствую, какая она холодная и хрупкая.

Прижимаю ее к себе, поднимаюсь.

– Я тебя защищу. Все будет хорошо.

Бросаясь к Эйзару, я набрасываю ей на спину свой плащ, чтобы закрыть от ветра и вида стольких смертей; от движения с ее правого плеча спадает ком густой грязи.

Моя рука замирает. И замираю я весь.

Даже кровь в гребаных венах.

Обнаженная кожа девочки усеяна странными отметинами, словно по ней проползли виноградные лозы, оставляя чернильный след…

Что-то внутри меня чернеет и съеживается, когда в голове проносятся слова – слова, высеченные в камне гнусной, страшной рукой.

Слова, которые камнем оседают у меня внутри.

 
     Свет хлынет с неба и земли, Кожа, со скверной клейма смерти…
 

Почти касаюсь родимого пятна на дрожащем плечике и, выругавшись, отдергиваю руку.

Я обещал, что не причиню ей вреда.

Я солгал.

Если раньше происходящее не имело никакого смысла, то теперь этого смысла слишком, чтоб его, много.

Неудивительно, что Аравин ее прятала. Неудивительно, что здесь были гребаные Шулаки. Неудивительно, что кулон у меня в кармане так тяжел…

Аравин не стоило брать с меня такой обет. Возложенный в слепой надежде не на те плечи.

Дитя поднимает голову и пытается заговорить, но выходит лишь хрип.

К моему горлу подкатывает тошнота.

Девочка спасла себя от трех свирепых вруков, которые разорвали ее былую жизнь в клочья, – лишь для того, чтобы угодить в объятия еще более свирепой угрозы.

В этой смерти не будет славы. Ни тени чести.

Лишь кровь испуганного ребенка у меня на руках.

 
     Или ей петля в постели, или смерть у вашей двери.
 

Она смотрит на меня, пытаясь что-то сказать сорванным голосом.

– Все хорошо, – лгу я, обхватывая ее затылок ладонью и прижимая к себе.

Ее щека прижимается к моей груди. Утешение, которое будет лишь временным.

Сделаем все быстро.

Прижимаю кончики пальцев между ребер девочки, чувствую ритм бешено скачущей мишени. Петля теней сгущается, словно ирилаки предвкушают теплое блюдо, что станет к их пиршеству гарниром.

Проклятье.

Шею будто подрубает, лицо утыкается в перепачканные сажей волосы девочки. Взметнувшийся пряно-цветочный аромат захлестывает меня, заставляя зарыться глубже, пока рот не прижимается к свежей ране на голове.

Жидкость согревает губы, и я отдергиваюсь, но кровожадный инстинкт заставляет язык юркнуть наружу…

Вкус ее крови – как удар молнии прямо в мозг.

В сердце.

В гребаную душу.

Ноги подкашиваются, я падаю на колени, втягивая воздух острыми срезами через сдавленное горло. Каждый мускул в теле напряжен, под кожей выступают вены, само мое существо пытается занять больше места в мире, который вдруг кажется слишком маленьким. Слишком жестоким.

Слишком, чтоб его, опасным.

Запрокидываю голову, высматривая в переплетенных нитях дыма гаснущие звезды, скалю зубы, словно могу взвиться вверх и пожрать колючки света до тех пор, пока на небе их не останется.

– Вы, ублюдки…

Я рычу, усиливая хватку.

Нет.

Вскочив на ноги, я широким, решительным шагом направляюсь к своему коню. Забираюсь в седло, закутываю дитя плотнее и высылаю жеребца вперед, единым уродливым действием рассеивая и петлю теней, и собственное пришедшее в упадок самомнение.

– Шли бы вы на хер, – бормочу, отрывая взгляд от звезд, когда мы скрываемся под кронами древних деревьев.

Сегодня дитя не умрет, но не из благих побуждений.

Мой поступок целиком и полностью эгоистичен.

Глава 1
Орлейт

19 ЛЕТ СПУСТЯ

В пламени свечи, вспыхивающей огненным сердцебиением, острый кончик иглы становится красным. Отдергиваю ее, встряхиваю.

Злая штучка.

В ожидании, когда она остынет, усаживаюсь, скрестив ноги, на свою кровать и обвожу взглядом комнату, скольжу по изогнутым обсидиановым стенам, что пронизаны большими куполообразными окнами. Между ними камень украшают большие и маленькие картины, прикрепленные домашним клеем.

