Ведьма. Эзотерическая книга, которая переворачивает представление о женщинах!

– Это скорее образы псевдосексуальности, – задумчиво сказала Лаура, затаившись в своих веснушках.

– Не скажите, – ввернул и я, запустив отражение своего голоса по переулку. – Многие уже большие девочки не засыпают без любимого медведя. Это не метафора. – Компания многоголосо заухала в подогретом смехе.

Перестук ног вывел компанию в узкий проулок, выложенный привычным булыжником, с будто нежилыми дверями то здесь, то там, что в темноте казались антрацитными.

Храбрящиеся смешки мерцали за спиной уверенно двигающегося вперед Хорхе. Вслед за переулком к стопам бросилась каменная крутая лестница вниз, густо поросшая по бокам зеленой растительностью, и привела она сквозь массивную арку в самый задний из задних двориков, вытянутый и поддерживаемый кронами пробковых дубов с группой непохожих друг на друга колонн, местами образующих крышу. ПросЫпавшись сквозь них, мы услышали приглушенную музыку и, подходя к ней, оказались подле высоченной массивной двери, усиленной металлическими врезками. Слева и права, под стать двери, высились две широкие витрины, подсвеченные изнутри ультрафиолетом. В каждой извивалась филигранным телом девушка с тяжелыми волосами до колен, почти не одетая, но с ансамблем цветных тканых кусочков, что вроде и не прятали ничего, а вместе с тем прикрывали.

Однако самое удивительное таилось в стекле, каждое из них уменьшало происходящее внутри витрины, благодаря чему танцующие фигуры выглядели невозможно миниатюрными. Это восхитило каждого, зрители разделились по сторонам, наслаждаясь уменьшенной пластикой, что в своей миниатюре виделась совершенной.

– Как называется это место? – зачарованно спросила Светлана.

Хорхе сказал что-то на испанском, Лаура попыталась перевести, в итоге получилось что-то вроде «Бар Баров».

Хорхе уверенно распахнул большую дверь, музыка усилилась, все еще не будучи громкой, пока полумрак втягивал молодые тела в свою вкрадчивую ласку.

Внутри оказалось не менее оригинально: барная стойка была сложена из множества неродственных предметов, что импульсом безумного разума укладывались общей беспорядочностью в аккуратный прямоугольник. Если всмотреться, замечались в композиции составными элементами ящики из-под вина и виски, старое радио, кирпичи, разбросанные там и тут, бочка, старинные часы с кукушкой, кукующие боком, древний телевизор, работавший, но показывающий только помехи, свертки, рулоны непонятно чего, фрагменты разрозненной мебели, даже мяч, стопки книг, коробки из-под экзотического чая прошлого века.

За седым барменом с широким смуглым красивым пожившим лицом в узкой квадратной нише располагался телевизор, чуть меньше того, что был элементом барной стойки, тоже показывавший рябь. Телевизоры вместе с тусклым освещением рождали от любого движения множество причудливых теней, выраставших из ниоткуда и уменьшавшихся в никуда.

Слева от барной стойки высился на кривых ногах массивный, антикварной заявки резной шкаф с веснушчатым зеркалом, резные двери которого периодически вздрагивали, многоголосо распахивались и удивляюще выпускали и впускали работников и посетителей.

Места для клиентов предлагались в виде чугунных ванн с выломанной стороной, с обилием подушек, чтобы создать подобие диванов. Столами назывались гигантские катушки из-под электрокабеля. Табуреты были сплошь разношерстные.

– И что же мы выпьем? – возбужденно раздула крылья веснушчатого носа Лаура, шлепаясь на один из табуретов.

– Я угощаю, – властно ответил Хорхе и начал тыкать пальцем. – Тебе – «Калипсо», – указал он пальцем на Светлану, – тебе – «Пожилого журналиста», – это был Арсений. – Тебе – «Поцелуй Барселоны». – Ракель опять ненадолго стала некрасивой. – И – «Негрони», – то был он сам, тяжелый палец воткнулся в собственную грудь. – А еще – капучино! – вскричал он, глядя на Евгенио, но тут же перефразировал: – «Белый русский» – ему. Я шучу! А им… «Барселону» тоже. – Приятная официантка, покачивающаяся на шпильках, зафиксировала сказанное глубокомысленным кивком и удалилась.

