Судьба убийцы

– Нам просто нужно спуститься по реке, так что я был бы рад даже спать на палубе. Мне и это доводилось.

– А-а-а. – Похоже, у него отлегло от сердца. – Надо будет сказать Элис, а то она места себе не находит с тех пор, как пришло письмо, что нам придется везти вас. «Принц Шести Герцогств! Чем же его кормить? Где он будет спать?» – и так далее, снова и снова. Такова уж моя Элис – всегда старается делать все наилучшим образом.

Он открыл дверь:

– В былые времена эти каюты были всего лишь кладовками для груза. Но вот уже скоро двадцать лет, как нам пришлось устроить их поудобнее. Похоже, твой спутник и слуга еще сюда не заходили, так что можешь выбирать ту койку, что тебе по душе.

Люди, которые подолгу живут на кораблях, знают, как устроиться даже в тесноте. Я был готов к запаху давно не стиранного белья, парусиновым гамакам и щелястому полу. Но свет, льющийся через два небольших окна, играл на сверкающих желтых досках. Вдоль двух стен были укреплены по две узкие койки, одна над другой. Приятно пахло маслом, которым натирали доски. Одна стена была вся в шкафчиках, полках и ящиках, устроенных вокруг окна. Синие занавески были отдернуты, чтобы впустить внутрь свет и воздух.

– Более чудесного дома на воде я и представить себе не мог! – воскликнул я, обращаясь к Лефтрину, и, обернувшись, увидел рядом с ним Элис.

Услышав мои слова, она просияла от удовольствия.

Возле нее стояли Лант и Пер. Щеки мальчишки раскраснелись от ветра, глаза сияли. Он заглянул в каюту, и его улыбка сделалась еще шире.

– Дамам их жилище тоже понравилось, – радостно сообщила Элис. – Что ж, в таком случае добро пожаловать на борт. Можете перенести свои вещи сюда уже сегодня и вообще приходить и уходить когда пожелаете. Команде нужен по меньшей мере день отдыха. Я понимаю, что вы хотите как можно скорее пуститься в путь, но…

– День или два задержки не расстроят наших планов. Дела могут подождать.

– Но Совершенный ждать не может, так что я не смогу дать команде больше полутора дней на отдых, – возразил Лефтрин. Он покачал головой, глядя на Элис. – Мы приходим впритык, чтобы не разминуться с Совершенным в Трехоге. Приливы и отливы никого не ждут, а оба корабля должны придерживаться сроков.

– Знаю, знаю, – сказала она, но на лице ее при этом сияла улыбка.

Капитан приветливо повернулся ко мне:

– Другие корабли ходят вверх и вниз по реке по расписанию, но ни один из них не способен оседлать течение так же ловко, как Смоляной, особенно весной, когда вода высока. Вот когда половодье спадает и река успокаивается, Смоляной и его команда могут славно передохнуть, а на смену нам приходят обычные корабли, не способные чувствовать реку. А пока по весне течение быстрое и вода в главном русле то и дело становится белой и едкой, все эти милые кораблики стоят себе у пристаней, а Смоляной делает всю работу. – Он говорил не столько с сожалением, сколько с гордостью.

– А нам не придется везти еще людей вниз по реке? Не будет ли на палубе слишком тесно? – встревоженно спросила Элис.

– Нет. Я говорил с Харрикином. Если окажется, что кто-то из новичков не в силах выносить бормотание города, он отошлет их на другой берег, пусть дожидаются в Заречье, когда мы придем обратно. Думаю, он надеется, что они найдут там себе работу и осядут, вместо того чтобы сломя голову возвращаться к тому, что оставили на старом месте. – Он пояснил для меня: – Двадцать лет я вожу сюда людей, а потом половину забираю обратно, потому что они не могут тут жить. Из-за этого на корабле вечно полно народу и есть приходится по очереди, потому что места за столом не хватает. Но в этот раз вниз отправитесь только вы, команда и немного груза. Отличное выйдет путешествие, если погода не подведет.

