Ведьма. Эзотерическая книга, которая переворачивает представление о женщинах!

Панорамные окна офиса обещали жару, но ее сдерживал свирепствующий кондиционер.

Хорхе сидел в удобном кресле, пара кресел поменьше застыли напротив стола, на стене между окон пылилась истыканная цветными кнопками карта Ивисы, изображение белого парусника, застигнутого врасплох штормом, висело в раме между другими окнами. Здесь же вмещался утлый диван. На тумбочке по правую руку от испанца высилась крупная ваза, полная точно откорректированных, словно нарисованных, фруктов. Эту геометрию завершало нарезанное ломтиками пронзительно-оранжевое манго.

В отличие от хозяина Арсений явился в потертых джинсах и черной майке с рваной красной надписью Amsterdam. Белые тенниски готовились к тому, чтобы стремительно потемнеть.

Хорхе преувеличенно изобразил удивление:

– В Амстердам вы тоже ездите по работе? – Он привстал, подавая Арсению руку. – Или у вас просто много вредных привычек и вы научились совмещать их с работой?

– Я езжу в разные страны за разным. – Их улыбки схватились, как греко-римские борцы. – В Амстердам – не по работе. Сюда – так получилось, что да. Я пока не успел ответить себе на вопрос – хорошо это или плохо. – Витиеватая философичность слов разрядила обстановку.

– Уверен, что хорошо, – из старинного высокого углового шкафа по его левую руку испанец достал высокий резной штоф, полный коричневатой жидкости. – Хорошо везде, где есть местные друзья… – Арсений в тот момент разглядывал старомодную люстру со множеством канделябров и стеклянных фрагментов, призывно бликующую на добрую половину потолка, требующего побелки и испещренного трещинами. – Которые всё знают и которых все знают… – Рядом со стаканом, где прекратил свою шипящую агонию аспирин, он звучно поставил точно такой же. – Присаживайтесь, – и шумно уселся сам в свое кресло.

Арсений сел тоже, скрипнув старым, но насвежо отлакированным паркетом, который выглядел так, что, сотри лак, его можно было бы разобрать по дощечкам без малейших усилий.

– Выпьем? – пригласил Хорхе, улыбаясь висящему в воздухе согласию.

– А работа?.. – для приличия вопросил уже я, алчно улыбаясь и уверенно беря контроль над телом на себя, опасаясь, чтобы Арсений не начал впадать в неуместное ханжество.

– Сегодня пятница, – пожал плечами жизнерадостный испанец, щедро наполняя одной рукой мой стакан наполовину, а вторым омывая водой с аспирином собственную гортань. – Кроме того, три часа. – Вернув свой стакан на стол, испанец тут же наполнил его. – Ademas, es Ibiza! Aquies normal (Кроме того, это Ибица! Тут это нормально). К тому же это чай. – Он отставил штоф в сторону, опять поднял полосатый зад, уверенно всучив мне стакан, вооружился сам и с удовольствием и вздохом облегчения рухнул в кресло. – Ирландский!

– За знакомство, – не нашелся что возразить Арсений.

Они со смаком выпили, затаив дыхание и перегородив во рту перегородки, что разделяют нос со ртом и не дают опытному ценителю обжечь мироощущения. Маневр позволил стаканам почти опустеть, после чего последовал короткий диалог о работе – что, в каком количестве, когда, куда звонить, каким образом, куда именно и сколько.

Согласование мелочей быстро завершилось сакраментальным:

– Мой юрист подготовит документы. – Хорхе отложил исписанный на треть лист в сторону и потянулся к штофу, где благородно заволновался чай. – Но это будет в понедельник, сегодня я его уже отпустил. Это нормально?

– Перфекто! – всплеснул я руками, чувствуя, как взрывное тепло поездом в сто вагонов помчалось по телу, взбивая сообщающиеся клубы дыма и внутреннего мусора. – Это скоро! И еще пара дней будут нужны моим юристам в Москве.

Хорхе стремительно разлил, мгновенно отвлекаясь от рабочих тем.

