Судьба убийцы

– Не могу сказать, что сожалею о том, что сделала. Это было бы неправдой.

Я отхлебнул чая.

– Спасибо за честность.

Мой ответ был искренним.

Чейд всегда подчеркивал, что для того, кто работает тайными глазами и ушами, важно уметь лгать, и заставлял меня отрабатывать напускную честность. Тут мне подумалось: а правда ли Спарк честна со мной? Может быть, на самом деле она сожалеет? Но я отбросил эту странную мысль.

– Вы злитесь на меня? – спросила Спарк.

– Вовсе нет, – солгал я. – Я так и думал, что ты будешь предана своей хозяйке. И стал бы меньше доверять тебе, если бы оказалось, что это не так.

– Но разве вы не думаете, что я должна быть предана в первую очередь вам, а не леди Янтарь? Я знаю вас дольше. Моим наставником был лорд Чейд. И он велел мне вас слушаться.

– Когда нам пришлось бросить вас, ты нашла себе нового наставника. Храни верность леди Янтарь. – Я подбросил ей крупицу правды. – Меня утешает, что рядом с ней всегда есть настолько сведущий и умелый человек, как ты.

Она кивала, глядя на свои руки. Хорошие, умные руки лазутчицы или убийцы. Я рискнул задать вопрос:

– Как ты узнала про тетради?

– От Персивиранса. Только он не понимал, что выдал секрет. Это было в тот день, когда вы сказали, мол, нам всем надо учиться. Мы с Пером позже обсуждали это. Он сказал, что ему не по душе сидеть на месте и таращиться в бумаги. Но у вас, мол, есть «книжки», написанные Би. Она учила его писать буквы, и он узнал ее почерк. Он сказал, что надеется когда-нибудь научиться читать и тогда узнает, о чем писала Би.

Я кивнул. Никто ведь не велел мальчишке помалкивать о тетрадях. Одну из них он отыскал после того, как медведь разбросал наши вещи. Пер даже говорил со мной о них. Нельзя винить его за то, что он говорил о дневниках со Спарк. Но я все равно злился на Спарк за то, что она отыскала их у меня в мешке и принесла его Янтарь. Трогала ли она свечи Молли? Знает ли о склянках Серебра, завернутых в носки? Об этом я мог лишь гадать. И подозревал, что Спарк все равно ощущает мое недовольство.

– Она сказала мне, где искать, и велела принести мешок. Что мне еще оставалось?

– Ничего.

Интересно, зачем она нашла меня и затеяла этот разговор? Я не упрекал Спарк и не угрожал ей с тех самых пор, как она принесла тетради Шуту. Молчание затянулось. Я загасил свой гнев, и он превратился в холодные и сырые угли, раздавленный моим отчаянием по поводу предстоящего дела. Какая разница? Рано или поздно Шут придумал бы, как добраться до дневников. А теперь, когда все произошло, казалось даже правильным, что он знает сны Би. Совершенно глупо и бессмысленно обвинять или упрекать Спарк за то, что она поспособствовала этому. И все-таки…

Она прокашлялась и сказала:

– Чейд говорил со мной о тайнах. О том, какая сила в них скрыта. И как бывает, что человек, узнав тайну, не обретает власть, но, наоборот, подвергает себя опасности. – Помолчав, она добавила: – Я умею хранить чужие тайны. Хочу, чтобы вы это знали. Я умею держать при себе секреты, раскрывать которые не нужно.

Я резко взглянул на нее. У Шута были тайны. Некоторые из них я знал. Неужели она предлагает мне один из секретов Шута, чтобы задобрить меня после кражи дневников? Неужели считает, будто меня можно подкупить секретами моего друга? Сама мысль об этом казалась оскорбительной. Возможно, Спарк подразумевает нечто из того, что я и так знаю, но, даже если бы она могла рассказать мне что-то новое, я не хочу узнать это через ее предательство. Я нахмурился и отвернулся от нее.

Спарк помолчала. Потом заговорила, тщательно подбирая слова, с покорностью в голосе:

– Хочу, чтобы вы знали: я верна и вам тоже. Это не та глубокая преданность, что связывает меня с леди Янтарь, но я знаю, что вы всеми силами защищали меня с тех пор, как лорд Чейд стал сдавать. Я знаю, что вы сделали меня служанкой леди Янтарь не только ради ее, но и ради моего блага. Я в долгу перед вами.