* * *

Следующее утро выдалось ясным и солнечным. Ветер с реки не унимался и не смягчался, но в воздухе уже чувствовалась весна. Я вдыхал смолистый аромат раскрывающихся почек и запах пробуждающейся земли. Нам подали несколько перьев зеленого лука к омлету и жареной картошке на завтрак. Ели мы с хранителями, пришедшими пожелать нам доброго пути. Сильве восторженно сообщила нам, что куры, перезимовавшие в курятниках, как она настаивала, теперь снова стали нестись.

На прощальный завтрак хранители взяли с собой детей и супругов. Многие пришли, чтобы еще раз поблагодарить меня и вручить подарки.

Практичный парень по имени Карсон принес нам полоски вяленого мяса в кожаном мешке:

– Это пригодится вам в пути, только смотрите не подмочите его.

Я поблагодарил его и на миг ощутил общность с этим человеком, как будто у меня появился новый настоящий друг.

Женщина по имени Джерд вручила Янтарь и Спарк по паре сережек:

– В них нет ничего волшебного, но они красивые, а в трудные времена вы сможете их продать.

Она родила на свет девочку, которую я вылечил, но почему-то малышку растили Карсон и Элдерлинг, которого звали Седрик.

– Я души в ней не чаю, но мне не дано быть матерью, – весело объяснила нам Джерд.

Малышка сидела на плечах у Седрика, сжимая пряди его волос в крошечных кулачках, и, похоже, была вполне довольна жизнью. Седрик был полон надежд насчет будущего девочки:

– Она уже начала лопотать. И поворачивает головку, когда мы разговариваем.

Копна медных волос падала девочке на лоб и почти полностью закрывала крохотные уши малышки.

– А еще Релпда теперь понимает, что не так, и поможет нам. Драконы не хотят нам зла, просто не всегда сознают, какими маленькими нам предназначено быть природой.

Королева Элдерлингов принесла нам шкатулку, полную разных видов чая, и с улыбкой вручила ее Янтарь.

– Маленькие радости порой придают сил в дороге, – сказала она, и Янтарь с благодарностью приняла подарок.

К кораблю мы двинулись только в полдень. Наши вещи уже были на борту, но подарков набралась целая тачка, и Персивирансу пришлось катить ее. Татс подарил Перу шаль работы Элдерлингов. Мальчик бережно сложил ее и тихо спросил меня, можно ли будет выслать ее его матери, когда мы прибудем в Удачный. Я заверил, что конечно же можно. Тимара отвела в сторонку Янтарь и вручила ей плетеную сумочку. Я подслушал, как женщина-Элдерлинг снова заклинала ее быть осторожной с Серебром на пальцах.

Потом мы долго прощались на пристани, и казалось, это никогда не кончится, но Лефтрин крикнул, что нам пора отчаливать, если мы хотим хоть немного пройти до темноты. Я увидел, как Алум поцеловал свою девушку и она бегом вернулась на борт и принялась командовать. Лефтрин заметил, что я смотрю на них:

– Скелли – моя племянница. Она станет капитаном Смоляного, после того как я когда-нибудь умру на его палубе и эти доски впитают мои воспоминания.

Я удивленно поднял брови.

Капитан Лефтрин поколебался, потом рассмеялся над собой:

– Теперь уже не секрет, как все устроено с живыми кораблями. Живые корабли и семьи, владеющие ими, тесно связаны. Дети рождаются прямо на борту, становятся матросами, а потом и капитанами. А когда они умирают, то все, что они помнят, переходит к кораблю. Наши предки продолжают жить в наших кораблях. – Он непонятно усмехнулся, глядя на меня. – Такое вот странное бессмертие.

«Вместо того, чтобы вкладывать воспоминания в каменных драконов», – подумал я. И впрямь странное бессмертие.

Он покачал седой головой и пригласил нас выпить кофе на камбузе с ним и Элис, пока остальная команда готовит корабль к отплытию.

– А вам разве не надо быть на палубе? – спросил его Персивиранс.

Капитан ухмыльнулся:

– Если бы я к сегодняшнему дню не мог полагаться на Скелли, я б уже перерезал себе глотку. Мои ребята любят корабль, а Смоляной любит их. Они почти со всем могут управиться и без меня, так что я могу проводить время с моей госпожой.