Мягкий изгиб благосклонен лишь к тому, что способно прогнуться, а я отказываюсь просыпаться каждое утро среди угрюмых стен, лишенных цветных пятен. Таких я и так вижу предостаточно, прогуливаясь каждый день по замку.

Вся моя мебель сделана в соответствии с комнатой – изогнутый комод, изголовье кровати с балдахином, даже ванна лепится к каменному цилиндру лестничного колодца. У внешней стены стоит узкий стол, занимающий примерно четверть окружности, его поверхность завалена букетами сухих цветов, множеством ступок с пестиками, маленькими баночками со всякой всячиной… и камнями. Кучей черных камней всех форм и размеров, многие наполовину или полностью украшены цветными мазками.

Пройти мимо гладкого камешка – всегда испытание. В девяти случаях из десяти они попадают ко мне в сумку, потом в башню и подвергаются нападению кисти.

Снаружи колодца есть камин и деревянная дверь – единственный путь в мою комнату или из нее, если не считать эффектного падения с края балконной балюстрады.

Несколько лет назад я выкрасила дверь в черный, а затем на протяжении целых девяти месяцев украшала ее россыпью светящихся звезд, которые идеально повторяют ночное небо. Даже луна есть, наполовину погруженная в тени.

То, на что я могу смотреть, когда все затянуто плотными, штормовыми тучами.

Прижимаю кончик иглы к подушечке среднего пальца до болезненного укола, и на поверхность крошечной ранки мигом проступает шарик ярко-алой крови.

Кривлю губы.

Вид собственной крови не должен приносить мне удовольствия. Но ведь приносит. Потому что эта кровь, этот маленький акт членовредительства предназначается не для меня.

А для него.

Для Рордина.

Кладу иглу на глиняную тарелку на прикроватном столике, затем опускаю палец в хрустальный кубок, наполовину наполненный водой. Она окрашивается розовым – цветом здорового цветения в середине весны.

Вздыхаю, гадая, понравится ли ему. Не сочтет ли слишком розовым или слишком красным? Он никогда не жалуется, никогда вообще ничего не говорит на эту тему, в чем как раз и заключается проблема.

В незнании.

Покручивая кубок и размешивая содержимое, направляюсь к выходу и опускаюсь на колени так, что теперь на уровне моих глаз оказывается дверь поменьше, вырезанная в толстом старом дереве, испещренном нарисованными вручную звездами.

Шкаф.

Название дала Кухарка, когда я была слишком мала, чтобы делать подношения самостоятельно. Так и прижилось.

Этой дверцей я измеряла свою жизнь – потребностью сперва дотягиваться на цыпочках, затем стоять ровно, затем наклоняться.

Тяну за нее и открываю пустую нишу размером ненамного больше моего хрустального кубка. Ее стены грубые и выемчатые, словно их вырубил человек в гневе.

Ставлю подношение на поставку – красивую, в отличие от ее темницы из необработанного дерева.

И я, как всегда, завидую дурацкому кубку, тому, как его сожмут, покачают, коснутся губами… по идее.

Все это очень близко к желаниям, которых я не должна испытывать, и потому заслужило мою неразделенную ненависть.

Закрываю Шкаф, приземляюсь на задницу и немного сдаю назад, крепко обхватив руками колени, и все это время разглядываю две такие разные двери.

Большую я часто предпочитаю держать закрытой, как барьер, чтобы отгородиться от мира всякий раз, как чувствую необходимость спрятаться. Меньшую я хотела бы оставить открытой в этот ночной час, чтобы смотреть Рордину в глаза, пока он принимает мое подношение.

Однажды я попыталась… год назад. Просидела на этом же месте, почти не моргая, далеко за полночь. Он пришел только после того, как я захлопнула Шкаф, тем самым разорвав связь.

Вот тогда-то до меня и дошло, в какие неприятности я вляпалась.

В моей башне эхом отдаются тяжелые шаги, созвучные громкому, частому стуку моего сердца.

Закрываю глаза и считаю его шаги, представляя, как он взбирается по винтовой лестнице, которая вьется внутри моего колодца, преодолевает все сто сорок восемь ступеней, прежде чем наконец замедлиться; так происходит всегда перед тем, как он поднимается на верхнюю площадку.

Как наяву вижу, как он стоит у двери, роется в кармане, вставляет ключ в замок, сжимая губы в жесткую линию, что взрезает его лицо. Как вспыхивает в окаменевших глазах искорка удовольствия, когда он обнаруживает хрустальный кубок, полный моего тщеславного подношения.