Я медленно кивнул, но сказал только:

– Лучшее, чем ты можешь отплатить мне, – это добрая служба леди Янтарь.

Она некоторое время молча стояла рядом со мной, словно ожидая, что я добавлю еще что-то. Не дождавшись, произнесла со вздохом:

– Молчание хранит тайну. Я понимаю.

Я по-прежнему смотрел на воду. Ушла Спарк неслышно: если бы не Дар, я бы и не заметил, как вновь остался один.

* * *

Ясным, безветренным днем мы увидели селение. Берега здесь были ничуть не более гостеприимны, чем везде. Деревья росли даже на мелководье, или, возможно, разлившаяся река вторглась в лес. Те, что над водой, блестели свежей листвой. Птицы с яркими хохолками кричали и дрались за места для гнездовья. Это и заставило меня взглянуть вверх. Я уставился на самое огромное гнездо, что мне доводилось видеть, и вдруг оттуда вылез ребенок и пошел по ветке к стволу. Я затаил дыхание, не решаясь закричать: вдруг малыш испугается и упадет. Большой Эйдер заметил, куда я смотрю, и приветственно поднял руку. Из гнезда, которое, как я теперь разглядел, было крохотной хижиной, вышел человек, помахал в ответ и пошел вслед за ребенком.

– Это охотничья хижина? – спросил я Эйдера.

Он уставился на меня, будто я ляпнул какую-то глупость. Беллин, проходя мимо нас по палубе, пояснила:

– Нет, это дом. В Дождевых чащобах дома строят на деревьях. На земле везде топко. Домишки делают маленькими и легкими. Иногда на одном дереве устраивают по пять-шесть домиков на одну комнату. Так безопаснее, чем один большой.

И она ушла заниматься своими судовыми делами, оставив меня глазеть на деревню в кронах.

Я проторчал на палубе, пока не начало смеркаться. Приучал себя высматривать на деревьях крохотные дома. Когда стемнело, в некоторых из них зажгли свет. Он пробивался сквозь бумажные стены, и казалось, будто на деревьях развешены фонарики. В ту ночь мы причалили возле нескольких лодок, и с деревьев к нам стали спускаться люди: одних интересовали свежие слухи, другие хотели что-то купить, продать или обменять. Больше всего ценились сахар и кофе, небольшие мерки того и другого матросы выменивали на свежую зелень для освежающего чая и нанизанные на бечевку яркие раковины улиток. Беллин подарила Спарк ожерелье, и та пришла в такой восторг, что женщина по-настоящему улыбнулась.

– Трехог уже близко, – сообщил нам Лефтрин, когда мы собрались на камбузе. – Наверное, завтра утром пройдем Кассарик и причалим в Трехоге днем.

– А вы не будете останавливаться в Кассарике? – с любопытством спросил Пер. – Я слышал, это там появились на свет драконы.

– Да, там, – подтвердил Лефтрин. – А еще там живут предатели, те, кто нарушил традиции торговцев и так за это и не получил по заслугам. Люди, приютившие тех, кто убивал драконов ради их крови, костей и чешуи. Мы дали им возможность искупить свою вину, покарав предателей. Но они ею не воспользовались. С тех пор ни один корабль драконьих торговцев не останавливается в Кассарике. И так будет до тех пор, пока Кандрал и его присные не получат свое.

Спарк побледнела как полотно. Насколько хорошо она спрятала сосуд с драконьей кровью, который прихватила из Чейдовых запасов? А может, Шут уже истратил ее всю? Никогда еще при мне Лефтрин так не горячился.

Но Янтарь отозвалась спокойно и даже весело:

– Как же мне не терпится снова повидать Альтию и Брэшена! Или, наверное, теперь мне следует говорить «повстречать»? Ах, если бы я только могла снова их увидеть! И Эйсына тоже.