Мы не без труда уместились вокруг исцарапанного стола на камбузе. Помещение было тесноватое, но уютное, пропахшее за много лет готовкой и мокрой шерстью. К этим запахам примешивался аромат кофе. Я уже пробовал однажды этот напиток, а вот Пер, едва отпив, удивленно сморщился.

– Ой, да тебе вовсе не обязательно пить его, если не хочешь! Давай я сделаю чай!

И Элис стремительно выхватила у него кружку, перелила его содержимое обратно в кофейник и стала наполнять помятый латунный чайник.

От крохотной железной плитки на камбузе сделалось почти невыносимо жарко, зато уже через несколько минут чайник зашипел и засвистел на огне.

Я оглядел нашу компанию, по-свойски устроившуюся за одним столом. В Оленьем замке Пера и Спарк отослали бы в помещения для прислуги, да и мы с Лантом вряд ли очутились бы за одним столом со скромным капитаном баркаса и его женщиной. Пол будто бы ушел вниз, потом последовал мощный толчок. Пер вытаращил глаза, а у Спарк явно перехватило дыхание. Мощное течение вынесло нас на середину реки. Я наклонился, чтобы выглянуть в маленькое оконце, но увидел только серую воду.

Лефтрин с довольным видом вздохнул:

– О да, вот мы и в пути. Я выйду ненадолго, взгляну, не нужна ли Большому Эйдеру помощь у руля. Он хоть и простак, но человек хороший. Однако нам всем не хватает Сварга. Три года он твердой рукой правил кораблем на стремнине. А теперь он ушел в Смоляного.

– И мы все однажды последуем за ним, – с улыбкой подтвердила Элис. И добавила: – Мне тоже надо выйти, хочу спросить Скелли, где она припрятала последний бочонок сахара. – Она взглянула на Спарк. – Завари за меня чай, когда вода закипит. Заварка в ящичке на полке у окна.

– Спасибо, леди Элис. Я все сделаю.

– О, леди Элис! – Ее щеки порозовели. – Я уже много лет как не леди. Теперь я просто Элис. Надеюсь, вы простите меня, если я забуду в разговоре упоминать ваши титулы. Боюсь, после десятка лет на реке от моего удачнинского воспитания мало что осталось.

Мы все засмеялись и заверили, что нас решительно все устраивает. И это была правда. На борту Смоляного я чувствовал себя куда свободнее, чем в городе драконов.

Порыв ветра с реки залетел в дверь и захлопнул ее за спиной Элис. Мы остались в своем кругу, и Янтарь облегченно вздохнула.

– Как думаете, они не рассердятся, если я выйду на палубу и посмотрю? – сказал Пер. Чувствовалось, как его грызет любопытство. – Мне хочется поглядеть, как работает румпель.

– Ступай, – разрешил я. – Если окажешься у кого-то на дороге, тебе об этом скажут, а если велят убраться, не мешкай. Но скорее всего, они приставят тебя к какому-нибудь делу.

Мальчик встал, и Лант тоже выпрямился:

– Пойду присмотрю за ним. Мне и самому любопытно. Я ходил на лодке с друзьями на рыбалку в Баккипской гавани, но никогда не плавал по реке, тем более такой большой и быстрой.

– Так вы будете чай? – спросила Спарк, потому что из носика чайника как раз повалил пар.

– Скорее всего. Думаю, там, на ветру, прохладно.

Они вышли, и дверь за ними со стуком закрылась.

– Мы словно стали странной маленькой семьей, – заметила Янтарь, глядя, как Спарк снимает с полки красивый заварочный чайничек цвета морской волны. Она улыбнулась и добавила: – Мне чая не надо, меня и кофе вполне устраивает. Я уже много лет не пила хорошего кофе.

– Если это хороший кофе, то я боюсь даже представить себе, каков плохой, – отозвался я.

По примеру Элис опорожнил свою чашку кофе обратно в кофейник и стал ждать, когда заварится чай.

Мы легко приспособились к жизни на борту корабля и привыкли к ее ритму. Матросы охотно приняли Пера в свою компанию и стали давать ему мелкие поручения. Беллин – крупная молчаливая женщина, управлявшаяся с шестом не хуже мужчин, – учила его вязать узлы. В остальное время он что-нибудь полировал, тер песком, смазывал или чистил. Пер чувствовал себя на борту как рыба в воде и однажды признался, что если бы не поклялся мне в верности, то хотел бы стать юнгой на корабле. Я немного ревновал, но в то же время радовался, что мальчик занят делом и счастлив.

