Никогда

И в этом участке стены зияла непроглядной чернотой дыра.

Авель…Авель…что же он скрыл? Что там, внизу? Каин был полон решимости узнать.

Проход был слишком узок – плечами и головой Каин то и дело царапал стенки, осыпая землю. Глубина, темнота и теснота давили на него, к привычной боли в мышцах добавилось удушье и головная боль, но он пробирался дальше и дальше. Ведь это была тайна Авеля. Милого, теплого Авеля, грустной улыбки его тускло-голубых глаз с опущенными внешними уголками, тайна, созданная его тонкими сухими руками. Каин не мог отступить. Он должен был узнать все.

Проход привел его в помещение, превышающее размерами первое. Каин, пытаясь унять нервную дрожь в коленях, громко выругался и снова позвал Авеля, но ответа снова не получил. Чиркнула в его руках зажигалка. Ее дрожащий от легкого дуновения воздуха откуда-то сзади свет выхватил из темноты…

Чуть слышно скрипнула натянувшаяся веревка. Загорелись впереди жуткие глаза, одержимые, звериные…или скорее птичьи. Зажигалка выпала из дрогнувшей руки. Режущий властный, парализующий голос:

– Хочу есть.

Несколько секунд в тишине и оцепенении. Глаза Каина немного привыкли к темноте. Он силился получше разглядеть обладателя горящих глаз, силился понять, что ему думать и как действовать. Перед ним, привязанный к столбу поверх какой-то изорванной тряпки, висел истощенный на вид мужчина неопределенного возраста.

– Корми меня.

– Кто…кто это сделал? – спросил Каин очевидную вещь плохо слушающимся голосом.

– Хочу крови. Корми меня!

Еще дуновение воздуха. Знакомый осенний запах…но откуда на такой глубине…?

В последний момент Каину удалось перехватить до боли знакомую тонкую руку, метившую на удушающий захват. Авель. Но почему…

Каин сделал вдох, и его легкие обожгло, но не так сильно, как он предполагал. Боль будто бы смягчилась запахом палых листьев. Таких, которые лежат на земле в ту пору, когда на деревьях их почти не осталось. Листьев, в которые так хочется упасть и сладко зарыться, упиваясь их ароматом…

– Мама, здесь так красиво! – донеслось откуда-то из глубины незнакомых времен. – Так красиво, мамочка!

Рука Авеля, вырвавшись из ослабшей хватки брата, мягко сдавила ему горло. Каин зашипел и с трудом отвел ее на считанные миллиметры. От удушья темнело в глазах. Хотелось выбраться из этого тесного помещения на свежий воздух. Да, и лучше куда-нибудь в лес. И чтобы была осень, чтобы повсюду – окровавленное золото павшей листвы…

– Мама…? Мамочка?! Где ты?

Каин застонал. Он напряженно пытался переключиться на мысли о своей миссии. Той, что важнее его жизни. И уж тем более важнее его чувств. Он не мог позволить себе умереть. А Авель…Авель ведь даже не знал, что лежит в подвале у Каина.

Бросок через себя, болевой прием на запястье. Авель приглушенно ахнул. До Каина наконец дошло, насколько тот силен. Будь его жертвой обычный человек, Авель мог бы свернуть ему шею одним движением.

– Почему?.. – голос Каина сорвался и заглох.

– Каин… – даже сейчас, дьявол, даже сейчас не исчезла эта грустная улыбка. – Я…я не хотел, Каин…зачем ты пошел за мной? Я все объяснил бы позже. Пойми, Каин, так надо…

– Кому?! – у Каина в горле стоял комок из рыболовных крючков.

– Корми меня! – в нетерпении взвыл узник с тупым птичьим упорством.

– Ему…и мне. Да и тебе, Каин. Ты ведь страдаешь. А я…я помогу тебе.

Подсечка. Падая, Каин закрыл лицо, но удар, такой резкий, что он не успел переместить блок, пришелся под дых, впечатав его в доски, оглушив и ослепив.

– Я не хочу причинять тебе боль, Каин. Пойми, по-другому нельзя. Это все – часть плана. Я ведь молился за него. Да, все это началось с простой чистой молитвы…

Поле, граничащее с леском. Стадо овец. Алтарь, залитый кровью. Желтые листья со сладким запахом. Чужая, страшная усмешка на лице любимого брата.