Капитан Лефтрин уставился было на нее в удивлении, потом опомнился:

– А я и забыл, что вы знакомы. Ну, как бы то ни было, Эйсына повидать у тебя не получится. Несколько лет назад он решил послужить немного на Проказнице, да так на ней и остался. Проказница была тут в своем праве, но, я слышал, Альтии и Брэшену нелегко было отпустить парня! Однако он теперь взрослый, ему и решать, как жить. Может, он и носит фамилию Трелл, но по материнской-то линии он Вестрит, так что у Проказницы есть на него право. Как и у него на нее, пусть Пиратским островам это и не нравится. – Он понизил голос: – Совершенный тоже не очень-то хотел его отпускать. Он потребовал, чтобы в обмен ему выдали крестника, Парагона Ладлака. Он принадлежит к семейству Ладлак, но, я слышал, на Пиратских островах его кличут Кеннитссон, сын Кеннита то есть. – Лефтрин поскреб небритую щеку. – Ну так вот, мать Кеннитссона, королева Пиратских островов, не желает его отпускать. Совершенный заявил, что его обманывают. Он назвал это обменом заложниками, хотя тут же напомнил, что у него есть право на обоих парней. Но Этта, королева Пиратских островов, отказалась без разговоров. До нас даже дошли слухи, что Кеннитссон ухаживает и, возможно, женится на одной богатой дамочке с островов Пряностей. Ну, если Этта хочет его женить и сплавить из дому, ей стоит поспешить. Он уже давно жених не первой молодости. А если он таки женится, то вряд ли уже будет ходить на Совершенном. Совершенный, когда об этом заходит речь, сразу хандрить начинает, так что мой совет: лучше не спрашивайте много об Эйсыне.

– Не понимаю, – без нажима произнес я, хотя Янтарь явно все поняла.

Лефтрин заколебался.

– Ну ладно, – медленно проговорил он, словно решившись открыть мне секрет. – Сейчас капитаны живого корабля Совершенный – Альтия и Брэшен, но прежде он много десятков лет принадлежал семейству Ладлак. Его у них похитили, и долгое время пират по имени Игрот творил на нем свои черные дела. Каким-то образом Совершенному удалось бежать и найти дорогу к родным берегам Удачного. Его вытащили на берег и оставили торчать там. Когда он перешел к Альтии и Брэшену, Совершенный был старой развалиной. Они привели его в порядок и снова спустили на воду. Но в глубине души он остается кораблем Ладлаков, и потом пират Кеннит Ладлак на время вернул его себе. И умер на его палубе. Неудивительно, что этот корабль хочет, чтобы на нем ходил сын Кеннита. И Эйсын.

– А как же Альтия? – с сомнением спросила Янтарь. – Что она думает насчет того, чтобы сын Кеннита поселился на борту Совершенного?

Лефтрин пристально посмотрел на нее. Я почувствовал: тут что-то кроется. Но он проговорил только:

– И об этом тоже не стоит говорить на борту Совершенного. Пусть его уже и не кличут безумным кораблем, я бы не советовал испытывать его терпение. Или Альтии. Есть вещи, о которых они не могут договориться между собой.

Янтарь с благодарностью кивнула:

– Спасибо за предупреждение. Иногда лучше помолчать, чтобы не натворить бед.

Той ночью мне не спалось. Нам предстоял новый отрезок пути, и проделать его придется уже на другом корабле. Я все дальше забирался на неизведанные земли и зачем-то тащил за собой сущих детей.

Лежа в темноте каюты, я проговорил:

– Персивиранс, я вот думаю спросить капитана Лефтрина, не возьмет ли он тебя юнгой. Похоже, это дело как раз тебе по плечу. Что скажешь?

Сначала ответом мне была тишина. Потом из темноты донесся голос мальчишки, сдавленный от тревоги:

– Вы имеете в виду, потом? На обратном пути?

– Нет, завтра.

Его голос прозвучал глухо, когда он возразил:

– Но я поклялся вам в верности, господин.

– Я могу освободить тебя от клятвы. Чтобы ты пошел по пути куда более светлому и радостному, чем тот, что ждет меня.

Я услышал, как он втянул воздух сквозь зубы.