Пеструха присоединилась к нам, едва Смоляной отчалил из Кельсингры. Ворона быстро преодолела свою настороженность и, к изумлению команды, выбрала себе насестом планшир на носу корабля. Когда она вдруг выкрикнула: «Смоляной! Смоляной!» – капитан и матросы сразу полюбили ее, а Пер просиял от гордости.

Пеструха поддерживала у всех хорошее настроение, даже когда погода не благоволила. Она радостно разъезжала на плече у Пера, пока он занимался своими делами, но, стоило леди Янтарь появиться на палубе, тут же перебиралась к ней. Ворона научилась смеяться и каким-то чудом умудрялась делать это точно в нужный момент. Ее способности к подражанию продвинулись невообразимо далеко, но, сколько я ни тянулся к ней Даром, всякий раз натыкался на туманную завесу: знак того, что это живое существо из гордости не желает заводить связи.

– Ты что, все понимаешь? – спросил я ее в один прекрасный день.

Она наклонила голову, посмотрела мне в глаза и так же настойчиво спросила:

– А ты что, ВСЕ понимаешь?

Хихикнула и полетела вниз по реке впереди корабля.

Плавание может быть либо скучным, либо страшным. На борту Смоляного я был благодарен за отсутствие событий. Чем больше мы удалялись от города, тем меньше поток Силы давил на мои стены. На ночь рулевой подводил корабль к берегу. Порой он был пологим и песчаным, так что можно было выйти на сушу, но зачастую приходилось швартоваться к группке деревьев с узловатыми корнями. На третий день русло сделалось более узким и глубоким, течение усилилось. Вокруг сомкнулся лес, горизонта больше не было видно. По берегам стеной стояли деревья на корнях-сваях, и мы швартовались к ним по ночам. Зарядил нескончаемый дождь. Пеструха поселилась на камбузе. Я проводил дни то в тесной каютке, то опять же на камбузе. Одежда и простыни никогда толком не просыхали.

Я старался извлечь из этого времени максимальную пользу. Янтарь предложила заняться изучением мерсена – древнего языка Клерреса.

– Большинство людей станут говорить с тобой на всеобщем языке, но будет полезно знать, о чем они беседуют между собой, думая, что ты их не понимаешь.

К моему удивлению, прочие наши спутники присоединились к урокам. Долгими дождливыми днями мы теснились, сидя на койках, а Янтарь втолковывала нам слова и грамматику. Мне всегда легко давались языки, но Пер превзошел меня. Ланту и Спарк приходилось труднее, однако мы не отступали. Я попросил Ланта помочь Перу научиться писать и считать. Им обоим эти занятия не доставили удовольствия, но они продвигались вперед.

По вечерам, когда корабль стоял, привязанный к деревьям, Лант, Спарк и Пер присоединялись к матросам в играх, где использовались кости, карты и небольшие резные палочки. Воображаемые богатства за вечер не раз меняли хозяина за игровым столом.

Пока они рубились, мы с Янтарь уединялись в ее крохотной каюте. Я отважно не замечал улыбок, которыми обменивались Лефтрин и Элис, когда я возвращался к остальным. Я и хотел бы посмеяться над их домыслами, но мне было невесело. На самом деле мне казалось, что в эти часы я подвергаю Шута пыткам. Он искренне хотел помочь, но из-за тех ужасов, что пережил в Клерресе, не мог рассказывать связно. Грязные подробности, которые я выведал у него, отбили у меня охоту копать глубже. Но было ясно, что выбора нет. Я должен был знать всю подноготную Четырех. И Шут сообщал мне, что мог.