– Так не бывает! – закричал Каин из последних сил, прогоняя наваждение. – Я тоже молился когда-то, но бог не слышал меня! Он никого не слышит! Никого!

О, эти страшные глаза. Тусклые, мутно-голубые, не улыбающиеся больше. Бессмысленные. Птичьи.

– А меня услышал…

Правой ногой Каин ударил Авеля под колено, а левой метил в висок, но не попал. Да и не очень-то хотелось – у него было другая цель.

Убить пленника. Если он выберется отсюда, то станет угрозой их безопасности. Другого выхода нет. Тот, кто стоит между Каином и его братом, должен умереть.

Пошатнувшийся от удара Авель замер чуть в стороне и только смеялся сквозь слезы, закрывая лицо руками. Очевидно, он был растерян. Он боролся с самим собой.

Колючая проволока по венам. Один удар, короткий, без размаха, за доли секунды. Какие-то жалкие доли секунды. Но Каин не успел.

– ГДЕ ОН?!

Каина отшвырнуло к противоположной стене – словно землю из-под ног выбили. Пространство искривлялось, эхо этого нечеловеческого рева, казалось, жило своей жизнью. Узник захохотал, ликующим, клекочущим смехом и забился, как привязанная птица, расшатывая столб. Билась и изорванная тряпка за его спиной, разбрасывая по сторонам грязные, слипшиеся перья. Каин потерял сознание на секунду.

Первым, что он увидел, был нож в руках Авеля. Тот подошел с выражением недоумения на лице, как будто ничего не замечая, сел на грудь Каина, прижав его предплечья коленями к полу. Снова отрешенно улыбающиеся тускло-голубые глаза с опущенными внешними уголками несколько раз скользнули с ножа на его лицо и обратно.

Поле. Овцы. Алтарь, залитый кровью. Авель. Он улыбается.

– Теперь твой черед, Каин. На что Ему твои плоды?

Авель безумен. Авель опасен. Он пахнет листьями и сладким перегноем. Палка в руках. Кровь. Слезы. Каин зажмурился и со стоном затряс головой.

– Меня услышали ангелы. Разве ты не знал, Каин? – Авель провел ножом по своей ладони и на лицо Каина закапала кровь. – Им нужны жертвы. Кровавые жертвы. И я, я стану пастырем, приводящим овец на их алтарь. Я молился об этом. Молился о том, чтобы очистить мир, ведь это мое дело – чтобы было чисто. Ради тебя, брат. Все это только ради тебя. И вот теперь…теперь наш день настал.

Конец? Нет. Встает. Уходит. Каин протянул руку ему вслед, хотел позвать, но…

– ГДЕ ОН?!

Каин сам не понял, как оказался на ногах. Должно быть, прошло уже несколько минут – Авеля в помещении не было, но узник бился и хохотал с непрекращающимся птичьим остервенением. Наверх…

Подземный ход промелькнул мимолетным кошмаром клаустрофоба. Невыносимо длинная лестница в подвал была залита неестественным жгучим светом цвета агонизирующего солнца. Каин то и дело опирался руками на вышестоящие ступеньки, затаскивая свое тяжелое и вместе с тем будто ватное тело все выше. Что-то нарастало. Гул, плотность воздуха, неизвестной природы напряжение, похожее на электрическое…

Авель стоял у окна и смотрел на источник света, умиротворенно улыбаясь. Каин протянул к нему руку, но…

– ГДЕ ОН?!

Каина опрокинуло навзничь и прижало к ходившему ходуном полу. С улицы донеслись искаженные голоса, выражающие тошнотворное восхищение. Потом секунда тишины и снова голос, представить который труднее, чем новый цвет радуги:

– МЫ ПРИШЛИ ЗА НИМ.

Грохот, скрежет, клекот, хлопанье огромного множества крыльев, но сквозь эту дикую какофонию пробивается спасительный, самый прекрасный звук в мире:

Белый шум.

***

– Как прекрасно…посмотри…только посмотри на это…

Свет жжет, режет глаза. Чувство, будто они сейчас выкипят.

– Послушай, как это чудесно…райская, неземная музыка…

Грохот, скрежет, клекот. Они оглушают. Они мешают слушать.