Музыка была электронной, но не сухой, со вступлением подогретого вокала. Все весело расселись.

Хорхе пытливо огляделся, пока вновь прибывшие завороженно вглядывались в шкаф.

– Смотри, парень заказал пиво, – в конце концов выдал он, глядя на шумную компанию поодаль. – И его друг. В этом месте, где по коктейльным рюмкам разливают счастье и концентрированное удовольствие, он настолько незамысловат, что заказал пиво! – Испанец не мог поверить тому, что видел. – Что за слепота?

– Может, он любит пиво? – осторожно сказал кто-то из девочек, испугавшись импульсивности и громких слов Хорхе. – Может, он немец?

– Я тоже люблю пиво, все любят пиво. Но ты в коктейль-баре, тут по углам смешивают восторг с истомой. Ты не можешь этого пропустить или ты не туда попал. Или ты не в себе. – Глаза Хорхе пугали широтой.

– У всех свое техно, – подумав, нарушил тишину Мигель. Лицо его покраснело от усилия, он старался улыбкой разрядить обстановку. – В разное время разные идеи кажутся удачными…

В воздухе запахло ароматной сигареткой, которую кто-то втихую закурил.

– Точно, – восхитилась сравнением Несусвета, розовощекая и улыбчивая. – Я тоже не понимаю людей с усами. Кошке усы, чтобы щупать пространство. Зачем люди отпускают усы, не пойму… По мне, они слепнут с усами. – Все засмеялись. – Опять же, кому-то из тысячи наверняка они идут. Другое дело – борода…

Ракель ухватилась за массивный подбородок Хорхе двумя тонкими руками и насильно отвернула его в сторону.

– Смотри лучше на меня! – гневно впрыснула она ему в рассудок. Испанец послушно успокоился, изобразив секундный сон на ее плече.

– Так хочется пить, – пожаловалась Лаура, крутя упрямые прядки. – Когда же принесут коктейли?

Точно услышав ее, строгая блондинка-официантка принесла воду в штофе с листиками бритвой нарезанного огурца внутри, пять высоких стаканов и орешки.

– Коктейли позже, – уверенно ответил Лауре Хорхе. Он опять потеребил верхнюю пуговицу на рубашке и оторвал ее. – Их делают долго, за этим как минимум интересно наблюдать. Долго, ювелирно, со множеством нюансов. А мы к этой красоте еще прикоснемся… сенсорными нервами. – Лицо его размягчилось, как пластилин, пуговица запоздало стукнулась об пол. – Не знаю, есть ли такие? – Он хихикнул. – Завидую каждому из нас. Необычное место… – Хорхе нагнулся, отыскал беглянку и положил в кармашек рубашки. – У всех моих рубашек оторваны верхние пуговицы, моя… э… я замучился их пришивать. Как избавиться от дурацкой привычки?

Каждый уловил сакральность мгновения, все бесшумно, но глубоко вздохнули, томясь сладким ожиданием, невинно переглядываясь и призывая на помощь терпение.

Захрустели орешки, воду выпили в минуту. Огуречный дух пощекотал вкусовые рецепторы неуловимостью, взбивая сладкую пену предвкушения.

– Чудесно, что таких мест много в наше время. Все уже было так или иначе, и умные люди стараются делать из старого новое, – восхитилась Лаура. – Чудесно, что все можно найти с помощью Интернета, что все сейчас как на ладони, захотел узнать – узнал легко. Захотел услышать – услышал. Как раньше люди жили без сотовых, без Интернета? Как они воплощали мечты, проекты? Пребывали в нигде… А сейчас мы в центре мира. Каждый. Своего маленького мира.

– Постучи по клавишам – и все, – одобрительно подытожила Ракель, постучав апельсиновым маникюром по лакированной столешнице необыкновенного стола.