Единственная из Четырех, о ком мне удалось узнать в подробностях, была Капра. Она старейшая из них и, похоже, гордится этим. У нее длинные серебристые волосы, а носит она голубые просторные одеяния, расшитые жемчугом. Кажется ласковой, доброй и мудрой. Она стала наставницей Шута, когда он только прибыл в Клеррес. Первое время его каждый день после уроков приглашали подняться в ее башню. Там они сидели рядом на полу у камина, и он записывал свои сны на плотной и мягкой бумаге, желтой, как сердцевина ромашки. Они ели вкуснейшие маленькие пирожные, заморские фрукты и сыры. Она учила его разбираться в винах, давая отпить по крохотному глотку из бокалов с позолоченной кромкой, и рассказывала о чаях. Иногда звала акробатов и жонглеров, просто чтобы повеселить его. А когда он захотел присоединиться к ним, наняла их, чтобы учили его своему мастерству. Она хвалила его, и он рос и учился, окруженный ее заботой. Когда она называла его по имени, Любимый, он верил, что она вкладывает в это слово его истинный смысл. Это был рассказ о юношеских годах, которым я завидовал. Его баловали, хвалили, учили… Такое детство я мог видеть только во сне. Но после сладких снов всегда наступает пробуждение.

Чаще всего я сидел на полу каюты, а Шут – на нижней койке, слепо уставясь вверх. В оконце барабанил дождь. Горела единственная свеча: невидимая для него, она создавала для меня полумрак под стать его рассказу. Во время этих встреч он был Шутом – в свободной рубахе, расшитой по переду кружевами, и простых черных штанах. Платье Янтарь увядшим цветком лежало на полу. Его наряд и поза были словно из тех времен, когда мы оба были юны. Шут сидел, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками – одной обнаженной, второй в перчатке. Взгляд его незрячих глаз был устремлен в прошлое.

– Я прилежно учился, чтобы угодить ей. Она давала мне читать о снах, я с жаром толковал их, а она слушала. Там, у ее камина, я впервые прочитал о Нежданном Сыне в старом, крошащемся от времени свитке. И испытал нечто, чего никогда не чувствовал с другими записями. Меня затрясло. Дрожащим голосом я рассказал ей сон, который видел в детстве. Мой сон и этот, виденный древним пророком, переплетались как пальцы. Я поведал ей правду, сообщив, что, как ни жаль мне огорчать ее, мне вскоре придется уйти, ведь я – Белый Пророк нашего времени. Мне надо отправиться в мир, чтобы подготовить в нем изменения, которые мне предстоит совершить. Каким же глупцом я был, когда думал, что причиню ей боль своим уходом.

Шут тихонько застонал и продолжил:

– Она выслушала меня. Потом печально покачала головой и сказала: «Ты ошибаешься. Белая Пророчица этого поколения уже явила себя. Мы обучили ее, и вскоре она приступит к своим обязанностям. Любимый, каждый Белый хочет оказаться Белым Пророком. Каждый ученик в Клерресе однажды говорит, что это он и есть. Не расстраивайся. Для тебя тоже найдется дело – скромно и добросовестно помогать истинной Белой Пророчице.

Я не поверил своим ушам. В голове зазвенело, перед глазами все поплыло, когда я услышал, что она не верит в меня. Но она ведь такая старая, добрая и мудрая, она не может ошибаться. Я попытался смириться с мыслью, что много о себе возомнил, но сны продолжали донимать меня. С того дня, как она сказала, что я не пророк, сны стали яростно осаждать меня, по два – по три за ночь. Я записывал их, зная, что ей это не понравится, но не мог держать их в себе. Она разбирала каждую запись, показывая, что это все относится не ко мне, а к другой.

Шут медленно покачал головой:

– Фитц, ты не представляешь, как мне от этого было плохо. Это как… смотреть сквозь кривое и мутное стекло. Или есть гнилое мясо. В ее словах была неправильность, от которой мне становилось дурно. Они звенели в моих ушах. Но она же была моей наставницей. Она так ласково обращалась со мной… Как она могла ошибаться?

В последнем его вопросе звучала неимоверная тоска. Руки его отчаянно сжимали друг друга. Он отвернулся, словно опасаясь, что я прочту что-то в его полуприкрытых глазах.