Молчать. Они все должны замолчать. Все должны молчать, когда Она говорит. В Ее словах спасение, но разобрать получается лишь одно:

Убей.

Пальцы сомкнулись на рукоятке ножа.

Шум. Он должен прекратиться. Вой, визг, хлопанье, восторженные голоса…

Они замолчат. Все замолчат. Навсегда.

***

Я не заметил, когда прекратились эти ужасные звуки. Теперь в моей голове звучит лишь Ее голос.

Люди мимо, люди навстречу, люди вокруг, но люди ли это? У них страшные глаза. Бессмысленные, птичьи. Я вырежу эти фальшивые глаза. Может быть, тогда они увидят правду. Я убью их. И этим спасу.

Порождение Ее, раб Ее и десница Ее, кровь от крови Ее, плоть от плоти Ее, маска из звездной пыли, под которой вовсе не осталось лица, нареченный именем человеческим, и имя мне – Каин, ибо я суть первый из убийц.

***

Жжение собственной крови в сосудах вернулось, принеся с собой адскую ломоту во всех мускулах сразу. Она больше не говорит со мной. Неужели она меня оставила?

– Сопротивление бесполезно! Выходить с поднятыми руками!

Бесполезно. Все бесполезно. Вся жизнь – и даже больше – псу под хвост.

– Нам известны ваше имя, номер паспорта и визуальные приметы!

Лица, лица, лица перед глазами…лишенные глаз и языков, они тянут ко мне руки, они кричат, кричат, кричат…

– Вам не уйти от преследования!

Я больше не могу. Остается только надеяться, что это часть Ее плана. Я полагаюсь на Нее. Я выхожу.

– Не стрелять! Брать живьем!

Кто-то жмет на спусковой крючок вопреки приказу. Горячий, острый удар в бедро. Падаю.

Ко мне сбегается полиция. Собрав волю в кулак, улыбаюсь. Я верю, что в конечном счете исполню Ее план безупречно.

***

Первым, что ощутил Каин, когда очнулся, был холод. Казалось, его усадили на лед, но разлепив веки, он увидел под собой привинченный к полу металлический стул. Руки дернулись вперед, но лишь тихо звякнули защелкнутыми за спиной наручниками, такими же холодными, как и все в этой комнате. Единственным, казалось, горячим объектом была его правая нога. Она пылала так же сильно, как обжигал холод металла.

Спереди послышался смиренный вздох. В комнате Каин был не один.

Перед ним на строгом металлическом столе лежали стопки каких-то бумаг, а по другую его сторону сидел немолодой, судя по седине и большим залысинам, мужчина в очках. Сидел он на самом краю своего стула, будто ненадолго занял чужое место без спроса. Он брал бумаги в руки по одной и тщательно изучал, то и дело поправляя грозившие слететь с кончика носа очки, подписывал, а затем со вздохом аккуратно укладывал в одну из стопок. Каин презрительно усмехнулся.

– Очнулись, молодой человек? – немного гнусаво спросил незнакомец, укоризненно скосив глаза на своего пленника. – Это же надо, девяносто три человека, вот так запросто, было – и нету больше, а?

Девяносто три? Так мало?

Каин решил не отвечать ни настоящим следователям, ни тем более всяким офисным крысам, и снова закрыл глаза.

Судя по звуку, крыс придвинулся ближе и задумчиво щелкнул ручкой.

– Молчим, да? Я так и думал, молодой человек, так и думал. По вам сразу видно, что вы из убийц идейных. То бишь, есть у вас некая идея, которая для вас оправдывает любые жертвы, сводит на нет любое наказание. Можно вас запереть, можно пытать, можно казнить, но для вас это все – допустимый сопутствующий ущерб. Верно я говорю, а?

Каин не ответил. Его не волновала эта нудятина.

– Верно, – кивнул незнакомец и придвинулся еще ближе. – Вот я и думаю, что с идеей вашей вас следует разлучить.

Каин поднял голову и взглянул прямо в слезящиеся водянистые глаза полицейского. Прочитать по ним не получилось ровным счетом ничего. Тот улыбнулся одними губами и с громким хрустом в больных коленях поднялся со своего места.