– Может быть, замечал, что раньше все было вкуснее? – щелкнул он пальцами, подбирая слова и уставившись в стенку своего стакана. – Я не говорю о еде, это отдельная история. Каким замечательным было старое виски… – Он чмокнул, вспоминая. – Нынешнее преимущественно воняет, я опять же не говорю или уже говорю… о дьявольском пухе. Знаешь, что это? Хорошо… Старый пух, когда ты выпивал глоток виски или сангрии с ним, бодрил тебя не меньше часа. По крайней мере, следующего глотка раньше ты не хотел. Теперь же, сделав один, почти сразу же хочешь сделать второй. Почему?

– Может, мы стареем? – Они соприкоснулись стаканами, закрепляя договоренности. – Раньше мы были… как дети, даже когда перестали быть детьми. – Хорхе, внимательно слушая и глядя на гостя, эмоционально отпил из своего. – Вспомни кока-колу в свой первый раз. Это было нечто выдающееся, в моих черно-белых воспоминаниях прошлого, в разделе «Детство» не так много цветных пятен, а эта микстура всегда цветная. – Хорхе сдержанно закивал. – Сейчас я, правда, ее почти не пью… Теперь наши головы полны контрастов, нам есть с чем сравнить, множество весов появилось в темноте нашего подсознания, и каждый день мы добавляем туда новые. Мы знаем про односолодовое виски и то, что долго ждет нас в своих бочках… – Я тоже выпил, не дрогнув.

– То есть ты хочешь сказать, что мы превратились в стариков? Что мы два старых брюзги? – Хорхе беззвучно рассмеялся, выпрямился лицом и престранно помолодел. – И что скоро мы только и будем говорить о том, как все здорово было раньше? Прошлое затянет нас, как болото! Будущим займутся наши дети… И нам все чаще будет скучно вместе. – Он схватился за воротник и случайно оторвал только что застегнутую верхнюю пуговицу рубашки. – Ха, смотри! – Отбросив обломки, испанец пригладил волосы на голове, задумался на мгновение и схватился за один из телефонов.

– Я уже ловил себя на этом, – поддержал его я, подумав о Светлане. – На чем только себя порой не ловишь!

– Евгенио! – вскочил и вскричал Хорхе в кусочек пластмассы. – Ты где? Заезжай за мной срочно. Приехал партнер из Руссии, я должен показать ему пару веселых мест. И нам нужен дьявольский пух. – Он бросил телефон на стол. – Это мой водитель, – пояснил он Арсению, что на секунду вернулся, озабоченно вслушиваясь. – Очень полезный человек, из Болгарии. Я тебя познакомлю, мне завтра вечером надо в Мадрид, а он сможет тобой позаниматься, пока тебе тут не надоест. И не торопись! – Хорхе ухватился за штоф. – Тут очень весело, и стоит задержаться. Ты же здесь не был? Тебе понравится, всем нравится. Может, ты хочешь просто воды? Слышал, русские пьют просто воду. Ирландцы научили весь мир пить просто ирландский чай, а русские – просто воду. – Он опять бесшумно рассмеялся, правая рука незаметно вынула откуда-то зеркальные очки и водрузила на основательный нос. – Итак?

– Чай, – махнул я ему рукой, не желая пить водку в Испании. – Воды мне хватает дома.

– Замечательно, – подытожил Хорхе, легкой рукой наполняя стаканы. – Ты один? – Он вскочил и, упрятав штоф в шкаф, стукнув дверцами и потревожив стекла в переплетах мебели, на минуту прилип к карте острова, морща лоб и основательно соображая.

– Нет, со мной подруга, – легко признался я, вставая тоже и возвращая стакан столу после солидного глотка. – Мне показалось неправильным лететь на Ибицу без нее. – Их отношения со Светланой в тот момент были на пике.

– Как знать, как знать, – загадочно развел руками испанец, принимая вид «но теперь-то уж что». – Мы захватим ее по пути. Где ты остановился? – прицелился он в гостя косматыми бровями.

– В Сан-Антонио. Отель «Шипы розы». – Виски добрым огнем разливалось в моем желудке, отсоединив дисциплинированный вагон «Арсений» от поезда «я».