– Однажды она привела меня в комнату на вершине башни. Это был огромный зал, Фитц, больше, чем Сад Королевы в Оленьем замке. И он был завален сокровищами. Чудеснейшие, неимоверно прекрасные вещицы валялись там, будто сломанные игрушки. Там был посох, вся поверхность которого сверкала, и великолепный трон, состоящий из переплетающихся нефритовых цветов. Многое из этого, как я теперь понимаю, было сделано руками Элдерлингов. Ветряные колокольчики, напевавшие сами по себе, высеченный из камня вазон, откуда вырастал каменный цветок, увядал, рассыпа́лся в прах и вырастал снова. Я глазел в изумлении, но она твердо сказала мне, что все эти сокровища привезены с далекого берега, куда их вынесло море, и что хранители этого места заключили с ней сделку: они согласились отдать ей все, что принес прибой, в обмен на Дар.

Я хотел узнать, что было дальше, – продолжал Шут, – но она подвела меня к окну и велела посмотреть вниз. Там, в обнесенным стеной саду, полном цветов, лоз и плодовых деревьев, я увидел молодую женщину. Она была такой же Белой, как я. Мне уже доводилось встречать в Клерресе людей, почти настолько же лишенных цвета, насколько лишен его был я. Почти. Они все родились здесь, и все, похоже, приходились друг другу родней – братьями и сестрами, родными и двоюродными, дядьями и тетками. Но никто из них не был настолько же Белым, как я. А она – была.

Там, в саду, находилась и другая женщина, с рыжими волосами и большим мечом. Она учила Белую обращаться с ним. Стоявшая неподалеку девушка-прислуга смотрела, как та размахивает клинком, и выкрикивала что-то ободряющее. Белая женщина танцевала с мечом… О, как же грациозно она двигалась! И Капра сказала: «Вот она. Настоящая Белая Пророчица. Ее обучение почти завершено. Ты видел ее. Так что давай больше без глупостей». – Он пожал плечами. – Вот так я впервые увидел Бледную Женщину. – И умолк.

– Ты рассказал достаточно на сегодня.

Шут покачал головой, сурово поджав губы. С силой потер лицо ладонями, и на миг на коже выступили уже почти сошедшие шрамы.

– Так что я больше не говорил о своем предназначении, – хрипло сказал он. – Я продолжал записывать свои сны, но больше уже не пытался их толковать. Она забирала записи и откладывала их отдельно от прочих. Думаю, она их даже не читала. – Шут покачал головой. – Понятия не имею, сколько она теперь знает благодаря моему легкомыслию. Тогда же я просто учился и старался быть довольным и этим. У меня была отличная жизнь, Фитц. Все, чего только можно желать. Хорошая еда, заботливая прислуга, музыка и развлечения по вечерам. И я считал, что приношу пользу, поскольку Капра приставила меня разбирать старые свитки. Это была бумажная работа, но я справлялся хорошо. – Он с силой сжал покрытые шрамами кисти рук. – По меркам моей расы я был еще ребенком. Я хотел нравиться. Мне не хватало любви. И я очень старался заслужить ее.

Но разумеется, ничего из этого не вышло. Разбирая свитки, я наткнулся на записи снов о Нежданном Сыне. Мне приснился паяц, распевающий глупую песенку про «сала припас». Он пел ее, обращаясь к волчонку, Фитц. И у волчонка были молодые оленьи рожки. – Он приглушенно рассмеялся, но у меня волоски на руках встали дыбом.

Неужели Шут и правда видел меня во сне, за столько лет до нашей встречи? Но это не мог быть я. Это была лишь загадка, ответом на которую, возможно, был я.

– Как же мне не по душе вываливать все это на тебя. Лучше бы я и не начинал этот рассказ. Есть так много такого, о чем мы никогда не говорили. Так много такого, что кажется менее постыдным, если об этом знаю только я. Но я закончу рассказ. – Он повернулся ко мне, его незрячие глаза были полны слез. Я пододвинулся к нему ближе, сидя на полу, и взял руку в перчатке в свои. Его улыбка была мерцающей, как свеча. – Я не мог вечно отрицать, кто я есть. Гнев и негодование росли внутри меня. Я записывал свои сны, а потом начал ссылаться и на сны других, увиденные в древности или недавно. Я выстроил из доказательств цитадель, которую Капра не могла отрицать. Я больше не настаивал, что я – Белый Пророк, но я стал задавать ей вопросы, и отнюдь не невинные. – Он еле заметно улыбнулся. – Знаю, ты ни за что не поверишь, Фитц, но я могу быть упрямым. Я твердо решил заставить ее признать, кто я такой и что я такое.