– Вот, ежели мы, скажем, оформим вас в дурдом, как это раньше говорили, а? Как буйного и опасного. Чтобы вас, молодой человек, накачали такими препаратами, что вы имя свое забудете, не то, что какую-то там идею…

Руки Каина дернулись сильнее. Он почувствовал, как набухают вены, наполняющиеся застоявшейся кислой кровью. Следователь – теперь в этом не было сомнений – не спуская с Каина довольно сощуренных глаз, снял с пояса рацию и что-то нажал на ней.

– Никитич, слышишь? Организуй-ка нам санитаров. Задержанный буянит, головой об стол бьется. Боюсь, не удержу… Спасибо.

– С-сука, – прошипел Каин и дернулся снова.

– А вот мы и заговорили, да? – слащаво улыбнулся следователь. – Только не поможет это. Мы отнимем у вас идею, молодой человек. Она забудется и никогда никем не будет услышана. А теперь – подыграйте мне, а? Чего вам стоит?

Каин скрипнул зубами. Дело принимало скверный оборот. Следователь вздохнул. Взгляд его затуманился.

– Я просто хочу немного порядка, – проговорил он и по-отечески погладил Каина по не слишком чистым русым волосам. – Просто немного порядка на своих улицах. А вы…девяносто три человека, надо же, а…

Неожиданно твердая рука легла Каину на затылок и резко надавила вперед и вниз. Первый удар об стол пришелся на болезненно хрустнувший нос. Второй – на левый висок. Третьего удара Каин уже не почувствовал.

***

Машина. Палата. Шприц. Укол. Мгновения прошедшей жизни перед глазами. Крик. Имя, ставшее таким родным и…ненавистным? Нет…

– Авель!..

Слеза. Первая за долгое время горячая слеза, как капля кислоты на щеке.

– Кто-нибудь знает, что там снаружи произошло? – спросил один безликий медбрат второго.

– Взрыв что ли…вспышка была точно.

– Да ну, такой сильный? Знаешь, как тряхануло бы?

– Ну, может, в новостях чего покажут…

Каин смеялся. Тихо и презрительно. Свет замигал. Из последних сил он поднял голову и прошипел:

– Это…только начало.

И его накрыла мягкая, милосердная тьма.

Глава 4. Скверна

Девочка бредет по больничному коридору.

Бредет уже не час и не два, а коридор все никак не закончится.

В одной руке девочка держит простенькую куклу, связанную из толстых шерстяных ниток. В другой конвульсивно сжимает длинную и острую спицу. На каждый третий шаг она цепляет спицей нитку в районе живота куклы и дергает вниз, вырывая один ее конец из кукольного тела. Толстые красные нитки свисают, как вывалившийся из глубокого разреза кишечник. Возможно, замысел девочки именно в этом.

Она останавливается прямо перед тобой, и ты слышишь ее тихий голос:

– Ненавидишь?

Еще одна нитка выдернута из живота куклы. Ты улавливаешь запах несвежей требухи.

– Почему ты ненавидишь?

Тебе нечего ей ответить. И похоже, она это знает.

Девочка набирает в грудь сухого больничного воздуха с нотками спирта и формальдегида, и издает крик, кажется, гораздо более громкий, чем способно произвести ее тонкое горлышко. В нем явственно слышна боль. Запредельная, сверхчеловеческая боль.

Спица вонзается кукле в висок, пробив голову насквозь, а девочка с размаха врезается своим виском в мертвенно-зеленую больничную стену. Затем еще раз – с болезненным треском расколотой кости – и оседает вдоль стены на пол, оставив длинный кровавый след.

Ее вопрос так и останется без ответа.

Диме Гаврилову было всего одиннадцать лет, когда это случилось. Вспышку болезненно искаженного света видели все – по меньшей мере, в Москве и ближней к даче Гавриловых части Подмосковья. Со стороны эпицентра также распространялись ползучие слухи об огромном горячем вихре, у наблюдателей которого на языке еще долго оставался отчетливый привкус каменной соли, а в носу прочно застряла вонь жженых перьев. Вранье, конечно же. Кто в такое поверит?

Впрочем, факт оставался фактом – после той ночи целый район буквально исчез. Перестали выходить на связь люди, не приехали в должный час выходившие из него автобусы, тревожно замолчала расположенная в его центре радиостанция. Те же, кто посещал его проездом, рассказывали вещи настолько страшные, что когда об этом заходила речь, Диму выставляли из комнаты и переходили на трагический полушепот. Дима от этого не расстраивался. У него были свои дела. Не менее интересные.