– Отлично. – Хорхе светился от радости. – Прекрасно знаю. Я рад, что приехал не старый брюзга. Так часто бываю на Ибице, что, честно говоря, притомился развлекать тут самого себя. Гораздо интереснее, когда приезжает кто-нибудь, желательно в первый раз, показывать ему закулисье. Окунуть с головой в это… Средиземное море. – Он с любовью провел рукой по карте. – Тогда, через радость этого человека, сам чувствую ту радость, которую так просто ощутить уже не могу. – Он отвернулся от карты и, шагнув ко мне, через удар стекла о стекло снова инициировал движение стаканов в сторону засушливых гортаней.

– С чего начнется путь? – поинтересовался я.

– Путь в сто шагов начнется с шага в кафе «Дель Мар». И тут нам нужен Евгенио… – С улицы донесся звук автомобильного сигнала, что прозвучал нарочито длинно. – Вот и он. А вообще… Человек черствеет, как хлеб, ведь то, что доставляло радость вчера, сегодня способно обернуться морем без ветра, то есть совсем не надувать твоих парусов. Может, в этом природная хитрость? Чтобы человек шел вперед, не останавливался? Искал себя и идеальный мир? Как думаешь?

Мы засуетились, если можно так назвать скорое поглощение великолепного манго в унисон еще паре капель чудесного чая.

Хорхе погрузил в карманы телефоны, мы еще недолго посидели, вслушиваясь в путешествие чая от телесного к психическому, скрипнули креслами и устремились на выход.

Испанец улыбчиво рассказывал о вечеринках до утра: как благопристойно все могло начаться с высоких причесок и искр шампанского, а далее – о бассейнах, полных людей в одежде, волшебной музыке, поселяющейся в ногах, и вечно одиноком льде в пустом стакане виски.

«Одиночество льда» – именно так описал это Хорхе, а кроме того, упомянул о боливийском салате, о сыре Будды и вишневом пунше.

– А потом – рассвет, небо, полное алых брызг! – заключил Хорхе и толкнул белую аккуратную дверь на улицу. – И великолепное чувство, что вот уже почти пора спать… – Испанец глубоко затянулся прогретым воздухом, зажмурившись даже под очками. – Я люблю это ощущение больше всего… – Они стояли во внутреннем дворе, выложенном синим камнем и ковром растений и цветов по стенам. На одной из стен висел широкий плакат, где была волнующе изображена женская нога до колена, обутая в туфлю на крутой шпильке, вписанная в мелкую сетку, по которой старательно взбиралось множество смуглых мужских фигурок, одетых в тонкополосые тельняшки. Чуть далее меж пересекающихся низких арок шла ровная дорога к улице, где нечасто мелькали автомобили. Там мы, выйдя к солнцу, нашли отполированный джип, откуда белозубо улыбался славянин.

– Евгенио, – будто укоризненно поприветствовал его Хорхе. – Что так долго?

Болгарин выпрыгнул из машины на кривоватые ноги. Выгоревшие и без того светлые волосы были приподняты гелем на испанский манер, а римский нос топорщился под глазами цвета лазури, где бесшумно, но отчетливо плескалось добро. Он был в синих шортах, белых шлепках и майке с футбольным мячом на груди. Потрепанный мяч слегка сдулся, в одном из его многоугольников прописью сквозило «Ibiza».

Пожали руки.

– Я спал, – честно ответил брат-славянин, разведя руками. – Я – Женя.

– Арсений, – представился я.

– В машину! – вскричал Хорхе и первым полез на заднее сиденье и уселся за водителем. – У нас не так много времени, как может показаться. До заката всего три часа.

Женя вернулся за руль, я же оказался рядом с испанцем, который настойчиво теребил металлическую коробочку, переданную ему водителем. Джип фыркнул и мягко задрожал, готовясь рвануть по узкой улочке вниз, где, как мне запомнилось, была набережная, засаженная ресторанами и лодками – от доски с мотором до полноценных яхт и кораблей, мощных снаружи и внутри, иногда парусных и величавых.

– Хотите пух? – Хорхе выглядел деловым и беззаботным. – Меня всегда интересовало, почему одни называют его ангельским, а другие – дьявольским? В чем тонкость – в восприятии или способности к самообману?