И Шут вновь умолк. Я тоже молчал. Это было все равно что вытаскивать осколки из загноившейся раны. Он высвободился и обхватил себя руками за плечи, словно ему было холодно.

– Родители даже никогда не шлепали меня, Фитц. Не то чтобы я был послушным и удобным ребенком. Нет. Уверен, со мной было непросто. Но они терпеливо направляли меня на правильный путь, и я думал, что все взрослые так поступают. Родители никогда не отказывались объяснить, почему все так, а не иначе. Они всегда выслушивали меня, и, если я вдруг говорил что-то, чего они не знали, они гордились мной! Я думал, что поступаю очень умно, когда придумал расспрашивать Капру о своих снах и снах, о которых читал. Мои вопросы, думал я, подведут меня к мысли, что я и есть Белый Пророк.

И я начал расспрашивать. Пара вопросов сегодня, несколько завтра. Но в тот день, когда я задал Капре шесть вопросов подряд, все – с намеком на то, кто я такой, она вскинула руку и сказала: «Больше никаких вопросов! Я же сказала, какая судьба тебя ждет». Не задумываясь, со всей непосредственностью юности, какая бывает только раз в жизни, я спросил: «Но почему?» И вот тогда это случилось. Не сказав ни слова, она дернула шнурок колокольчика, и вошел слуга. Она велела ему позвать одного человека. Имя его я тогда услышал впервые – Кестор. Это был огромный мускулистый детина. Он пришел, швырнул меня на пол, поставил сапог на шею, так что я не мог сдвинуться с места, и принялся хлестать плетью куда придется. Я вопил и умолял, но ни он, ни она не произнесли ни слова. Так же внезапно, как началась, порка закончилась. Капра отпустила Кестора, села за стол и налила себе чая. Придя в себя, я пополз прочь из ее комнаты. Помню, как долго спускался по каменным ступеням ее башни. Палач отхлестал меня по мышцам под коленями, стараясь, чтобы плеть обвивалась вокруг лодыжек. Кончик ее не раз задевал мой живот. Даже просто стоять было мучительно. Я спустился на четвереньках, оберегая рассеченные места, дополз до своего домика и не выходил оттуда два дня. Никто не навещал меня. Никто не спрашивал обо мне, не приносил мне еды или воды. Я ждал, думая, что кто-нибудь да явится. Но нет. – Шут покачал головой, на его лице застыло застарелое непонимание. – Капра больше никогда не посылала за мной. Она больше ни разу даже не говорила со мной напрямую. – Он тихонько вздохнул.

Повисла тишина.

Я спросил:

– Чему она хотела научить тебя таким образом?

Шут снова покачал головой, и слезы растеклись по его лицу.

– Этого я так и не понял. Никто даже не говорил о том, как она со мной обошлась. Спустя два дня я вышел из дома и, хромая, приковылял к лекарю. Я прождал целый день. Другие входили и выходили, но меня он так и не пригласил. Никто, даже такие же ученики, как я, не спрашивал, что со мной случилось. Меня словно никогда и не было в их мире, я существовал лишь в своем собственном. В конце концов я стал, прихрамывая, ходить на уроки и на обеды. Но учителя теперь презирали меня. В наказание за то, что я пропустил столько занятий, они лишили меня еды. Меня заставляли учить уроки, пока другие ели. В один из таких дней я снова увидел Бледную Женщину. Она прошла через зал, где мы ели. Остальные ученики уставились на нее с обожанием. Она была одета в зеленое и коричневое, цвета охотников, а ее светлые волосы были заплетены в косу на затылке и украшены золотой лентой. Она была так красива… За ней шла ее служанка. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что этой служанкой была Двалия, та самая, что похитила Би. Один из прислужников, что готовили нам еду, поспешно подскочил к ней и вручил корзину с едой. Тогда Бледная Женщина пошла прочь, а служанка понесла корзину за ней. Но когда Бледная поравнялась со мной, она приостановилась. Она улыбнулась мне, Фитц. Улыбнулась так, будто мы были друзьями. А потом сказала: «Я – да. А ты – нет». И ушла. Все смеялись. Это обожгло мой разум и душу сильнее, чем удары плети.