Например, когда его мама, отвлеклась от чтения, чтобы сделать чай, проходя мимо комнаты сына, она услышала приглушенный голос. Это было немного странно, потому что обе другие семьи с детьми, жившие на их дачной улице, сбежали от пугающих слухов подальше – одна в Мурманск, другая в Краснодар. С кем еще мог разговаривать в своей комнате одиннадцатилетний мальчик? Вряд ли что-то страшное, но… Мама дважды стукнула костяшками в дверь (формальность, которую она старалась соблюдать) и заглянула внутрь.

Дима обернулся, оторвавшись от лежавшего на полу журнала, который он читал почему-то вверх ногами. В комнате он был один.

– Извини, мне показалось… – мама еще раз окинула взглядом комнату. – Показалось, ты разговаривал с кем-то.

– Ну да, – пожал плечами Дима и кивнул куда-то в сторону. – С ней вот. Мы же вместе пришли с прогулки. Я еще спросил, можно ли ей к нам в гости, а ты, такая: "ага", и дальше в книжку.

Димина мама гордилась своим талантом педагога и постоянной жаждой знаний в этой важной прикладной области. От интересной книги по педагогике или психологии ее не отвлекло бы и землетрясение.

– С кем? – удивилась мама. – Я никого…а-а-а!

Она догадалась, что Дима завел себе воображаемого друга. Как раз об этом она и читала, когда сын пришел с прогулки. В книге говорилось, что такое случается, особенно с теми детьми, что по какой-то причине ограничены в общении со сверстниками. В этом случае ребенку следовало подыграть, плавно отвлечь и уделять впредь больше внимания. Поэтому она растянула тонкие губы в самой искренней улыбке, на какую была способна, наклонилась к предполагаемому местонахождению невидимой гостьи и тоном, который тут же самокритично отметила несколько излишне слащавым, произнесла:

– Здравствуй-здравствуй! Какие у тебя красивые глазки…сколько тебе лет?

– Она тебе не ответит, – насупился Дима.

– А что же это она такая бука? – рассмеялась мама. – Иди лучше к нам, посмотрим мультики.

– Но у меня же гость! – воскликнул мальчик с возмущенным недоумением.

– Ну, тогда я даю ему пять минут на то, чтобы ты пришел смотреть мультики, – заявила мама и вышла из комнаты, не слушая дальнейших возражений, довольная своим умением обращаться с детьми.

Дима проводил ее глазами, вернулся к журналу и со вздохом закрыл его.

– Прости мою маму, – сказал он, обращаясь к кому-то поверх журнала. – Она у меня вообще-то добрая, просто почему-то…не знаю даже. Завтра дочитаем, хорошо?

– Хорошо, – тихо сказала девочка примерно Диминого возраста с белой медицинской повязкой на глазу, взяла на руки ухоженного, в меру упитанного темно-дымчатого кота и поднялась с колен. – Я не обижаюсь. Пойдем, Веля.

***

– Так сколько, говоришь, страниц ты прочел сегодня? – спросил Диму папа после ужина, сыто пригладив длинную кучерявую бороду.

Имелась в виду, конечно, одна определенная книга. Нет, Гаврилов-старший не особенно ограничивал сына в информации. Даже выписывал для него детский познавательный журнал об окружающем мире и современных технологиях. Но все же была одна книга, знакомство с которой для Димы было строго обязательным, контролировалось и регулярно обсуждалось. Как несложно догадаться, его папа был священнослужителем.

– Десять, – буркнул Дима и потянулся к вазе с конфетами.

– Маловато, – протянул папа и ненавязчиво отодвинул ее на другой край стола. – Ну, и что же ты узнал?

– Что Давид был злой, подлый и вообще сумасшедший, – нахмурился Дима. – Можно я не буду больше про него читать?

– Почему это? – спросил Гаврилов-старший.

Он впервые слышал такую характеристику библейского царя Давида. Отчасти она показалась ему справедливой и этим раздражала еще больше.

– Он с Голиафом нечестно дрался и людей грабил, да еще у них левое мясо резал и в мешки собирал. Пап, а что такое левое мясо?

