Убивство и неупокоенные духи

(11)

25 ноября 1783 года. Время обеденное, четыре часа пополудни. Анна сидит за столом с двумя старшими детьми. Малютку Ханну кормит мягкой пищей в ее спальне чернокожая няня.

– Почему ты ходил на парад на Бродвее? – спрашивает Анна сына. Она держится строго, он – с подчеркнутой вежливостью.

– Чтобы увидеть генерала Вашингтона, мэм. Это был его триумфальный въезд в город.

– Неподобающее место для сына храброго британского офицера, который пал, защищая нас против подобных выскочек. Я удивлена, что ты этого не понимаешь.

– Но, мэм, это же совсем как у Плутарха. Победитель въезжает в покоренную столицу. Как часто человеку выпадает случай увидеть подобное?

– Плутарх писал о героях. О благородных людях.

– Генерал Вашингтон сегодня выглядел героем.

– Хорош герой!

– А какой из себя генерал Вашингтон? – спрашивает Элизабет с некоторой опаской, побаиваясь матери.

– Он очень высокий, я таких высоких людей и не видал. Конь у него превосходный. А как генерал держался! Суровый, неприступный. Время от времени он приподнимал шляпу, приветствуя толпу, но ни разу не улыбнулся.

– Он не может улыбаться, – говорит мать, наслышанная об этом от кумушек, с которыми пьет кофе. – Ему вставные зубы не позволяют.

– Вставные зубы! – недоверчиво повторяет Элизабет. – О, Moeder^[7], ты точно знаешь?

– Это всем известно, – отвечает Анна, довольная, что придала беседе надлежащий лоялистский тон. – Они соединены пружинами, верхние и нижние, в глубине рта. Если он не будет плотно сжимать губы, челюсти разъедутся, и все увидят внутренность его рта, а этого ни один джентльмен никогда не показывает. Зубы у него такие же предательские, как его сердце.

– Он выглядел победителем, – говорит Роджер, надувшись. – Уж я-то знаю, мэм. Я там был.

– Меня он не победил, – говорит Анна.

– Он нас всех победил, и нам придется с этим смириться, – отвечает Роджер.

– Роджер, ты слишком взрослый, чтобы тебя выгоняли из-за стола. Пойми, что я больше не желаю слушать, как ты восхищаешься мистером Вашингтоном.

– Я им не восхищаюсь. Я смотрю в лицо фактам.

(12)

Некоторые люди умеют быстро взглянуть в лицо фактам, некоторым это дается не сразу. Анна знает, что сотни лоялистов уже перебрались на север в Канаду, или в британские колонии на северо-восточном побережье, или на острова в теплом Карибском море. Анна флегматична, даже упряма: ее упрямство порождено богатством. Но она не глупа и внимательно слушает последнюю проповедь достопочтенного Кифы Уиллоуби, обращенную к пастве в церкви Святой Троицы.

На этот раз он вдохновлялся стихом из 137-го псалма^[8]:

– «Како воспоем песнь Господню на земли чуждей?» Ибо не чужда ли нам отныне сия земля? Песни, знакомые нам, песни верности нашей родине и благодарности ей больше не звучат здесь. Разве не видели мы, как отступали из Нью-Йорка британские войска? Они маршировали с высоко поднятой головой, ровными рядами. А что за мелодию играл оркестр, когда они шли к ожидающим их кораблям? Не была ли то песня «Мир перевернулся»? Возлюбленные братья и сестры, эти слова как нельзя более подходят к нашему нынешнему душевному состоянию. Разве не оказались они чистейшей правдой? Когда-то это была всего лишь веселая песенка, но в сей день она стала мрачным комментарием к нынешним и будущим временам.

И так далее и тому подобное. Но вкратце проповедь сводилась к тому, что достопочтенному Кифе намекнули: его амвонная риторика более не популярна в городе, ставшем столицей Соединенных Штатов, и ему следует признать победу американцев. Не все прихожане разделяли его чувства, ибо некоторые из них склонялись на сторону мятежников, а иные считали, что благоразумно смириться с фактами – лучшая стратегия в городе, где они родились и где надеялись прожить всю жизнь. Конечно, среди них попадались и лоялисты, но у сих последних было неспокойно на душе. Им били окна, на их стенах малевали грубые послания. Но достопочтенный Кифа был не из тех, кто признает поражение. Он услышал зов; сей зов донесся из северного города Галифакса, где британская власть до сих пор незыблема. Туда и намерен направиться достопочтенный Кифа, чтобы воспеть от песней Сионских на более благоприятной почве. Разве не изменит он своим принципам, отказавшись последовать такому зову? Разве хоть кто-либо из его прихожан может вообразить себе подобное? Итак, достопочтенный Кифа собрал пожитки и вместе с женой и детьми (коих именовал исключительно своими оливковыми ветвями) намеревался вскоре взойти на корабль, после чего прихожане Святой Троицы его больше никогда не увидят и не услышат. Проповедь была блистательная, кое-кто из слушателей рыдал. Однако некоторые другие, вероятно зараженные новым американским юмором, знали, что достопочтенный Кифа несколько месяцев плел интриги, организуя этот самый зов. Но они из вежливости прятали улыбки.