– Как раньше? Библиотеки, каталоги, из уст в уста… – неуверенно предположил Арсений. – Мой дед жил на краю России, в Сибири, среди холодных гор, в собственном доме с удобствами на улице. Многие здесь и не слышали о подобном – это когда нет канализации, а есть яма во дворе. Зато там был волшебный чистый воздух, хотелось дышать полной грудью. У деда имелся прибор, он смотрел на луну. Вокруг него все было просто – дом в несколько комнат, выстроенный собственноручно на своей земле, огород с кустами вишни – мелкой, но удивительно вкусной…

– Дорогой… – попыталась что-то сказать Несусвета, но я свирепо взглянул на нее.

– На своей горе дед садился на лавку в своем огороде возле своего дома, дышал чистым воздухом, направлял в сторону луны замысловатый прибор и разглядывал кратеры. Смотрел долго и воодушевленно, смотрел сам и звал меня посмотреть. Я видел кратеры луны в раннем детстве. Мы видели другую планету. Мы с дедом. А вокруг нас все было таким простым. Удивительные места и без Интернета были всегда. У всех и у каждого. Кроме тех, кто искал их плохо.

– Кто искал их далеко от себя, – согласилась Ракель, переглянувшись со Светланой. – А не сидя на своем теплом камешке в своем безопасном лесу, куря свою сигарету, если тебе нравится курить.

– Как ты умна, – вперил в нее испытующий взгляд Хорхе, вертикальные полосы его рубашки задрожали мелко. – Прекрасная мысль! – Глаза испанца полыхнули, на секунду отразив телевизоры напротив. Строго, но коротко одетая девушка, более похожая на хостес, чем на официантку, появилась рядом с плоским подносом, полным радуг, сокрытых в разнообразных посудинах. Все отвлеклись друг от друга, замерев глазами на ее строгом черном маникюре, на одной руке он отражал всю компанию вместе со столом и коктейлями, что бесшумно спланировали на стол. На другой же руке не отражал ничего и был емко-глубоким.

Мне достался «Пожилой журналист» – крепкий, терпкий мужской коктейль с темным ромом в основе, свеженалитый, недавно и сильно смешанный, при огромном кубике льда, который часто, гулко и крупно кололся за барной стойкой, невольно привлекая к себе внимание.

Ракель боязливо схватилась за «Поцелуй Барселоны», где апельсиновый ликер надежно мешался с ромом и крупным куском льда, а нанесенная шоколадная пыль по высокому краю коктейльной рюмки, с шоколадной ликерной конфетой у основания венчала смесь. Этот коктейль начинался дорожкой шоколада, проложенной языком, потом делался глоток на шоколадное послевкусие, затем надо было чуть повертеть емкость в руке, чтобы проложить новую дорогу.

– Перфекто, – с придыханием отозвалась Ракель, сделав положенное дважды, глаза ее воспламенились удивлением. – Какая прелесть!

– Изумительно! – возбужденно вторила ей Светлана, притронувшаяся к «Калипсо», где на ромовую подушку положили ликер куантро, отжали и запустили лепестки мяты. Кисло-зеленый глоток перехватил разгоряченное дыхание, пощекотал невидимыми клубами обоняние и распахнул и без того широко открытые глаза еще шире.

Лаура и Мигель зачарованно облизывали коктейльные рюмки – каждый свою, томно вздыхали, ударялись губами эпизодически и не верили в происходящее, вид имея шальной и взбудораженный. Пальцы их накрепко сплелись под столом, дыхание стало шумным.

– «Негрони», – почти равнодушно сказал Хорхе, приняв в руки багряную субстанцию в классической посудине «Том Коллинз» и тут же глубоко сняв с нее пробу. – Лаконичный, мужской, но вся соль в послевкусии. Как правило, эта вода не сразу приходится по вкусу. Однако второй-третий прием приучает тебя глоток за глотком изучать остаточные явления, пытаться удержать ощущение и… попробовать опять. – Он жадно попробовал почти до дна.

– Замечательная штука! – Это был Евгенио, он чаще прислушивался, несомненно понимая каждого. Взгляд его изучал строгий образ хостес, что была уже подле бара, а губы обхватили край стеклянной лампадки, откуда болгарин тянул жидкость цвета кофе с молоком.