Красивая ложь, которую мне нравится рисовать. Сказочная реальность, где я нужна ему так же сильно, как он нужен мне. То, что помогает укротить зарождающееся в груди незваное чувство.

Дверь с глухим стуком закрывается, и я бросаюсь вперед, прижимаю ухо к дереву, прислушиваясь к равномерным шагам вниз по лестнице.

Когда я проверю Шкаф утром, там будет кубок, лишенный жидкости, но до краев полный вопросов, которые льются на меня всякий раз, как я его достаю.

Почему ему это нужно? Для чего использует? Нравится ли ему… то, что между нами?

Потому что мне – нравится.

Я с нетерпением жду заветный миг и, когда он минует, сдуваюсь. Слишком уж часто предаюсь фантазиям – в которых он пьет меня из хрустального кубка, а я все время удерживаю его взгляд.

В которых все происходит открыто, а не будто нам есть чего стыдиться.

Беру с кровати расческу и направляюсь к балконным дверям у прикроватного столика, выхожу на свежий сумеречный воздух, где приступаю к утомительному занятию – расчесываю накопившиеся за целый день узлы в длинных золотистых волосах.

Даже когда я приподнимаюсь на цыпочки, выглядываю из-за балюстрады, высматривая на земле хоть намек на движение, мне нравится притворяться, что я выхожу сюда наблюдать, как зреет вечер, а расческа – просто способ занять руки.

Пусть я упрятана в башню, которая временами теряется в облаках, у меня все еще сжимается сердце, когда в высоких дверях замка появляется Рордин и широкими, решительными шагами пересекает поле к лесу, который граничит с поместьем.

Он никогда не поднимает взгляд. Никогда меня не ищет.

Он просто пересекает границу, а потом исчезает в зарослях шалфея, мха и зелени, что простираются, насколько хватает глаз, во все стороны, кроме юга.

Всегда один и тот же монотонный заведенный порядок, от которого я не могу оторваться.

Солнце ныряет за горизонт, обжигая небо светом, дуновение холодного, соленого ветра играет с подолом моей рубашки, от чего по коже пробегают мурашки, а зубы начинают стучать.

Разделяю волосы на три части, заплетаю косу. Когда разделываюсь со всей длиной, последний луч света уже успевает покинуть землю, а мои пальцы – онеметь от холода.

Он не вернулся.

Шаги обратно в башню даются все тяжелее.

Подавляя зевок, я подхожу к прикроватному столику и перебираю множество закупоренных бутылочек на подносе. Поднимаю одну, качаю из стороны в сторону, хмуро глядя на негустую жидкость цвета индиго, что плещется внутри…

Клянусь, ее было больше.

С раздраженным фырканьем возвращаю бутылочку на поднос, задуваю свечу и забираюсь в постель.

Губа, которую я нервно покусывала, теперь пульсирует, и я ругаюсь, натягивая до самой шеи плотное одеяло и разворачиваясь к северным окнам.

Небо – бархатное полотно, усеянное звездами, которые подмигивают мне впервые за неделю. В окна льется свет луны, очерчивая бутылочки, стоящие на расстоянии вытянутой руки.

И тот факт, что все пусты – кроме одной.

Подавляю дрожь – ту, что вызвана не холодом ранней весны, но бурей, что захлестывает мое нутро, бьет молниями, которые посылают по теле волны…

Впервые за несколько месяцев я ложусь спать в трезвом уме.

Их глаза широко раскрыты и не мигают, рты разинуты, словно тела развалились на части прямо посреди вдоха, застрявшего меж губ. Все они утратили куски себя, а те, что еще крепятся к телу, слишком неподвижны.

Слишком тихи.

Остались лишь чудовища.

Я что-то упускаю. Что-то важное. Чувствую это в груди; пустоту, которая будто придавливает меня к земле.

Крепко зажмуриваюсь – отгораживаясь от мира, что пылает и рушится, и пытаясь сложить воедино все детали.

Меня почти раскалывает на части пронзительный звук сродни скрежету гвоздей по тарелке. Он снова и снова поет свою злобную песнь, перемалывая мне нутро.

Сдираю горло в кровь криком.

Из носа течет, я бью себя по ушам сжатыми кулаками так, что череп вот-вот расколется.

Жестокий образ меркнет, размываясь под порывами ветра, и вдруг я на утесе, вглядываюсь вниз, в мрачную бездну. Царит умиротворенная тишина, не менее пугающая, чем те пронзительные звуки, что меня терзали, а из моего носа уже не течет.