Джип имел на стеклах темную пленку, от этого видимость в машине была приглушенной, выбеленная солнцем улица сразу же оказалась точно в стороне. Мы тронулись, и привычно зашумел кондиционер.

– Не рановато? – в ответ на вопросительный взгляд спросил Арсений вслух больше у меня, чем у испанца. На второй вопрос он не нашелся что сказать, сосредоточившись на первом.

– В самый раз, – не усомнился Хорхе, ответив за нас обоих, глаза их встретились. Пальцы его отыскали кнопку для пары шестиугольных стаканов с запертой капелькой в стеклянном дне. – Нужно проехать через меня, а то… – Он расстегнул пиджак и показал несколько пятен на рубашке, – Это я так сегодня обедал… – Тут же нашлась бутылка ирландского чая, который звякнул поочередно о стаканы. – Только льда нет, – с грустинкой закончил мысль Хорхе, разломив табакерку по сечению и припорошив их чай.

– Сколько тебе лет? – спросил я Хорхе, и мы выпили до дна, ошпарив нёба.

– Тридцать три, – ответил Хорхе. – А что?

– Просто интересно, – пожал я плечами, чувствуя, как кровь вскипела и захотелось вскочить.

– Я не думаю о возрасте, – решил развить тему испанец. Взгляд его заблестел и заострился. – И не грущу о нем тем более. Люблю каждый свой год, из года в год становлюсь умнее, сложнее становится восприятие, еще множество больших и маленьких весов, как ты изящно выразился, появляется во мраке подсознания, чтобы взвесить все и что угодно.

– Возраст Христа, – сказал я, чтобы что-то сказать, одномоментно захваченный этой большой мыслью.

– Вообще-то, мне тридцать два, – уточнил Хорхе на всякий случай. – Всегда говорю на год старше, привыкаю к этой цифре, уже сам помню так, а потом приходит день рождения, и я осознаю – мне же только сейчас столько. И чувствую себя молодым. Становится тепло и приятно. Непатентованный метод, – счастливо констатировал он, растекаясь небритыми губами под зеркальными очками. – Рекомендую и делюсь…

Евгенио прибавил громкость, в салоне стало отчетливо электронно. Музыка других мест после возвращения с острова молодежи всегда удивляет неказистостью, это справедливо даже для радио, которое источает здесь до предела насыщенные формы с самыми причудливыми крещендо и неожиданным материалом.

Головы невольно по-голубиному задвигались в такт.

На Ибице до всего рукой подать: то ли музыка выносит рассудок из времени, отвлекая сознание, что завороженно плещется в своем где-то, то ли и правда расстояния настолько коротки, что даже невысокой скоростью все покрывается символическими пятнадцатью минутами. Буквально с десяток поворотов и светофоров, присыпанных, как и все здесь, пестрой молодежью с припухшими лицами, привели нас к группе белых домиков, громоздящихся вблизи и друг над другом, выпирая ребристыми балконами и удобренных густыми зарослями кактусовой розы и ветвями сочно-сиреневой якаранды. Ансамбль казался неземным, я восхищенно вытаращился, запуская в чуть расширенное восприятие всю красоту переплетенных красок и конструкций.

Хорхе шумно выбрался из машины одновременно с вежливым скрипом тормозов. Лицо его раскраснелось, он поминутно приглаживал волосы, и речи его неутомимо перемалывали все, чего только могли коснуться его искристые глаза. Пиджак был забыт под левой мышкой, манжеты рубашки лишились запонок, рукава были закатаны до локтей.

– Такой вот он, этот остров, – жестикулировал правой рукой Хорхе. – Любую благопристойность низводит в мягкий бездельный ажиотаж. Тут все как один в сомбреро и с амбре. Фиеста в полном смысле слова. Все возможно на Ибице, как говорит теперь уже наш общий друг Женя. Все, что происходит на Ибице, – остается на Ибице… – Евгенио глубокомысленно покачал головой нам из машины. Пружинистый палец Хорхе точно вписался в молочного цвета дверной звонок. – Ты увидишь эту фразу или надпись здесь еще не раз… За мной!