– Ты о чем? – млея от очередного глотка «Журналиста», спросил я. Коктейль был настроен так, что совесть любого из самых конченых воинов пера обязана была просыпаться или засыпать.

– Жизнь! – утвердил болгарин, сверкая в полумраке крапчатыми голубыми глазами.

– Без белья сходи куда-нибудь, – посоветовала Ракель Светлане. Сказано это было вполголоса, но втиснулось в случайно образовавшуюся паузу. Уши каждого напряглись, а рты замерли посреди беседы. – Когда идешь без белья, глаза горят иначе… – Хорхе, казалось, позабыл все слова, и в горле его пересохло, он вобрал в свое внимание собственную спутницу другими глазами. Та неукротимо разминулась с ним взорами и, поняв, что услышали все, вспыхнула, а потом рассмеялась, выпуская на волю самый свой удивительный контраст.

Светлана осеклась, но кровь, неутомимо бившаяся в проводах вен, раскачала ее, точно кораблик в шторм.

– Был эпизод в моей жизни… – Она лукаво стрельнула в мою сторону взглядом, но тут же потерялась для невербального общения.

Все это навело на мысли о сговоре двух участниц ради совместно заваренной мести.

– Поговорим о том, о чем не говорят, – загадочно спряталась лицом в свои волосы Лаура.

– Так можно дойти туда, куда не ходят, – сосредоточенно изрек Мигель, скребя бороду.

Коктейльные рюмки опустели, лишившись и жидкости, и конфеты, и шоколадной пыли, только остатки льда догорали в стекле.

«…одиночество льда…»

– Ага, и целовать туда, куда обычно не целуют, – прыснул Хорхе в остатки своего «Негрони», слегка его разбрызгав.

– Глупо! – фыркнула Ракель, демонстративно смерив Хорхе взглядом, а затем отерла плечо, хотя на него не попало ни капли.

– Да, – согласился Хорхе миролюбиво, помогая ей отирать чистое плечо. – Чаще всего смешна именно глупость. – И замешал в свою мимику нечто дурашливое, игнорируя провокации.

– Я тоже заметила, – бросилась срезать угол Несусвета. – «Глупо» и «смешно» часто идут рука об руку.

– Еще со времен Чарли Чаплина, – высказался и я, ранее думавший о том же.

– Я в туалет, – поставил точку Хорхе и попытался поймать ладошку Ракель, но она увернулась, сделав это так, точно он сам промахнулся. Проводить в шкаф дрожащий силуэт испанца молча собрался его болгарский друг.

Потом все так же попарно сходили в шкаф, где, если поискать, были отдельные кабинки, и крохотные раковины смуглого металла, и фаянсовые табуреты, облитые цветной краской, и куски ароматного мыла, и ворсистые полотенца, и мелкие полочки отчетливой прозрачности.

Когда я вернулся, опять приморозив высокую алкогольную волну, что медленно, но верно начала расти над головой еще в офисе общительного испанца, готовясь когда-нибудь рухнуть на крепкие плечи, то услышал:

– Я точечный приобретатель, – разболтался посвежевший Хорхе, захватив эфир. – Прихожу, чтобы купить что-то определенное, знаю, за чем прихожу, и всегда вижу почти сразу, за чем пришел. Мой шопинг – пятнадцать минут.

Разговорились все.

Каждому хотелось поведать свое. Беседа пылала так, что Лаура уронила сетчатые плечи на пол и не заметила этого. Веснушки задорно прыгали по крылышкам ее носа, а Мигель истрепал свою бородку, жарко рассказывая о жизни в Барселоне. Несусвета забавлялась с подолом платья, перебрасывая его слева направо, тыкая почти каждого едва заточенными шпильками, а я больше кивал всем, допивая третий коктейль, с которыми непозволительно было повториться, так как каждый из них уникален. Хорхе поддерживал любую тему, иногда, не в силах собрать фразы воедино, он перебивал, но никто не обижался. Волосы его сбились вперед, показав наметившуюся лысину, запонки опять исчезли. Ракель намеренно не замечала его. Женя подхватывал то, что понимал из бесед, языки смешивались, недосказанность была не про сегодняшний вечер. Цвета поплыли, тоже смешиваясь, сторонняя компания, пившая пиво, случайно попробовав коктейли, эволюционировала на глазах. Мы перестали коситься на них, и добро заполнило славный «Бар Баров» до краев.