– Вы можете освободить меня от клятвы, господин. Если вы решите прогнать меня, я уже не смогу зваться вашим слугой. Но только Би может освободить меня от обещания отомстить за нее. Вы можете прогнать меня, господин, но мне все равно придется идти до конца.

Я услышал, как заворочался на койке Лант. Я-то думал, он уже спит, а возможно, так оно и было, судя по тому, как сипло прозвучал его голос:

– Даже не думай подступаться с этим ко мне. Я отвечу тебе точь-в-точь то же, что и парень. Я обещал своему отцу, и ты не можешь требовать, чтобы я нарушил свое слово. Мы пойдем за тобой, Фитц, до самого конца. Не важно, насколько печальным он будет.

Я ничего не ответил, но принялся размышлять. Что такое «конец» для Ланта? Получится ли убедить его, что он выполнил свой долг и может с честью вернуться в Олений замок без меня? Посадить Спарк и Пера на корабль, идущий на родину, одних слишком опасно. Им нужен защитник. Можно заявить, что Дьютифул связался со мной при помощи Силы и велел Ланту срочно возвращаться в Олений замок к Чейду. К тому времени, когда обман выяснится, Лант будет уже дома. Да, так и поступлю. Я согнул ноги в коленях, пытаясь умоститься в тесной койке, и закрыл глаза. С этим, по крайней мере, теперь понятно. Маленькая, но убедительная ложь в Удачном, и я смогу посадить его на корабль и отправить домой. Остается придумать, как отвязаться от Пера. И Спарк.

* * *

Следующий день прошел в точности так, как предсказывал капитан Лефтрин. Уже за завтраком команда Смоляного стала прощаться с нами.

– Ах, я буду так по тебе скучать! – воскликнула Элис, обращаясь к Янтарь.

Беллин положила возле тарелки Спарк сережки из ракушек. Эта неприветливая женщина очень привязалась к ней. Пер носился по кораблю и прощался со всеми.

Последние часы мы провели на крыше надстройки, поскольку день выдался тихим и даже не слишком холодным, если, конечно, кутаться в плащ. Облака разошлись, и над рекой синело чистое небо. Мы миновали берег, где когда-то вылупились драконы (Скелли показала нам его), и город Кассарик, построенный высоко в кронах. У него мы не причаливали, и капитан Лефтрин не ответил ни на одно из приветствий, доносившихся с берега. Между Кассариком и Трехогом на деревьях тоже были устроены маленькие жилища; они теснились точно как яблоки на яблоне в урожайный год. Я так и не понял, как капитан понимает, где заканчивается один город и начинается другой, но в какой-то момент он начал отвечать на приветствия людям, которые махали нам из висячих домов. Стали попадаться плавучие причалы, привязанные к стволам деревьев, с маленькими пришвартованными к ним лодками. На мощных ветвях, протянувшихся над водой, тут и там сидели верхом люди и ловили рыбу. Смоляной обходил их подальше, чтобы не задеть лески. Я с удивлением и восторгом разглядывал подвесные мостки и широкие ветки, служившие улицами древесного города. Рядом со мной и Янтарь сидела Спарк; она показывала на деревья и ахала при виде того, как маленькие дети беспечно разгуливают высоко в кронах по веткам столь тонким, что она и с оглядкой бы не решилась на них ступить.

– Уже за тем поворотом будут причалы Трехога! – крикнула нам Скелли, проходя мимо.

Большой Эйдер тем временем направлял Смоляного ближе к густым зарослям. Здесь глубина была меньше, а течение медленнее, и вскоре матросы взялись за шесты, чтобы замедлять продвижение Смоляного, а потом и направлять его. Что-то в этой картине показалось мне странным, как будто не одни только матросы правили кораблем. Слишком уж хорошо он их слушался.

Я поделился этим наблюдением, и Спарк сказала:

– Так ведь Смоляной живой корабль. А значит, он помогает команде направлять его туда, куда им требуется.

– Но как? – заинтригованно спросил я.

Она усмехнулась:

– Присмотритесь к воде у него за кормой в следующий раз, когда мы остановимся на ночь. – Я уставился на нее, ничего не понимая, и Спарк добавила: – И представьте себе, как гребут лягушачьи лапы.