Внутри здания – двухэтажного, старательно подкрашенного, подлатанного и, в нимбе высшей точки местного солнцестояния, аккуратного на вид, опоясанного узким балконом с тонкой чугунной оградой, замечательного для проживания молодой семьи, заливисто засвиристело. Хорхе, дирижируя трели, уронил на плотно подогнанный кирпич свой модно выцветший пиджак. Наклоняясь за ним, он пропустил момент открывания двери – белой и высокой, и, выпрямляясь, нос к носу столкнулся с коротеньким смуглым мальчиком в зеленых шортах и майке.

– Дядя Хорхе, – плаксиво констатировал мальчик лет пяти, пристально глядя на нас черными глазами, подкрашенными красным от недавних слез. – Мама ругается…

– Почему? – гневно взмахнул бровями испанец, мгновенно и полностью погрузив малыша в свой пиджак. – Наверное, ты плохо себя вел, как обычно?

Испанец втянул меня в холл, выложенный бледным мраморным камнем с рыжими прожилками. Тут же имелись небольшой камин, узко уходящий в потолок, два худосочных, но высоких окна в крестовых белых рамах с тянущимся к полу тюлем. Удивляло обилие обуви – женской, мужской и детской. Высокое напольное зеркало старинного вида в растрескавшемся обрамлении, на массивной подставке, правдиво отразило наше трио. В дверной проем напротив виднелась следующая зала – просторная и с пахучей кожаной коричневой мягкой мебелью. Среди замершей по периметру пыли, подсвеченной из окон начавшим падение солнцем, словно незаметно плавала просторная люстра. Чьи-то легкие шаги, родившись далеко, приближались.

– Я – Арсений, – разглядывая белые обои с бледными цветами, похожими на галлюцинацию, представился я мальчику, что продолжал плакать и умным взглядом точно искал поддержку.

– И вовсе я не вел себя плохо! – вместо ответа запальчиво закричал он в спину Хорхе, что тем временем двигался навстречу шагам. – Почему я всегда виноват? Если вы взрослые, значит, всегда виноват я? Это неправильно… – Он дернул плечами, и пиджак дядюшки сполз на пол.

– Потому что виноват могу быть я, виноват, Андреа, можешь быть ты, но никогда, – Хорхе развернулся к нему багровым лицом, – никогда мама виновата быть не может. Это мы с тобой знаем наверняка. – Хорхе примирительно развел руки, точно приглашая малыша объятием скрепить изданную формулу. – Ты должен слушаться маму, парень…

– Ты мне не отец, – запальчиво отозвался Андреа, игнорируя багровую доброту дядюшки. Опять поискал глазами чью-нибудь поддержку, но я молниеносно спрятался взглядом в цветах на обоях.

– И не стремлюсь им быть, – обширно улыбаясь, подтвердил другую формулу Хорхе и добродушно продолжил: – Я твой лучший друг, парень, самый твой лучший друг. Так и передай своим друзьям. Дядя Хорхе – мой лучший друг, а я – его лучший друг. – Хорхе звучно хлопнул ладонью о ладонь. – Отца заменить я тебе не смогу, потому что я не твой отец. Тут ты абсолютно прав… – Ноги его закрутились назад – в сторону следующей комнаты, откуда прорисовался тонкий силуэт с тяжеленной рощей черных волос.

– Да, папа… – тихо-тихо вымолвил мальчик и потянулся за пиджаком на полу.

– Ты сам сказал это… – тоже тихо обронил Хорхе, настраиваясь на пламя больших серых глаз и уверенную горбинку своей женщины, что мягко отстукала свои шаги уже в холле. – И слушайся маму, – добавил он, осознавая, что теперь все его слышат, – даже я ее слушаюсь, а ты кто такой, чтобы ее не слушаться. Когда вырастешь, будешь уже прислушиваться, но пока – делай все, что она говорит… – Язык Хорхе заплелся в конце, смазав элегантный пассаж.

– Хорошо, – еле слышно вылилось из большого пестрого пиджака, что опять повис на хилых плечах.