– Я полюбил «Негрони» не сразу, раза с третьего, – клокотал Хорхе в мое уже раненное им ухо. – Он так понравился, что захотелось узнать состав, научиться его делать. Потом я разочаровался. Когда знаешь, из чего состоит волшебный вкус или послевкусие его, магия пропадает. Сам знаешь… – Он орал мне в ухо, опахивая его пламенем в десятки градусов. – Нет изюминки… Все становится просто, понятно. И банально. Так везде и во всем. Даже с женщинами… Неправильно погружаться во все слишком глубоко, тогда становится неинтересно, мы осознаем, что все сложное – просто. Смешай простое с простым, и появится сложное… Вот! – Он тряхнул головой, собираясь с мыслями, и опять неуверенной походкой уклонился в шкаф, притянув за собой Евгенио. Напоследок испанец сказал: – Хороший пример этого – набор музыкальных нот!

– …ужасно! – громче, чем обычно или нужно, вещала Лаура. – Нарезанный микс адовой попсы растерзал мои уши. И это «Pacha», заведение, о котором я так много слышала? Которое принадлежит Питу Тонгу. И куда – послушайте! – смотрит этот Пит Тонг? Это же провал провалов! – Странным образом территория карих глаз ее разрасталась, занимая все больше места на продолговатом лице.

– Милая, – обнимал Мигель ее за плечи. – Ты была в плохом настроении. Оно все и определило. Еда в тот день тоже была невкусной, вода грязной, а люди – глупыми…

– Люди делятся на тех, кто вначале перчит и солит еду, а затем пробует, другие – сперва пробуют, а потом солят и перчат, – лепетал на русском женский голос, забывшись, а далее пытался перевести. – Так говорил мой преподаватель философии в институте… Кто из вас кто?

– Я сперва пробую, – отозвался я, сосредоточив чувства в коктейльной рюмке, откуда лилось в меня ледяное снаружи и горячее внутри волшебство.

– Я сперва перчу-солю, – оформили секундное мое пробуждение несколько голосов на испанском.

– Я только перчу, – сказал Евгенио, победоносно оглядевшись. – Но сперва пробую.

– Солю или перчу – это как да и нет. У кого-то только да, у кого-то только нет, а кто-то весь набор – и да и нет. А главное тут, конечно, – пробую. Но – до или после? То есть поняв настоящий вкус или сразу его изменив… Тот же преподаватель говорил, что норма – самая обобщенная форма патологии, – вещал мятный голос. – А здесь – что норма?

– Главное в искусстве делать коктейли – тщательно замаскировать алкоголь. Чтобы ты пил симфонию, а градусную нотку не чувствовал. Чтобы ты пьянел, а от чего – не понимал. Прекрасная женщина рядом в такой момент… – это говорил вернувшийся Хорхе. Сквозь вялое сопротивление он грубо прижал к себе Ракель и обращался только к ней с вполне смежной темой. – Не этот ли миг назовется совершенным? А не похоже ли это на женщин самих? Пьешь радугу, а градусную нотку до определенного момента не чувствуешь. Потом – на! И влюблен!

– Моя очередь снести тебе голову, – выкручиваясь из объятий, предупредила Ракель. Лицо ее было злым, отчего казалось поразительно красивым. Это в который раз заставило меня выглянуть из коктейльной рюмки. – Знаешь, как мы видим жизнь на самом деле? Так, как мы сами рисуем ее в голове, притом чужой. Когда мы вместе являемся объектами одной эмоциональной вселенной, я смотрю на все, что нас окружает, из твоих глаз. Так же как ты видишь все из моих. И чувствуешь… Вкус твоего коктейля сейчас такой прекрасный потому, что мой привкус почти пресный. Знаешь почему?

– Подожди… – попытался собраться с мыслями Хорхе. – Что за ерунда?! Тогда бы я сейчас на языке чувствовал твой напиток, а ты мой… Разве нет?