Тут мы миновали поворот, и я сразу забыл о «лапах» Смоляного, потому что мне открылся Трехог. Это был старейший город в Дождевых чащобах. Гигантские стволы, нависающие над широкой серой рекой, были увешаны мостками, переходами и домами всевозможных размеров. Болотистая, то и дело уходящая под воду почва под деревьями не позволяла строить на ней дома. Город Трехог был почти весь выстроен на деревьях вдоль реки.

На нижних, самых толстых ветвях красовались настоящие особняки. Они чем-то напомнили мне дома Горного Королевства, где жители строили свои дома вокруг деревьев, делая их частью своих жилищ. Правда, здесь дома не настолько сливались с чащобами. Можно было подумать, что их принесло сюда ураганом из Фарроу, такими большими и роскошными они выглядели. Все они были из дерева ценных пород, с застекленными окнами. Особенно меня заворожил один из них, огромный, выстроенный вокруг ствола дерева-гиганта.

Скелли, заметив это, пояснила:

– Это дом Хупрусов, семейства, откуда происходит Рэйн.

Я с новым интересом уставился на громоздкую постройку. Не дом, а зримый символ богатства и влияния. Выходит, семья Рэйна привыкла править задолго до того, как он стал «королем» Кельсингры. Они разбогатели много-много лет назад: я видел это по тому, как потемнели от времени древние балки их жилища. Интересно… Надо будет потом сообщить об этом в Олений замок. Когда прибудем в Удачный, придется отправить туда несколько почтовых голубей. В одном письме все, что нужно рассказать, не поместится.

– Нет, вы только посмотрите на это! Он потрясающий!

Крик Персивиранса заставил меня оторвать взгляд от древесных крон и посмотреть на длинный причал впереди. К нему был пришвартован живой корабль. Паруса его были убраны, судно мирно покачивалось у причала. Что он живой, было понятно по серебристой древесине его корпуса. В отличие от Смоляного, у этого корабля было носовое изваяние – фигура мужчины. Скульптор вырезал его в странной позе: темная голова свесилась, руки скрещены на груди, словно он дремлет. А потом волосы у меня на затылке зашевелились, руки покрылись гусиной кожей: изваяние медленно подняло голову и уставилось на нас.

– Он смотрит на нас! – воскликнула Спарк. – Ах, леди Янтарь, если бы вы только могли это видеть! Он и правда живой! Носовое изваяние повернулось и смотрит на нас…

Я уставился на корабль, разинув рот. Спарк и Персивиранс молча переводили взгляд с изваяния на меня и обратно.

У меня пропал дар речи, но Лант произнес то, что все подумали:

– Благая Эда! Фитц, у него твое лицо… Даже нос точно так же сломан.

В потрясенной тишине Янтарь кашлянула и едва слышно произнесла:

– Фитц, я могу все объяснить.

Глава 11
Плавание

Это мой самый страшный сон. В нем я вижу лозу, разветвляющуюся надвое. На одной ветви растут четыре свечи. Одна за другой они загораются, но их свет ничего не освещает. И ворона каркает: «Четыре свечи – спи и молчи. Вспыхнут они – дитя хорони. Четыре свечи – путей не ищи. Если дотла догорают они, паяца и волка дни сочтены».

Потом на другой ветке вдруг вспыхивают три свечи. Их свет почти ослепительный. И та же ворона кричит: «Три свечи – ярче звезд в ночи. Коль осталось три – все зло гори. Гнев в долгий путь гонит двоих, не знают они, что она средь живых».

А потом в клюве вороны откуда-то оказывается сломанная свеча. Ворона роняет ее прямо мне в руки. И говорит медленно, пугающе: «Дитя, зажги огонь. Сожги прошлое и будущее. Для этого ты рождена».

Я проснулась, вся дрожа, выбралась из постели и побежала в спальню родителей. Я хотела поспать рядом с ними, но мама отнесла меня обратно в мою комнату, легла рядом со мной и пела мне, пока я не уснула снова. Мне было тогда очень мало лет, я едва-едва научилась сама выбираться из кровати. Но я никогда не забуду этот сон и стихи вороны. Тут я нарисовала свечу в ее клюве, сломанную, так что только фитиль удерживает половинки вместе.