(13)

Другие люди, получив такое же сообщение, воспринимали его менее охотно. Одной из них была Анна. На прошлой неделе у нее состоялся неприятный разговор с доктором Абрахамом Шенксом, директором школы, где учился Роджер.

– Миссис Гейдж, вы не думали о том, что Роджеру уже почти пятнадцать лет и что ему, вероятно, пора выйти в большой мир в поисках карьеры и фортуны? – спросил доктор Шенкс, рассыпаясь в улыбках.

Анна ничего подобного не думала. Она считала, что Роджеру следует провести в школе еще как минимум год, после чего он начнет стремиться к поступлению в Гарвардский колледж, имея в виду подготовить себя к профессии юриста.

– Тогда, миссис Гейдж, я буду с вами откровенен. Мы живем в бурные времена, и у меня в школе учится много сыновей британских офицеров. Я должен с прискорбием констатировать, что они нарушают мирную обстановку школы, будучи источником резких слов и порой даже открытых стычек. Мальчики, чьи родители поддерживают новое правительство, весьма терпеливы. О, они проявляют удивительное терпение, но вы, конечно, знаете, что мальчики по природе своей невыдержанны, и подобные инциденты не способствуют созданию атмосферы, благоприятной для усвоения знаний, кою я обязан пестовать. Absit invidia, мадам, как вы, конечно, понимаете, и не в упрек Роджеру ad personam, но amor к бывшей patriae должна подчиняться tempus edax rerum. Ultima ratio regum принадлежит нашему новому правительству, а я лично руководствуюсь принципом maxim volenti non fit injuria. Поэтому я должен, хоть и с величайшей неохотой, уверяю вас, настоять на том, чтобы Роджер больше не учился у нас. Salus populi suprema est lex, и каковы бы ни были мои личные чувства, я обязан думать о благе своей школы. Итак, мадам?

Ошарашенная латынью, Анна удалилась, очень сердитая на директора. Роджер больше не ходил в школу.

(14)

Анна в конторе у своего управляющего делами. Это уже не старый Клаас ван Сомерен, а его преемник, Дидрик Поттер. Большого флегматичного человека сменил маленький и нервный.

– Но ведь арендная плата за имения в Гринбуше собирается исправно? Там нет задержек?

– О, никоим образом, мадам. Арендаторы платят пунктуально. Все платежи в целости и сохранности. Но, как я уже сказал, сейчас вы не можете их получить.

– Потому что новое правительство наложило на них нечто вроде ареста. Разве оно имеет право так поступить?

– Это не совсем арест. Деньги в безопасности, но прежде, чем они попадут к нам в руки, должны быть сделаны некие распоряжения.

– Но мне казалось, вы утверждали, что эти деньги уже лежат в вашем хранилище.

– О да, воистину так, ощутимая субстанция этих денег находится в наших сейфах, но духом, если можно так выразиться, они для нас недоступны. Они депонированы условно.

– Что значит депонированы условно?

– Это юридический термин, означающий, что деньги, хотя и находятся у нас, не станут доступны вам, пока не будет выполнено некое условие.

– Да, но какое условие?

– Выражаясь по-простому, миссис Гейдж, – пока нынешнее правительство, новое правительство суверенного штата Нью-Йорк, не определит сумму убытков, причитающуюся к выплате штату и его гражданам со стороны британцев, которые на длительный срок оккупировали столицу штата и которых можно привлечь к ответственности за ущерб, нанесенный во время осады и освобождения города.

– То есть я должна платить репарации, потому что британцы проиграли войну? Кто это сказал?

Слезы навернулись на глаза маленького человечка.