– Необязательно, – с вызовом выпалила Ракель ему в лицо. – Это лишь при верхних уровнях биполярной связи. На низших каждый слышит свое, но органами чувств другого, если есть, конечно, связь.

– А если нет? – вникал испанец, погрузившись в неповоротливую задумчивость.

– Тогда каждый слышит свое, – заключила Ракель и жутковато улыбнулась. – Тогда неудивительно, что мне пресно. Что-то изменилось во мне… к тебе… совсем недавно… – Она отвернулась к Несусвете, продемонстрировав Хорхе две чудесные живые лопатки, шагнувшие друг к другу, отчего испанцу показалось, будто закрылась неведомая двустворчатая дверь, больно прищемив ту самую биполярную связь.

– Valkiria! – охнул испанец.

– Как-то все сложно! – хмурясь, объявил Мигель. – Мне кажется все проще, мы сами все усложняем. От скуки, быть может… – Он оглядел каждого, ища поддержки.

– И кроме того, вы меня не спутали! – воскликнул вдруг Хорхе, пытаясь отвлечься от психоделической очереди Ракель. – Тот самый Хорхе из аэропорта и есть я.

– Я говорила… – выдохнула Лаура.

– Только без кепки и тренировочного костюма. – Испанец подмигнул каждому разным глазом. – И без солнцезащитных очков.

– А не засиделись ли мы? – поигрывая плечами, вопросила Несусвета, сумев уложить вопрос поверх всех бесед.

В тот момент пространство изменилось, плавно перейдя из категории времени, постоянно обращающегося в прошлое, в категорию, когда единица времени возникает, но не сразу окрашивается в черно-белые тона, а тянется еще недолго, без разрыва переходя в следующую единицу. Отчего тебе перестает мерещиться отрывчатость происходящего, все начинает казаться единовременным и долгим, происходящим в постоянном сейчас. При этом все твое измерение пропитывает осмысленность. Какими бы пустыми делами ты ни занимался в тот момент, в такие мгновения все имеет смысл и замысловато по своей сути. О подобных секундах ты никогда не жалеешь.

Мысль Несусветы втискивается в разум каждого, перекраивая настроение, подкидывая вверх корзины с ворохом желаний, настроений и несказанных фраз.

Последние глотки коктейлей летят навстречу засушливым горлам. Одномоментно раздается сухой щелчок в воздухе, который слышит только Арсений, – то сменившаяся в рамках одного формата музыка приносит новую волну энергичных ощущений. Всем и каждому становится скучно.

Евгенио вскакивает, приглашая всех следовать его примеру. Кто-то начинает двигаться к выходу, но болгарин машет ему руками.

– В шкаф, друзья! Нам только в шкаф! – он поддерживает под руку хмельного Хорхе, прилагающего немало усилий, чтобы стоять прямо.

Веселой толпой мы вламываемся в шкафный полумрак, в чуть подсвеченном коридоре за ним едва разминувшись с официантом. Вдоль старых зеленых обоев с неявным узором шумно идем мимо двух узких дверей в туалет, мимо распашных створок в кухню, пока не упираемся в еще один шкаф. Он оклеен теми же обоями, что и стены, а потому разглядеть его можно, только подойдя вплотную. Евгенио уверенно распахивает две узкие, но толстые дверцы и шагает дальше, заведя нас сквозь старый шкаф в еще один коридор – уже просто кирпичный, с бетонным полом, по изгибу которого мы, наступая друг другу на ноги, проталкиваемся до щитовой, на металлической крышке которой висят соответствующие предупреждения вплоть до черепа с костями.

Болгарин, не сбавляя темпа, уверенными быстрыми манипуляциями расслабляет дверь щитовой так, что мы дружно оказываемся на каменной лестнице с узкими ступенями, что, сдавленная высоченными стенами, ведет нас вверх до самого их потолка. Там становится уже совсем темно, зато явственно различаются увесистые басы, проникающие в наши уши откуда-то из застенка. Евгенио колдует с препятствием в конце ступеней, щелкают дверные замки, и ультрафиолет лукаво заглядывает в наши лица.