Дневник сновидений Би Видящей

Одно в нашем плавании меня радовало: Двалии было всю дорогу очень худо. Нам приходилось тесниться вчетвером в крохотной каморке. Там было две койки; Двалия заняла нижнюю и почти с нее не вставала. Ведро с ее рвотой и мокрая от пота постель воняли. Окон в каюте не было, и воздух с каждым днем смердел все больше.

Первые два дня путешествия меня и саму страшно укачивало. Потом Двалия заявила, что мы слишком шумим и от этого ей еще хуже, и выгнала нас из каюты. Я поковыляла наружу за Виндлайером и Керфом. Мы прошли через темное помещение между верхней палубой и грузовым трюмом. Там висели масляные фонари; вдоль стен, то есть корпуса корабля, были койки, а все остальное место занимали гамаки. В одних лежали люди, другие пустовали. Пахло дегтем, горючим маслом, потом и плохой едой. Следом за Керфом и Виндлайером я поднялась по лестнице и выбралась через квадратный люк наружу. В лицо ударил холодный ветер, и мне сразу же полегчало.

Как только мой желудок смирился с тем, что мир вокруг теперь раскачивается, мне стало совсем хорошо. Двалия понимала, что с корабля посреди моря мне никуда не деться, а морская болезнь не давала ей задуматься о том, что будет дальше. Мы взяли с собой немного еды, но иногда ужинали вместе с другими путешественниками. На корабле была кухня (она называлась «камбуз») и столовая («кают-компания»). В столовой стоял длинный стол с бортиками по краям, чтобы тарелки и кружки не падали с него при качке. Еда была не хорошая и не плохая: узнав, что такое голод, я просто радовалась тому, что меня кормят каждый день.

Я говорила мало, слушалась в тех редких случаях, когда Двалия что-то приказывала, и пристально изучала корабль и двух своих спутников. Я надеялась придумать, как сбежать в следующем порту. Ветер, наполнявший паруса, уносил меня все дальше от дома. С каждой минутой, с каждым днем моя прошлая жизнь оставалась все дальше позади. Никто не придет мне на помощь: никому ведь неизвестно, где меня искать. Если я хочу избежать уготованной мне участи, придется позаботиться об этом самой. Не верилось, что смогу вернуться в Шесть Герцогств, но еще оставалась надежда обрести свободу и устроиться жить самой по себе, пусть даже в каком-нибудь странном порту на другом краю света.

Двалия велела Виндлайеру сделать нас «неинтересными» для матросов и других пассажиров, и он держал вокруг нас легкую завесу. Никто с нами не заговаривал, даже не смотрел на нас, когда мы слонялись по кораблю. Большинство пассажиров были купцы из Калсиды, сопровождавшие свой груз. Были тут и торговцы Удачного и Дождевых чащоб и даже несколько из Джамелии. Богачи сидели по каютам. Молодые путешественники довольствовались гамаками. Были на борту и рабы, некоторые из них – очень ценные. Одна красивая женщина вышагивала по палубе гордо, словно породистая лошадь, хотя на шее у нее был ошейник, а возле носа – бледная татуировка. Я видела, как скрюченного старика продали другому хозяину за стопку золотых монет. Он умел говорить, читать и писать на шести языках. Он терпеливо сидел, пока хозяйка яростно за него торговалась. Потом взял бумагу и чернила и стал писать купчую на себя самого, склонившись к самому столу. Долго ли еще эти пальцы с опухшими суставами смогут держать перо? И что с ним будет, когда годы возьмут свое?

На корабле время шло совсем не так, как в обычной жизни. Днем и ночью по палубе суетились матросы, занимаясь своими делами. Звон колокола делил время на вахты, и я каждый раз просыпалась. Когда он будил меня посреди ночи на щелястом полу, в провонявшей Двалией каюте, я мечтала выбраться на палубу. Но Керф храпел, улегшись на полу поперек узкой двери. Виндлайер что-то бормотал во сне, лежа на койке над Двалией.