– Не знаю, – ответил отец с какой-то напряженной задумчивостью. – Но Давид никого не убивал.

За столом повисла тишина. Мама отвлеклась от своего любимого журнала о детской психологии и бросила на мужа удивленный взгляд. Дело было даже не в малозаметном дефекте дикции, из-за которого звук «в» в его речи временами подменялся звуком «у». Просто она, хоть и давненько не перечитывала обсуждаемый фрагмент текста, прекрасно помнила в нем упоминания сражений. Немного смахивающих, если подумать, на разбойничьи налеты, но это уже вторичный вопрос.

– Ты уверен, дорогой? – полушепотом спросила она, надеясь, что сын пропустит мимо ушей это попрание родительского авторитета.

Мужчина перевел на нее взгляд. Его глаза были расширены чуть больше обычного, а дыхание участилось, будто он сам себе был удивлен. Но тем не менее, сглотнув, он достаточно твердо повторил, обращаясь к сыну.

– Давид никого не убивал. А ты наказан.

***

Дача Гавриловых затесалась под бок элитного коттеджного поселка. От ближайшей улицы ее отделяли только кусты смородины и крыжовника – Гаврилов-старший считал, что порядочному христианину нечего скрывать от соседей. Вот между этими кустами Дима и пересказывал на следующий день эту историю своей новой подруге, стараясь приглушить голос (изо всех сил, но от обиды – почти безуспешно).

– Левое мясо? – озадаченно переспросила она. – Там так и написано?

– Нет, – Дима хлопнул себя по лбу. – Совсем забыл, я сегодня перечитал. Там скрайное мясо. То есть, скрайная плоть.

– Скрайная? – еще больше озадачилась Алла. – Почему скрайная?

– Потому что с краю, – пояснил Дима, гордый своими познаниями в русском языке, едва удержавшись от того, чтобы подколоть попавшуюся на меньших познаниях девочку.

– А где у человека край? – последовал вполне резонный вопрос.

– Какой край? – не понял Дима.

– С которого он мясо резал. Оно же не просто мясо, а скрайное.

– Ну, не знаю… – протянул он.

Нужно было сказать хоть что-то, чтобы не выглядеть глупым. Взгляд юного натуралиста-теолога упал на наблюдавшего за ним из-под полуприкрытых век кота.

– Вот у кошки конец – это хвост. Может и у человека там, где у кошки хвост?

– Наверное, – согласилась Аллочка. – Мне мама рассказывала, что, когда человек еще от обезьяны не произошел, у него хвост тоже был. Может Давид таких людей убивал и хвосты им отрезал?

– От какой еще обезьяны? – расхохотался Дима. – Какой еще хвост? Ты разве не знаешь, что человека Боженька создал? Ты что, Библию ни разу не читала?

– Мне так мама рассказывала… – растерянно попыталась защититься девочка. – А про Библию не рассказывала вроде…

– Потому что современные дети, – Дима немного надулся от важности. – Книги не читают совсем, а только по телевизору гадость всякую смотрят и по подъездам шастают.

– Я не такая, – надулась Алла.

Мимо проехала машина, шурша шинами по гравию. Молчание затягивалось. Дима понял, что слегка перегнул палку и поспешил на попятную:

– Ну, я про тебя не говорю, я вообще, в целом…

Девочка продолжала дуться. Тогда Дима решил пойти на хитрость и сменить тему.

– А я завтра уезжаю, – протянул он с показным недовольством.

– Как уезжаешь?! – вскрикнула Алла, резко повернувшись и схватив его за руку.

Обиженной мины на лице девочки как не бывало. Ее кот поставил лапы мальчику на колени, оценивающе обнюхал его руку, сжатую ее холодными пальцами, и тоже выжидательно уставился в глаза.

– Мне в школу скоро, каникулы заканчиваются… – смущенно пробормотал Дима.

– Я тоже хочу в школу, – вздохнула Аллочка, мысленно убеждая себя, что секундная самодовольная усмешка на его лице ей просто почудилась.

– Там скучно, – тоже вздохнул Дима. – И еще там Костян дерется.

– Я б ему показала, – пробурчала Алла. – Что я буду делать без тебя? В кустах сидеть целыми днями?