Для танцующих наше явление почти незаметно. Мы оказываемся на струганом, лакированном в темное упругом полу, что вибрирует, подбрасывая чуть вверх массы нарядного люда. Танцпол охвачен длинной светящейся стойкой бара. Оттуда передаются в толпу залпы жидких алкогольных снадобий, усиливающих человеческие радости, будоражащие микст химических элементов в умах, облегчающих погружение в экстаз, расслабляющих тела, отчего они начинают виться во всевозможных петлях, впадая в древнюю ритуальность неистового танца.

Род земной здесь делится на широкие улыбки, томные взгляды, почти профессиональные па и яркие куски тканей. Чуть влажная кожа глянцево блестит, загар контрастирует на фоне молочных плеч, яркие ногти педикюра мелькают юркими колибри среди неживой кожи, в которую обуты прочие ноги.

Зал во всем своем человеческом и предметном разнообразии мерцает вязко, с промежутками. Цветные зайчики носятся по толпе, прыгая по плечам, спинам и лицам циркулирующей массы. Электрическая розга из-под пальцев бесноватого диджея, взвиваясь над толпой, расщепляется на множество хвостов, которые плодят еще большее множество, протягивает безумную толпу по всему податливому телу, передавая электричество в каждую мышцу, заставляя ее выгнуться, толкнуть остальные – и вот посыпались неудержимым потоком развеселые коленца, и остановиться невозможно, и устоять нет сил.

Женщины подчеркнуто красивы, алкоголь, тьма и неон дорисовывают лица, проявляя черты чьих-то неповторимых образов. Танцуют все пламенно и искрометно, моноаминовое варево, кажется, выплеснулось из многочисленных разумов и заразило каждого, грустных лиц или нетанцующих тел нет. Широкий зал простирается далеко, дальних стен не видно, справа – простирающийся далеко бар, за которым суетятся люди, вооруженные шейкерами. Слева – стеклянная стена с геометрическими вырезами для прохода на просторный балкон, заставленный пестрыми диванами, где так же плотно от человеческих тел и так же задорно люди творят свой неповторимый стиль. Там же очаровательно свежо от дыхания Средиземного моря, с нотками ароматных кальянных курений. Если вглядеться в темноту с высоких перил, внизу, дальше густой растительности, местами можно разобрать ночную жизнь, неспешную рябь и ласковый шепот волн.

Музыка, точно плоский камешек, ухает вниз и прыгает по водной глади, по отражающимся в воде звездам, в сторону мерцающих на другом берегу огоньков.

– Как называется это место? – докрикивается до меня Несусвета, подпрыгивая от возбуждения.

– «Hound club», – отвечает Евгенио, после того как я безуспешно пытаюсь доораться до уже пляшущего Хорхе. – Но каждый год по-разному…

В переходах, как выясняется, мы потеряли Мигеля и Лауру. Отыскать двери, в которые мы вошли, непросто, особенно когда ты уже возле бара, а рядом трясут без устали твой замысловатый коктейль в шесть ингредиентов. Иногда в толпе поодаль мелькает старинный резной шкаф, подпирающий стену плоского серебристого кирпича. Он нем и высок, и визуально важен настолько, что нетрудно понять: это не просто шкаф. Все пляшут, мы невольно заражаемся динамикой – тело начинает переступать с ноги на ногу, руки взлетают, вплетаясь в пылкое действо, бедра захватывает колебательный импульс. Хорхе к тому времени справляется с кренящимся телом и, опытно направив его в музыку, через уши и фрикции вдруг обретает устойчивость. Краснополосая его рубашка факелом вспыхивает в толпе, он одновременно удерживает и коктейль, и Ракель, будто это символы власти. Спутница его тоже мечет себя в хаотичную спираль, полную переплетений рук, движений ног, игр пальцев на невидимом и ускользающем рояле, короткое платье выглядит на ней нарисованным. Я замечаю на испанце другие запонки: отчетливо мужская и женская фигуры сплелись, в единении участвует нота, причем фигуры – серебряные, а нота – черная.