Высокая смуглая скуластая испанка с непокорными волосами и взглядом, с кривоватой, но очень живой улыбкой, с созвездием мелких родинок на левой щеке, худая, но спортивная и туго втиснутая в невесомые шорты и майку цвета спелой черешни, она горделиво прошествовала мимо меня, благосклонно кивнув, и крепко обняла коренастую фигуру Хорхе.

– Консуэлла, – раскатисто протянул испанец, обнимая ее так крепко, что мне померещился хруст. – Богиня… И даже имя твое – точно лучшая музыка этого бесноватого острова! – Хорхе утопил свое большое лицо в ее маленьких плечах. – И вообще ему пора менять название…

Ароматическая нотка, явившаяся вместе с Консуэллой, приятно защекотала ноздри. Казалось, я на миг оторвался от пола, чтобы тут же еще крепче приклеиться.

– Дорогой Хорхе, – протянула женщина теплым голосом, и моим глазам открылись пылко влюбленные друг в друга люди. – Добрый Хорхе! Ты пришел домой. Наконец – то… – Она выпустила его из рук, глубоко заглядывая в его голову посредством его же красноватых глаз. – И сегодня я тебя никуда не отпущу.

Выражение лица испанца поменялось, он вывинтился из очередной попытки объятия, оказавшись за нежной спиной роскошной подруги.

– Милая моя, кто сказал, что я добрый? Кто-то обманул, наверное. Я никогда не был добрым. Я – не добрый. – Он подмигнул мне мохнатым глазом. – Поэтому я сейчас уйду, милая, непременно уйду. Но только на два-три часа. – Консуэлла нахмурилась в сторону мальчика, что виновато замер у входной двери среди множества обуви. – Ты знаешь, мне можно доверять. Не будем больше обсуждать эту тему. Спасибо, что ты у меня такая умная! – Хорхе пятился, пока заостренное лицо испанки искало его. – Я полюбил тебя дважды, милая… Вначале, когда увидел в первый раз, увидел, какая ты красивая, потом, когда услышал тебя и осознал, что ты еще и чертовски умна… – Они снова встретились глазами.

– Все знаю… – настолько мило и мирно отозвалась женщина, что сердце мое затрепетало от правды слов ее мужчины. – Ты с другом? – Друг тем временем сосредоточился на ярости ее алого педикюра.

– В этом все и дело, – развел руками испанец, тут же одной пригладив волосы, а другой – дотронувшись до сердца. – Иначе бы я ни ногой от тебя. Его зовут Арсений, он из Руссии.

– Ру-у-уссия, – протянула Консуэлла, всматриваясь в меня. – Чудесно. Теперь буду знать, кто виноват, если тебя не будет через три часа. И это при такой луне… – Я почувствовал себя негодяем, но ровно на секунду. – А вдруг дождь?

– Я ли не буду… – заковыристо парировал Хорхе. – Буду точно я. Арсений, как и я, занимается фруктами, в Руссии проблемы с фруктами. У них там очень холодно, ты знаешь, и нет проблем с медведями, но с фруктами – проблемы. Я буду поставлять им фрукты… я обязан показать ему пару-тройку мест, по часу на каждое. И потом я тут… – Он замялся, и по глазам его я понял, что он уже начал к себе прислушиваться. – А дальше Женя… если вдруг… милая… – Хорхе ухватил меня за плечо и почти поволок за собой. – Не без луны… но без дождя…

– Может, кофе? – метнула нам в спины прекрасная испанка. – Или вы голодны?

– Точно… – вскинул смуглый палец Хорхе. – Кофе без еды. Ты чудо, дорогая. – Мы устремились к лестнице на второй этаж, мерцающей от лака, скрипучей и крутой. – Не знаю, за что мне так повезло… – Слова уже путались.

Дрожь от поступи по лестнице проводила нас в одну из комнат, что оказалась гардеробной, где слева прогнулась от массы здания упругая балка, полная тяжести женских платьев, костюмов и прочего множества, части которого я даже не знал названия, а справа на другую балку было набросано мужских сорочек, пиджаков и всякого.

Испанец надел свежую рубашку в красную вертикальную полоску, в петельки впрыгнули свежие запонки в виде песочных часов с чувствительными струйками фиолетового песка. Он густо полился одеколоном.