– О мадам, если бы только я мог ответить на этот вопрос! Но вам не приходилось иметь дело с правительством, где существуют лишь передаточные инстанции, интерпретирующие слова некоего человека или группы людей, которых никто никогда не видит и существование которых овеяно тайной. Сотрудники Федерал-Холла, с которыми я разговариваю, так вежливы, с такой готовностью слушают мои рассказы о несправедливости, но так упорно отвечают, что это не их решение, но решение вновь образованного правительства, а их единственная обязанность – следить за тем, чтобы законы исполнялись неукоснительно. А когда я выражаю желание увидеть соответствующие правовые акты, мне отвечают, что они еще не окончательно сформулированы, но тем не менее имеют силу закона. О мадам, нужно ли говорить, что эти люди все до единого виги, а мы – тори, и они держат нас под прицелом? Когда в городской думе спустили флаг, разве не подняли взамен флаг Каина? Они так живо разглагольствуют о «естественной справедливости», которая позволяет им грабить побежденных. Ибо мы побеждены и должны склониться. Когда с ратуши сбивали королевский герб, скажу вам без стыда, миссис Гейдж, я рыдал! То были наши гарантии порядка и справедливости, а что мы имеем сейчас? Кучку вигов! Вспомните, что говорил мистер Уиллоуби в прошлое воскресенье!

И правда, об этом стоило вспомнить. Мистер Уиллоуби произнес гневную речь, направленную против Федерал-Холла, но не был до конца откровенен и умолчал, что новое правительство конфискует деньги лоялистов, чтобы заплатить собственные долги. Вместо этого он снова напомнил о восставшем Каине, а затем нашел утешение в Мильтоне и заявил, что

 
…черный волк о скрытых когтях
Походя пожирает их день за днем…^[9]
 

Прихожане, знающие, что к чему – как, например, мистер Дидрик Поттер, – не сомневались, что он имеет в виду законников в Федерал-Холле, которые берут что хотят и ни перед кем не отчитываются.

– Значит, у вас нет уверенности, когда я получу свои деньги?

– О, миссис Гейдж, как бы мне хотелось дать иной ответ! Но я боюсь, что вы их никогда не получите. Я со дня на день жду вести, что фермы в Гринбуше конфискованы. У людей вроде нас с вами отбирают все до последнего гроша.

– Но это же ужасно несправедливо!

– Миссис Гейдж, простите, что я вам перечу, но когда речь идет о войне, наше понимание справедливости совершенно теряет силу. Совсем как в языческие времена, раздается клич: Vae victis, горе побежденным! Полагаю, следует радоваться, что нас не расстреляли и не обезглавили. Новое правительство возлагает все надежды на казну, а не на арсенал. Это очень по-современному, мне кажется.

– Значит, у меня ничего не осталось?

– О нет, миссис Гейдж, это не совсем так. С тех пор как вы вступили в наследство, вы никогда не тратили полностью свой годовой доход, и эти остаточные средства находятся в наших кладовых; мы не сочли нужным упоминать о них в разговорах со сборщиками налогов, ибо эти средства не являются ни доходом, ни пока что капиталом; это всего лишь… скажем так, мелочи, едва заслуживающие того, чтобы о них беспокоиться.

– Благодарю вас, мистер Поттер. А вы можете мне сказать, какую сумму составляют эти мелочи?

– Они составляют шестьсот сорок шесть гиней одиннадцать шиллингов и девять пенсов, миссис Гейдж. Я счел за благо обратить эти деньги в золото.

– Я так и думала, что вы будете точны. А как же мне заполучить эти шестьсот сорок шесть гиней одиннадцать шиллингов и девять пенсов?

– Вы снимете с моей души большую тяжесть, если заберете их из наших хранилищ как можно скорее, ибо сборщики налогов требуют провести переучет, а если в нем обнаружатся неточности, нам всем придет Vae victis.

– Могу ли я забрать их с собой прямо сейчас?

– Лучше и придумать нельзя. Прикажите их приготовить. Это сделает верный человек в кратчайшие сроки.

И пока верный человек это делает, Анна и мистер Поттер весьма приятно проводят время, развлекая друг друга бранью в адрес вигов и победителей и уверяя друг друга, что «Мир перевернулся» – единственная песня, подходящая к современности.

Наконец верный человек стучит в дверь и входит с большим кожаным мешком. Кладет мешок на стол мистера Поттера и выходит, не говоря ни слова, но складки на мятых фалдах его фрака будто подмигивают. Анна пытается поднять мешок, но он оказывается не по размеру тяжелым. Мистер Поттер распоряжается, чтобы ее отвезли домой в экипаже, и отправляет с ней верного человека – таскать коварный мешок.

Мистер Поттер не считает нужным попросить расписку взамен мешка. Избыток внимания к мелочам может быть так же опасен, как и недостаток.