Если все же удавалось заснуть – мне снились сны, порой такие, что бурлили внутри меня и рвались наружу. Тогда я просыпалась и выводила рассказ о сне пальцем по доскам пола, отчаянно мечтая, чтобы видения оставили меня в покое. В них были смерть, кровь и дым.

Мы были в пути уже несколько дней, когда как-то раз, ночью, лежа на полу среди наших вещей, я услышала, как Виндлайер простонал одно-единственное слово. «Брат…» – сказал он и умолк, провалившись глубже в сновидения. И тогда я отважилась немного раскрошить стены, которые твердо защищала от него все время, пока мы бодрствовали. Я заставила собственные мысли притихнуть и ощупала его границы.

Я обнаружила совсем не то, чего ожидала. Даже во сне он держал в узде Керфа. Калсидиец стал покорным, как дойная корова, что совершенно не вязалось с его оружейной перевязью и шрамами. Он просил разрешения, прежде чем приступить к еде, и не бросал похотливых взглядов на женщин, даже на скованных рабынь, которых каждый день выводили подышать на палубу. В ту ночь я почувствовала, что Виндлайер окутал его ощущением тоски на грани отчаяния. Калсидиец не мог дотянуться до своих лучших воспоминаний, не помнил своих побед, не помнил, как ему было хорошо. Тупое исполнение обязанностей – вот и все, что осталось у него в памяти. Новый день будет такой же, как вчерашний, снова надо будет выполнять приказы командира. А командир – Двалия.

Я поискала узы Виндлайера на себе, но если он и опутал меня ими, то они были слишком тонкие и я их не чувствовала. А вот что меня удивило, так это то, что пелена тумана обнаружилась на Двалии.

Может быть, она сама его об этом попросила? Чтобы лучше спать? Вряд ли ей нравилось целыми днями лежать в постели и страдать от морской болезни. Однажды при мне она дала Виндлайеру понять, как сильно его презирает. Двалия осыпала его оскорблениями, а он только втягивал голову в плечи. Но может быть, такое случалось и раньше? Я прощупала морок, которым он окутал ее. Вот что это было: она может положиться на Виндлайера, он поможет ей управляться с нами; он раскаивается в своей мимолетной попытке взбунтоваться. Он ее верный слуга. Может сдерживать Керфа и прятать меня, пока Двалия отдыхает, ведь ей нужен отдых. Я на цыпочках мысленно обошла туманный морок. Как далеко простирается трусливое сопротивление Виндлайера? Поймет ли Двалия, что происходит, когда ей станет лучше?

Это если он допустит, чтобы ей стало лучше. Я задумалась. Неужели Виндлайер и правда насылает на нее тошноту? Пока Двалия без сил валялась в постели, нам не доставалось ее шлепков, щипков и пинков. Неужели Виндлайер решился восстать против нее? Если он больше не прислуживает Двалии, если он хочет стать свободным, могу ли я раздуть в нем эту искру? Переманить его на свою сторону? Чтобы сбежать и отправиться домой?

Едва эта мысль пришла ко мне, я тут же подняла стены и укрепила их, как только могла. Нельзя, чтобы Виндлайер догадался, что мне известно и уж тем более – на что я надеюсь. Чем я могу заслужить его дружбу? О чем он мечтает больше всего?

– Брат, – еле слышно шепнула я.

Зычный храп Виндлайера на миг прервался, будто споткнувшись, но возобновился снова.

Я собрала в кулак свою храбрость. Хуже ведь уже не будет…

– Брат, мне никак не заснуть…

Он перестал храпеть. Надолго повисла тишина, потом Виндлайер удивленно спросил:

– Ты зовешь меня братом?

– Ты ведь меня так зовешь.

Что это значит для него? Надо быть осторожнее, мало ли что я в нем нечаянно разбудила?

– Так я звал тебя во сне. Во сне мы оба звали друг друга братьями. – Он завозился, поудобнее пристраивая голову на свернутой в узел одежде, служившей ему вместо подушки. И уныло добавил: – Но все остальное вышло совсем не так, как в моем сне. Моем единственном сне.

– Ты видел это во сне? – спросила я.

– Да, – подтвердил он. И с робкой ноткой гордости заявил: – Никто больше этого сна не видел, только я.

– Ну и что такого? Это ведь твой сон, значит ты его видел, а не другие.