Совсем глубоко, словно намеренно, среди разноцветных тканей выискалась почти плоская этажерка, полная винных бутылок, и там же прирос к полке прозрачный выпуклый штоф, полный кирпичной жидкости с маслянистым эхом по стенкам толстого стекла.

– Когда случается полнолуние, Консуэлла на ночь или на две сходит с ума, – зарылся в вещевой гуще Хорхе, пока я озирался и старался не чихнуть от избытка запахов тканей и парфюмерных призраков. – Ей слышатся множество голосов, и все они доносятся сверху, точно… с луны, когда она полная… – Серебристая коробочка мелькнула на фоне выделанного хлопка. – Она не верит в это сама… До сих пор думает, может, кто-то шутит над ней. Голоса раздаются из шкафа или еще откуда-то. Все это сводит ее с ума, и… – Ирландский чай мелодично пролился в два сосуда, напоминающих свечные лампады. – Но никто не шутит. И про луну в этом доме говорят чаще, чем в других.

– В полнолуние? Неужели она?.. – перебил я Хорхе, больше для того, чтобы осмыслить услышанное.

– Нет, конечно. Но и так не легче, – засмеялся Хорхе, потягивая лампаду. – Просто она становится буйной, разносит все в щепки, громко разговаривает и колко судит. Тяга к разрушению обоих видов… И разрушения объясняет поиском голосов – или людей, или динамиков. Она каждый раз не верит, что голоса в ее голове. А вне полной луны она все понимает… Консуэлла – дочь богатых родителей, настолько богатых, что в разное время у нее появлялись самые неожиданные враги, притом большинство начинали вражду из зависти. Люди много раз подводили ее, в конце концов развилась агрессивная паранойя. Давно… – Мы выпили. – В такие дни даже я под подозрением. – Глаза испанца пытались быть грустными.

– Удивительное рядом, – сказал я фразу, услышанную чуть ли не по радио.

– Постоянно замечаю, – вторил Хорхе, густо багровея и почти светясь в полумраке рубашек. – А в остальном она замечательная. Наверное, у каждой женщины есть большой недостаток, с которым ее мужчине приходится мириться. Свою… я иногда связываю.

– Моя тоже часто нуждается в веревке. – Они переглянулись. – Порой даже чаще, чем в полнолуние. Бешеный темперамент, который утомительно обуздывать… – Поток нежных мыслей, коснувшись Несусветы, омыл мое сердце, живот и рассудок. – Но без которого тоскливо, все замедляется, включая дождь.

– Мальчики! – раздалось откуда-то, точно совсем издалека. – Кофе остывает!

Штоф звонко вернулся на место. Хорхе раздвинул пиджаки в одном ему известном месте, обнажив узкую полоску зеркала, в которое пристально осмотрелся, пригладил волосы на голове, нахмурился, нашел неведомо где расческу и тщательно зачесался назад.

Потом испанец хохотнул, будто вспомнил что-то. Обратил нетерпеливые руки к платяной балке подруги, раздвинул благоухающие платья, и на открывшемся месте нашлось еще одно зеркало, только широкое и высокое. Волей Хорхе мы встали между ними, и минуту таращились в занятный эффект «бесконечного тоннеля с нескончаемым тобой», известный всем, кто когда-либо стоял между двумя зеркалами и заглядывал себе зеркальному за плечо.

– Пора! – выдохнул испанец.

Мужчины с треском вывались из гардеробной прямо под ноги замечательно симметричной Консуэллы. Изящные руки ее, с оттопыренными веером нижними тремя пальцами, двумя верхними воздушно держали фарфоровые кольца миниатюрных ручек крохотных кофейных чашек. Если в этом жесте и была нарочитость, головы испанца и его гостя все равно основательно закружились.

– Любимая… – выдохнул Хорхе, принимая чашку из ее рук топорной лапой.

– Ты взял солнечные очки, милый? – спросила женщина.

Я так же осторожно забрал в свои грубые ладони дорогой фарфор.

Испанка добродушно улыбалась нам обоим.

– Да. И да поможет нам кофе! – с верой в благое вскричал Хорхе и испил залпом.

Я вторил ему.