– Мультики посмотри, – начал загибать пальцы Дима, пытаясь ее утешить. – Книжку почитай, журналы там, с ребятами поиграй…

– Я не хочу с ребятами, – сказала девочка с неожиданной экспрессией и стиснула его руку так, что он тихо ойкнул и испуганно уставился в ее странно изменившиеся глаза. – Я хочу с тобой.

***

С каникул, ожидаемо, вернулись не все дети. Димин класс, а то и вся школа опустела чуть ли не наполовину. Впрочем, на коллективной способности учеников создавать шум и суматоху это почти не сказалось.

– Что с рукой, а? Что с рукой? Скажи, скажи, скажи! – раздавалось со всех сторон.

Диме с самого начала было ясно, что это в его одноклассниках говорит не сочувствие, а праздная жажда истории, смешной или страшной – без разницы – главное, что наверняка интересной. Такой, над которой можно будет дружно хихикать, закрывая руками рты и глазея на него как на зверюшку в зоопарке. Поэтому эти расспросы, поначалу приятно почесавшие его эго, теперь вызывали лишь раздражение.

Что же на самом деле с рукой, он и сам не знал. Просто по приезду в город он заметил чуть выше запястья большое черное пятно, которое болело где-то внутри, а снаружи не чувствовало даже укола, который ему сделали в больнице. Пока медсестра делала перевязку с лицом, которое можно было бы использовать в палате мер и весов как образец равнодушия, родители о чем-то взволнованно шептались с доктором. Как все вместе, так и по отдельности, они долго выпытывали, где он играл прошлым вечером. Ответ "с Аллой" их не устроил – мама сказала, что никакой Аллы не существует и расспросы продолжались. В конце концов пришлось наврать что-то про болото за дачами и старших ребят, Дима даже не запомнил, что именно. Теперь, очевидно, надо было соврать еще раз.

– Да сколько ж можно объяснять, – медленно начал он раздраженным голосом, хлопнув себя по лбу здоровой рукой и слегка прикрыв ею бегающие в поисках подсказки глаза. Потихоньку он распалялся, вживаясь в фальшивые эмоции. – Достали уже: что с рукой, да что с рукой… На болоте упал и поранился! Кровищи было – как…как…кита…топить!

Зачем топить кита, как это делается, и сколько для этого таинственного действа нужно крови, не знал ни Дима, ни его одноклассники, но смысл сравнения был всем ясен. Девочки восхищенно загалдели, корча рожицы в гримасах отвращения, а мальчики, издав дружное «о-о-о», по очереди уважительно похлопали по спине. Все, кроме одного.

Костя был жутко недоволен тем, что все внимание было приковано к этой перебинтованной размазне, и сиюминутное восстановление влияния в классе ему не виделось возможным. Он ни за что не признался бы даже сам себе, но ему было одиноко. Он вообще не любил много думать. Самокопание казалось ему бессмысленным, как и попытки понять других. В его голове стояли две незыблемых стены – одна от окружающих, другая от…себя? Возможно. Но эта вторая все же иногда давала брешь и сквозь нее бурым гноем просачивались воспоминания.

***

Теплый ветер обдувал его хмурое загорелое лицо и слегка шевелил подстриженные чуть ли не ежиком, выцветшие на солнце волосы. По небу бежали пушистые полупрозрачные облака, больше похожие на клубы пара, пляж сдержанно гудел множеством голосов. Костя стоял посреди пляжа, глядя вдаль, и пытался сосредоточиться на собственном дыхании. Ему была дарована практически полная свобода – большую часть дня он гулял где хотел, загорал как хотел, купался сколько хотел. Мечта почти каждого ребенка, ужасно соблазнительная, особенно в этом возрасте…но только первые несколько дней.

Кто-то толкнул его чем-то резиновым и горячим на своем стремительном, наполненном радостным визгом пути к морю. Костя упал на раскаленную гальку, больно ушибив руку и неслабо впечатавшись губой в камень. К горлу подступили слезы. Не от боли – от злости. Если бы даже этот наглец вернулся, помог ему встать и извинился – неважно, кто это был, мальчик или девочка, уже взрослый или совсем маленький, Костя ответил бы ударом по лицу, и, скорее всего, камнем. Но случайному обидчику не было до него дела, он уже растворился среди десятков других таких же беспечных человечков, плескавшихся в прохладной морской воде так, словно это – самое большое счастье в их жизни. Костя ненавидел их. Люто ненавидел их всех. За разбитую губу, за поруганную гордость, за сбитые мысли, за их безмятежное счастье, за то, что не испытывал его сам…

– Ко-о-остя! – хриплый раскатистый крик слегка заплетающимся, как обычно, языком – папин.