Ему нужно было помолчать, и я не нарушал тишины.

– Какие же они умные, – сказал он наконец. – Телесная боль лишь открыла врата, чтобы они могли уязвить мне душу. Капра должна умереть, Фитц. Все Четверо должны умереть. Только так мы положим конец падению Белых.

Мне стало дурно.

– Ее служанкой была Двалия? Та самая Двалия, что похитила Би?

– Я так думаю. Могу ошибаться.

Вопрос, который я не хотел задавать, глупый вопрос, сорвался у меня с губ будто по собственной воле:

– Но после всего, что ты рассказал… и всего, о чем еще говорил… ты согласился вернуться туда с Прилкопом?

Он горько рассмеялся:

– Фитц, я был не в себе. Ты вернул меня из мертвых. Прилкоп был сильный и спокойный. Он был так уверен, что сможет вернуть Клеррес к подлинному служению. В его времена слово Белого Пророка было законом для Слуг. Он точно знал, как нам следует поступить. А я понятия не имел, что делать со своей нежданной жизнью.

– В моей жизни тоже было такое время. Тогда Баррич все решал за меня.

– Тогда ты понимаешь меня. Я не мог ни о чем думать. Я просто делал, как он говорил. – Шут скрипнул зубами. – А теперь я иду туда в третий раз. И больше всего на свете боюсь снова оказаться в их власти. – Он вдруг гулко сглотнул, но это не помогло ему перевести дыхание. – Страшнее этого ничего быть не может. Ничего. – Он стал раскачиваться вперед-назад на койке. – Но я должен… вернуться… должен… – Шут отчаянно запрокинул голову, с силой опустил, запрокинул снова. – Мне нужно видеть! – крикнул он вдруг. – Фитц! Где ты? – И тут же охнул. – Не чувствую… своих рук.

Я опустился на колени рядом с койкой и обнял его за плечи. Он завопил и принялся отчаянно вырываться, слепо размахивая руками.

– Это я, все хорошо. Тебе нечего бояться. Ты здесь. Дыши, Шут. Дыши. – Я держал его и не отпускал. Я действовал не грубо, но твердо. – Дыши.

– Я… не могу!

– Дыши. А то потеряешь сознание. Но можешь и терять. Я здесь. Тебе ничего не грозит.

Он вдруг обмяк, перестал отбиваться и постепенно задышал ровнее. Потом оттолкнул меня, и я отпустил его. Шут съежился, обхватив колени. Когда он наконец заговорил, в голосе его звучал стыд:

– Не хотел, чтобы ты знал, как сильно я боюсь этого. Я трус, Фитц. Я скорее умру, чем попаду к ним в руки.

– Ты не обязан возвращаться туда. Я справлюсь сам.

– Еще как обязан! – Он неожиданно разозлился на меня. – Я должен!

Я негромко сказал:

– Тогда возвращайся. – И, превозмогая себя, добавил: – Если хочешь, я могу дать тебе что-нибудь, чтобы ты всегда носил это с собой. Быструю смерть, на случай… если ты выберешь ее.

Его взгляд ощупывал мое лицо, будто он мог видеть. Потом Шут тихонько проговорил:

– Ты готов это сделать, но не одобряешь. Для себя ты ничего такого не припас.

Я молча кивнул. И сказал:

– Верно.

– Почему?

– Я кое-что случайно услышал много лет назад. В юности мне это казалось почти бессмыслицей, но чем старше я становлюсь, тем лучше понимаю. Это сказал Регал в разговоре с Верити.

– И ты придаешь значение словам Регала? Регал хотел, чтобы ты умер. Хотел с той самой минуты, как узнал о твоем существовании.

– Верно. Но он привел тогда слова короля Шрюда, возможно, те, что услышал от него, когда заявил, что самым простым выходом было бы убить меня. Мой дед ответил ему: «Прежде чем сделать что-то, всегда сначала подумай о том, чего ты после этого уже сделать не сможешь».