Мы шумно благодарили испанку, рассыпаясь щедрыми и искренними, как исповедь, комплиментами, и начали передвижение домашних тел в космической зависимости друг от друга в сторону нижнего этажа. Кофе оказался крепким и выровнял предательскую дрожь седьмого чая.

– Два часа, – вкрадчиво ударилось в их затылки, когда Хорхе взялся за дверную ручку двери.

– Три, милая, – ни тихо, ни громко отозвался испанец.

Они вышли на крыльцо, где вдруг разлился дождь. Консуэлла провожала их. Она коротко помахала Жене, он ответил ей улыбкой.

Арсений с Хорхе переглянулись.

– Кажется, кто-то говорил о дожде недавно, – удивленно констатировал он. – Что бы это могло означать?

Лицо испанца было озабоченно. Он силился не глядеть в сторону Консуэллы, которая тем временем проткнула его острым сложенным черным зонтом прямо под мышкой свежей рубашки. По-прежнему в пиджаке дяди щурился от солнца и дождя Андреа.

– Ты не хочешь уезжать? – попытался я угадать его сомнения, что шевелились на рябоватом щетинистом лице.

– Хочу, – подумав, честно ответил он. – Но ненадолго. Я знаю, она против, поэтому не хочу, хотя и хочу. Она хочет, чтобы я был всегда рядом, как, впрочем, и любая женщина. Знаешь… – Казалось, он говорил это и себе, и мне, притом будто в первый раз. – С ней я хочу быть рядом все время…

Зонт с элегантным треском распахнулся над ними, и, больше не оборачиваясь, с крыльца они переместились в машину.

– И вам не скучно? – спросил я уже в салоне, где потрескивала музыка и пахло смесью мужских парфюмов.

– Нам не может быть скучно, – убежденно ответил Хорхе, – у нас же любовь. – И они помчались за Светланой.

Позже Арсений много об этом думал и даже завидовал. Его обычные взгляды украдкой на женщину рядом во время банальных занятий досуга или быта чаще сводились к отрицанию возможного совместного уравнения с заданным условием «целая жизнь». Он олицетворял человеческую особенность, когда хочется отсутствия, а при целеустремленном наличии пропадает магия предварительной жажды. Не хватало житейской мудрости или сама по себе кройка личности была такова – ответ на эти вопросы лишь неторопливо формировался в пылком и холодном рассудке. Ему вспомнился период полового созревания, когда мальчишечьи движения в пространстве продиктованы немыми командами просыпающегося либидо, когда позже других узнавший о сути человеческого воспроизводства Арсений долго не мог понять игр сверстников на тему слепых, часто коллективных и тогда еще грубых прикосновений к сверстницам. Не мог понять узкую направленность подобного озорства, чьи химические предпосылки стали ясны гораздо позже, когда уже приблизилась взрослость жизнь и познались ее составляющие. Может быть, те же запоздалые эффекты и сейчас ставили его в тупик там, где прочие мужчины давно обнаружили источник вечного вдохновения или тепло усталого преткновения. Разность лиц и образов в настоящем убеждала в возможности исключительного выбора в будущем. С исследовательским рвением он всматривался в очередные глаза, и пальцы рук его проникались разной температурой очередных и следующих тонких пальцев, уши голодно впитывали разную частоту трогательных мнений о всевозможном.

Светлана, давно пребывая в лобби отеля, источала прекрасные импульсы темпераментной молодости и одновременно пребывала в гневливом образе скучающей личности. Она погрузила смуглое тело в белый до боли в глазах сарафан пуританской длины, открывающий малую часть крепких ног с вишневыми кончиками пальцев. Аспидную массу волос она рассыпала по узким плечам, губы тревожно поблескивали сдерживаемой яростью, заражаясь таковой от глубоких, почти пылающих миндалевидных глаз.

Испанец почувствовал электричество, что сгущалось подле его новых друзей. Хорхе рассыпался в комплиментах на двух языках, но вел себя при этом предельно учтиво, представившись изначально и придерживая свое хмельное туловище чуть поодаль.

Вернувшийся Арсений попробовал объясниться, но тут уже его язык принялся заплетаться и городить нечто несвязное, отчего он покраснел и замолк на полуслове.