Ищу глазами Несусвету и вижу ее рядом, в полном неистовстве, когда волосы начинают жить отдельной жизнью, черными волнистыми прядями разбегаясь во все стороны и незаметно прикасаясь ко всем деталям окружения. Белое с фиолетовым платье оживает в неоновом свете и начинает оптические игры с каждым задержавшимся взглядом, а таких немало. Некоторые из них она опытно ловит, подпитывая прорезиненное женское эго, в тот момент зрачки ее расширяются, обдавая любопытного мощной волной притяжения, которую неумолимо гашу я, неулыбчиво переминающийся с ноги на ногу рядом. Пять пар наших глаз, включая цвет небесной синевы Евгенио, рисуют отрывчатую дружескую геометрию переглядов, настроение пульсирует, оно словно приобретает форму, распахнув грудь и перехватив дыхание.

В тот момент происходит смена диджея, вслед бесноватому кудрявому испанцу является бледный немец с крашеной головой и серыми кусками ледяных глаз. Он начинает с неконтрастно вяловатой музыки, от которой в зале рождается массовый вздох. Ритуальность, общность движения и восторга пропадают.

– Что за дела? – вскрикивает Несусвета, растеряв гипноволны, от которых вокруг нашей танцевальной воронки закрутились несколько разнонаправленных, как в часовом механизме, групповых шестеренок побольше.

– Играет для себя, – фыркает Ракель, остановившись, отчего с дымом и скрипом наше маленькое сообщество замирает, пользуясь паузой, прикладывается к коктейлям, а далее позволяет оттеснить себя в сторону балкона теми, кого не смущает вдруг подчеркнутый вокал, пронзительно народившийся среди битов и басов.

На балконе я неожиданно замечаю собравшуюся над всем этим открытым пространством высокую волну, странно замершую на высших точках, мерцающую и растущую с каждым новым глотком из коктейльной рюмки. Новость увлекает меня, я вглядываюсь, обнаруживая на волне отражение звездного неба, проглядывающего сквозь ее прозрачную сущность. Пытаюсь обратить внимание Несусветы, но она не видит волны. Взгляд ее не теряет своей вопросительности, хотя она честно следит за моим указательным пальцем.

Потом мы начинаем обсуждать иностранцев, разные пары, милые в непохожести или, напротив, дополняющие друг друга.

Хорхе с Ракель исчезают, вместо них прорисовываются в массе Мигель и Лаура, но они с трудом узнают нас – их психики необъезженными лошадьми несутся далеко впереди неуспевающих за прытью тел.

Музыка начинает налаживаться, вокал уходит в фон. Отчетливо и емко проступают электронные пассажи, от которых тела сами по себе принимаются создавать незримые полотна веселья и эротики.

– Это уже ближе к тому, что я люблю. Хаус посуше… – признается Несусвета пересохшим ртом. Она отчетливо красива, но уже другой, безумной демонической красотой, в которой с трудом различается прежняя Светлана. – А этим па научил меня папа, – шутит она вслед понятной только нам шуткой. Наши новые друзья едва ли вслушиваются в друг друга, не говоря уже о нас.

Мы смеемся.

Запах мятного яблока щекочет ноздри, где-то запыхал сладковатым дымом стройный кальян.

В пределах широко распахнутых глаз освобождается пестрый, как одежда итальянцев, только что оттуда снявшихся, диван, в который мы с Несусветой тут же ввинчиваемся. Наши испанцы остаются плясать в самой горячей точке балконного пространства, где кипучей частицей общей энергии в осколки разбивается в диком плясе неутомимый Евгенио, соединяя народные мотивы с европейским кичем.

– Что с ним? – риторически вопрошаю я, улыбаясь и барабаня пальцами по толстому стеклу, вживленному в кованый скелет стола.

– Сейчас уже ничего, – лукаво отвечает хмельная спутница. – Но он накопил в своей крови достаточно, чтобы теперь просто видеть и не участвовать. Или участвовать – по желанию.

Мы ненадолго замираем без движения в шквальном вареве человеческих тел, напротив нас освобождается диван от тяжелых ягодиц латиноамериканских студенток. Мгновение – и там оказываются приободрившийся Хорхе и вечно сердитая на него Ракель. Руки обоих заняты тяжелыми коктейльными снарядами, заговорщически они передают два лишних в наш адрес, после чего мы дружно и разом приканчиваем натужно вопящую жажду.