Мальчик тяжело, слишком тяжело для своего возраста поднялся и побрел на зов, слизывая с зубов кровь и недоумевая, чего это вдруг понадобилось старику.

Найти папу было несложно. Его волосатое пузо сложно было спутать с чьим-то еще. Зализанные назад редкие сальные седые волосы тоже – мало кто сейчас так ходит. Но самым узнаваемым в отце был, пожалуй, взгляд – такой равнодушно-добродушный, рассеянный, ни к чему не цепляющийся, но с колючим железным огоньком внутри, становившимся тем ярче, чем дольше на него смотришь. Все, кого знал Костя, все без исключения боялись смотреть в глаза его папе. Да и он сам боялся.

Но даже и не видя всего этого, сориентироваться было бы легко. Где бы они ни задерживались хотя бы на несколько часов, вокруг папы всегда собирались заметные издалека компании. Грудастые женщины с глупыми, почти рыбьими глазами, мужчины, чем-то похожие на папу, но очевидно далеко не такие крутые, их иногда подбегавшие дети…

Собралась такая компания и сейчас. Верхняя четверть папиной спины покоилась на коленях очередной смазливой блондинки. Огромный зонт полностью закрывал их от солнца, а вот остальным приходилось принимать немного неудобные позы, сгибать спины и шеи, чтобы тоже поместиться в тень. Папа потягивал пиво и лениво поглаживал свою блондинку по спине – больше для того, чтоб занять руку, чем для ее удовольствия.

– А вот и мой наследник, – провозгласил он фальшиво пьяным голосом и будто бы с трудом приподнялся на локтях. – Константином звать, между прочим.

Компания выразила сдержанное восхищение. Косте было противно. Он знал, что продемонстрируй им папа дохлую крысу, реакция была бы такой же.

– Что с губой, засранец? – с наигранным весельем спросил папа. – Опять подрался? Ишь, шебутной растет, – обратился он уже к блондинке.

– Шебутной, – хором подтвердила компания под чье-то неуверенное хихиканье.

– Ну иди, иди, как я учил, с левой, с левой и с пр-равой! С пр-р-равой, мля! – отец попытался показать, как надо «с пр-р-равой, мля», но чуть не завалился на бок и был ласково уложен обратно на колени.

Костя уходил, стараясь мысленно закрыть уши, но вслед все же донеслось: "Весь в отца!" Он сжал кулаки и окинул взглядом свое не по годам поджарое тело. Неужели правда похож? Мерзость какая…Да нет. Они врут. Все врут. Как всегда. Им показали зверюшку. Они похвалили зверюшку. Вот и все.

Двое ребят постарше затеяли какие-то дурацкие догонялки, используя Костю как живой щит. Он вскинул голову и один из них поспешно попятился с испугом на лице, споткнулся о мирно загоравшую девушку и растянулся на гальке. Костя набрал в грудь воздуха и развернулся ко второму. С лица того еще не успела сползти дурацкая улыбка. В нее и врезался Костин кулак. С левой, с левой, с пр-равой…Кто-то, кажется, закричал, но шум крови в его ушах был гораздо громче.

– С пр-р-равой, мля, – прорычал он вслух, замахиваясь на уже падающего парнишку.

***

Костю слегка затрясло. Это ему, ему нужно было это внимание, как наркотик – нет, как воздух! Он вдруг почти пожалел о тех моментах, когда поколачивал своих дружков. Может, кому-то из них он и правда был нужен как друг?

Но нет. Костя отмел эти мысли. Он знал, что все врут. Все готовы предать его, предать за какое-то жалкое заурядное зрелище. К горлу снова подступили слезы, но Костя мгновенно подавил их привычным усилием воли. Ему было хорошо знакомо универсальное средство, разрешавшее если не все, то большинство его проблем, как внутренних, так и внешних. Его руки сжались в кулаки и врезались в парту, вызвав пару равнодушно-недоуменных взглядов.