(15)

В этот вечер за ужином в доме на Джон-стрит царит возбуждение; манеры, привитые в танцевальной школе, и родительские наставления отчасти забыты.

– Ура! – кричит Роджер. – Когда мы выдвигаемся?

– Не раньше весны. Скоро Рождество, а мы будем готовиться к поездке до самой Пасхи. Потому что мы не убегаем, дорогие мои. Мы совершаем запланированное путешествие. Собираемся навестить вашего дядю Гуса в Канаде. Нам нужно выбрать, что мы возьмем с собой, и приготовиться к трудностям. Но мы должны продумать и припасти все, что можно, и помните: никому ни слова.

– Но ведь люди уезжают все время, мэм. Бертрамы на прошлой неделе уехали на Ямайку, и притом с кучей вещей.

– Да, и когда их корабль высадил лоцмана в гавани, американские таможенники забрали все до последнего сундука и узла, так что Бертрамы прибудут на Ямайку в чем были.

– Преподобный Уиллоуби уехал, и его никто не беспокоил.

– Нам это неизвестно доподлинно. Выйти из гавани – совсем не то же самое, что прибыть со всеми пожитками. Мы не знаем – возможно, его обобрали еще до приезда в Галифакс.

– Хотел бы я это видеть.

– Роджер! Чтобы я больше ничего подобного не слышала!

– А слуги знают? – спрашивает Элизабет.

– Я им сама скажу во благовремении, но они с нами не едут.

– Даже Эммелина? – Элизабет явно очень огорчена.

– В Канаде неподходящий климат для чернокожих, – отвечает Анна. – А Джеймс почти калека, он будет обузой в пути.

– Обузой в пути, – задумчиво повторяет Элизабет. – Так что, некому будет готовить наши постели ко сну?

– Какие постели? – спрашивает Роджер. – Ты думаешь, у нас в путешествии будут постели? Ну и простофиля!

– Роджер, не разговаривай так с сестрой.

– Но если она глупая! Нас ожидают приключения. В приключениях не бывает постелей. И еще, Лиззи, тебе лучше одеться в мою одежду.

– Ох, Роджер! Это еще зачем?

– Чтобы защитить вашу добродетель, барышня, – отвечает Роджер. – В лесу будут попадаться индейцы, виги и бог знает кто еще. И волосы тебе лучше остричь.

Элизабет начинает визжать.

– Роджер, каким ты себе воображаешь наше путешествие? – спрашивает Анна.

– Мы совершаем побег! Мы бежим! Abiit, excessit, evasit, erupit! – Роджер уже кричит, движимый духом приключений и мужской склонностью к употреблению латыни, хоть и в чрезвычайно неподходящих к случаю числе и роде.

– Если мы будем путешествовать с таким настроем, то и до Дьяволова Ручья не доберемся, – говорит Анна. – Нет, Роджер, нет. Все должно выглядеть по возможности чинно и обыденно. Я все продумала. Мы не можем поехать в фургоне. На сухом пути слишком много застав и любопытных глаз. Нам придется путешествовать по воде.

– Ура! Я буду грести!

– Нет. Грести буду я.

– А вы, мэм, хоть раз держали в руках весло? – с густым сарказмом спрашивает Роджер.

– Нет, но я не считаю, что это ниже моего достоинства.

– Хвала Господу за то, что хотя бы я умею грести.

– Ты тоже можешь грести. Ты крепкий мальчик. Точнее, уже крепкий молодой человек.

Роджер смягчается:

– Ну что ж, я возьму пистолеты.

Он давно заглядывается на пистолеты отца.

– Думаю, что пистолеты лучше взять мне и очень хорошо их спрятать, – говорит Анна.

Элизабет тем временем думает, и похоже, что мысли у нее нерадостные.

– Moeder, ты говорила про обузу в пути, – произносит она упавшим голосом. – А ты подумала про Ханну?

– Да, Элизабет. Ханна будет твоей заботой.

Элизабет разражается слезами.