– Ты просто ничего не понимаешь в снах. Многим Белым снятся одинаковые сны. Если много Белых видят один и тот же сон, значит этот сон важен для Пути. Если сон является кому-то только однажды, возможно, того, на что он указывает, и вовсе не произойдет. Если только какой-нибудь храбрец не постарается сделать так, чтобы произошло. Для этого надо найти другие сны, которые подскажут дорогу к этому. Как Двалия нашла их для меня.

Двалия заворочалась на койке, и я обмерла от ужаса. Какая же я глупая! Конечно, она не спала. Старая гадина никогда не спит. Она слышала, как мы перешептывались, и теперь обратит мой замысел против меня, когда я его еще даже толком не продумала!

А потом я почувствовала… Глубокий и благословенный сон навалился на меня, будто пуховое одеяло, теплое, но легкое. Мои мышцы расслабились, головная боль прошла, вонь каюты перестала иметь значение. Я едва не провалилась в забытье, несмотря на все свои стены. Как же сильно, должно быть, это подействовало на Двалию… Да и Керфа, наверное, задело основательно. Сказать Виндлайеру, что я знаю, что он делает? Пригрозить ему, что я выдам его Двалии, если он мне не поможет?

– Ты чувствуешь, что я делаю, и защищаешься.

– Да.

Отпираться не было смысла. Я ждала, что он скажет что-то еще, но Виндлайер молчал. Раньше я считала его слабоумным, но теперь, прислушиваясь к его молчанию, я заподозрила, что он продумывает стратегию. Как бы мне его разговорить?

– Можешь рассказать мне свой сон?

Он повернулся на бок. Когда он заговорил, я поняла, что он лежит ко мне лицом. Его шепот доносился до меня в тесноте каюты.

– Каждое утро Самишаль просил дать ему бумагу и перо. Мы с ним были дважды братьями: наши родители были братом и сестрой и их родители тоже. Поэтому иногда я говорил, что тоже видел сон такой же, как и Самишаль. Но мне всегда говорили: «Ты лжешь». Они знали. Все сны доставались Самишалю, а мне – только один. Даже Одисса, моя сестра-близнец, такой же худородок, как я, видела сны. А я – только один. Никчемный Виндлайер.

Братья женились на сестрах и у них рождались дети? История его происхождения привела меня в ужас, но я понимала: Виндлайер тут не виноват. Я ничем не выказала, как мне противно, и спросила только:

– Но один-то сон тебе приснился?

– Да. Мне приснилось, что я нашел тебя. В снежно-белый день я нашел тебя, назвал тебя братом и забрал с собой.

– Выходит, твой сон сбылся.

– Сны не «сбываются», – поправил он меня. – Если сон относится к истинному Пути, мы идем к нему. Четверо ведают Путь. Они находят правильные сны и посылают четырех Слуг прокладывать Путь, которому будет следовать мир. Когда своими глазами видишь то, что однажды уже кому-то снилось, – это как наткнуться на указатель на дороге и убедиться, что не сбился с пути.

– А что, во всех снах я была мальчиком? – спросила я из чистого любопытства.

– Не знаю. В большинстве снов говорилось о сыне, в других – просто о ребенке. В моем сне ты была моим братом. – Он шумно почесался. – Выходит, Двалия права. Мой сон был незначительным и не вполне верным. – В его голосе слышалась детская обида, желание, чтобы кто-то заверил его, что все не так плохо.

– Но ты же видел меня. И ты назвал меня братом. Разве кто-то еще видел это во сне?

Никогда бы не подумала, что можно молчать медленно, но он как-то умудрился. И когда он наконец заговорил, в его тоне слышалось: «А я же говорил! Я был прав!».

– Нет, никто, кроме меня, этого не видел.

– Тогда, наверное, ты единственный, кто мог найти меня, брат. Всем остальным не по плечу было бы исполнить этот сон.

– Да-а-а, – произнес он, смакуя.

Снова повисло молчание, но на сей раз это была необходимая передышка. Виндлайеру требовалось время, чтобы признать своим то, чем он владел уже давно, сам того не понимая. Я молчала так долго, сколько могла.