Оттуда хлещет.

Отшатываюсь от щербатого края…

Меня вздергивает вверх, как безвольную куклу, горло обжигает резким вздохом, я распахиваю глаза и чувствую на языке тяжелый металлический привкус. Крепкие руки обхватывают меня за плечи, но не могут унять дрожь.

Моя липкая, холодная кожа – единственное, что не дает костям рассыпаться по всей постели.

Растрепанная копна каштановых волос наполовину закрывает лихорадочный взгляд знакомых карих глаз, будто стеклянных в мерцающем пламени свечи. Губы Бейза шевелятся в такт его кадыку, но я ничего не слышу из-за рева внутри черепа.

Осознаю, что цепляюсь за его обнаженные плечи, отдергиваю руки, провожу ими по лицу и срываюсь на крик. Он перетекает в рыдание, а затем в хриплую мольбу, пока губы Бейза продолжают выговаривать слова.

Ты в порядке. Ты в порядке. Ты в порядке.

Нет.

Мой мозг – шар кипящей, расплавленной лавы, который вот-вот взорвется.

Мне не спастись.

Сжимаю виски и крепко зажмуриваюсь, отгораживаясь от мира, раскачиваясь вперед-назад…

В ноздри бьет серный запах, глаза резко распахиваются.

Каспун.

Подаюсь вперед, приоткрыв губы, жаждая залить нутро этим охлаждающим бальзамом.

Бейз хмурится и хватает меня за подбородок, заставляя наклонить голову. На язык плещет жидкость, и я сглатываю.

Давлюсь рвотным рефлексом.

Сколько бы я ни наказывала себя этой желчью, никак не могу полюбить ее вкус. И все же тянусь к ней ночь за ночью, будто она – единственная ниточка, что привязывает меня к миру.

Из горла по телу растекается онемение, обуздывая стихийное бедствие в моей голове, успокаивая распухший мозг.

Издаю стон, затем открываю рот для новой дозы, хотя Бейз уже не держит мой подбородок в тисках пальцев.

– Орлейт…

Хватаю пузырек, смачиваю язык еще одним приличным глотком. Сложно не слышать ледяной тенор Бейза, но я все равно, морщась, проглатываю благословенную дрянь с привкусом трясины.

Он отбирает у меня каспун, прищурив глаза.

– Чего? – хриплю я, падая обратно на кровать.

Перекатившись на бок, сворачиваюсь калачиком в ожидании, когда же давящее ощущение наконец полностью отступит.

– Сама знаешь чего, – ворчит Бейз и принюхивается к горлышку пузырька. Морщится, издает звук возмущения, что почти заставляет меня улыбнуться. – Что, мать твою, ты сюда намешала? Раньше так не смер-дело.

Смахиваю с лица влажные волосы и загибаю пальцы:

– Имбирный рубец, лиспин, травомуть и псиный варт – отсюда и запах серы.

Бейз вскидывает голову, удивленно распахивает глаза.

– Разве псиный варт не растет на лошадином дерьме?

К сожалению.

– Он помогает облегчить м-мигрени, – вымучиваю я сквозь стучащие зубы, взбивая подушку, чтобы уткнуться в нее носом, как мне нравится делать.

– Лучше б не спрашивал, – бормочет Бейз, натягивая плотное одеяло мне на плечи. – Думал, ты уже избавилась от кошмаров. Таких приступов месяцами не было.

Качаю головой.

Я просто научилась накачивать организм под завязку веществами, которые успокаивают меня настолько, что скрадывают боль. Смешиваю с каспуном все на свете, чтобы усилить эффект, хлебаю его в три горла перед сном вместо рекомендованного глоточка, в случае если проснулась уже разбитая.

Не то чтобы я собиралась рассказывать это Бейзу.

Каспун, по идее, не должен предупреждать кошмары, но зато он отлично работает, если закрыть глаза на дневное похмелье.

Бейз закупоривает бутылочку и резким, четким движением возвращает ее на место. Тяжелое молчание затягивается, наполненное лишь стуком моих зубов. Мокрая от пота ночная рубашка невыносима на стремительно остывающем теле.

– Хочешь поговорить?

– Не-а.

Ни единой частичкой себя не хочу ему говорить, что мои запасы почти истощены. Или что меня до тошноты беспокоит неизбежный разговор с Рордином – в котором я упомяну, что мне нужно больше каспуна, а Рордин скажет, что четыре месяца назад выдал мне трехгодичный запас, и ситуация станет неловкой.