(16)

Ханна и впрямь станет заботой. Ей, бедняжке, еще нет одиннадцати, но ее ужасно мучают зубы. Она может есть только мягчайшую пищу; ее пока не сажают за стол со взрослыми – из-за неаппетитной привычки жевать мясо, пока она не высосет из него все соки, а потом выкладывать непроглоченные серые комья на край тарелки. Оттого что Ханна так мало ест, она плохо растет; она выглядит как шестилетний, и притом худосочный, ребенок. Из-за всего этого у нее уже заметно искривлен позвоночник, но Анна не позволяет называть искривление горбом. Анна уверена, что дочь выправится, как только ее избавят от доставляющих страдания зубов, но когда это произойдет? Зубные врачи в Нью-Йорке редки, но Ханну сводили к одному из них; лечение состояло в том, что врач при помощи инструмента, именуемого «пеликан», высверлил несколько ее молочных зубов, чтобы дать дорогу растущим постоянным. Ханна все это время визжала с громкостью, удивительной для такого крохотного существа. Она – живая, ходячая зубная боль, и похоже, помочь ей нечем. Кроме зубов – и, вероятно, из-за них, – она страдает, как выразился врач, катаром ушей, и из-под повязок, которые преданная Эммелина меняет каждый день, течет мерзкая желтая жижа. Судя по всему, Ханну ожидает глухота; Анне уже трудно любить такого ребенка. У Элизабет доброе сердце, и она жалеет сестру, но Ханна не откликается на жалость. Она полна злобы; она дергает Элизабет за красивые каштановые кудри и визжит, протестуя против судьбы, заточившей ее в маленьком некрасивом теле, исполненном боли.

Роджер зовет ее мелкой врединой, и Элизабет сердится на него за это, хотя во всем остальном боготворит своего отважного, здорового, красивого брата.

Она не сомневается, что Ханна станет ее заботой и обузой.

(17)

Следующая сцена в чинной, элегантной гостиной дома на Джон-стрит кажется такой нелепой, что я задаюсь вопросом: уж не решил ли режиссер этого фильма, кто бы он ни был, надо мной поиздеваться. Ибо я все еще воспринимаю это как фильм. Что мне остается делать?

Я вижу, как Анна, женщина с безупречными манерами, стоит на коленях в кресле; в руках у нее деревянное весло, которым она бьет направо и налево по воображаемой воде.

– Нет, мэм, нет! Сначала удар, длинный и ничем не стесненный, а в конце – поворот в виде крючка. Но не слишком резкий! Так вы вгоните лодку в берег! Давайте я покажу еще раз. Смотрите… вот так… длинный легкий взмах, и не слишком быстрый, а потом крючок – когда вы уже размахнулись настолько, насколько можете. Еще раз. Уже лучше, но пока не идеально. Еще раз.

Роджер учит мать грести в каноэ. Как часто бывает с мальчиками, получившими власть над взрослым, он склонен к тирании. Анна пыхтит от непривычных усилий, скрюченные ноги немеют. Но Роджер уверяет, что стоять на коленях необходимо; сидеть в каноэ негде; ей придется стоять так часами, часами, и нет иного выхода, кроме как привыкнуть к этой позе, к усилию и к тому, что Анне кажется унижением.

Элизабет тем временем лежит животом на табуретке так, что все остальное тело на весу. Она дрыгает руками и ногами, подобно гальванизируемой лягушке.

– Ох, Роджер! Ну пожалуйста! Я больше не могу!

– Надо, барышня.

– Я сейчас упаду в обморок! Я знаю, что упаду!

– Лиззи, если ты упадешь в обморок в воде, то утонешь. И Ханна утонет. А теперь слушай внимательно: если каноэ перевернется, ты должна схватить Ханну за волосы, сбросить башмаки и плыть к берегу. И смотри, держи голову Ханны над водой.

– Но вода попадет мне в рот. И она будет грязная.

– Вполне возможно. Но ты дочь солдата, как мама повторяет ежедневно. Ты должна быть храброй и решительной и спасти Ханну.

– Ох, Роджер! Ты думаешь, мы перевернемся?

– Очень возможно. Каноэ – капризная штука.

– Я никогда не научусь!

– Либо научишься, либо утонешь. Если течение будет очень быстрое, тебе лучше всего уцепиться за каноэ, и я спасу тебя… после того, как спасу маму. И Ханну, конечно. Хотя пока я буду их спасать, каноэ далеко унесет течением, так что не жди чудес.

– Я утону!

– Не утонешь, если научишься плавать. Ты должна укреплять мышцы. Такая большая, сильная девочка! Как вам не стыдно, барышня!

Слезы Элизабет. Упреки Анны. Но обе они – женщины своего времени и привыкли в подобных делах подчиняться мужской власти. Каждый вечер гостиная превращается в спортзал, а Роджер – в строгого тренера. Он страшно наслаждается этим, так как его тиранство служит несомненно важному делу.

Однако радости выпадают не только Роджеру. Дом Гейджей пока избежал налета мародеров, грабящих все лоялистские дома подряд. Федеральные власти выражают сожаление, но отговорка у них каждый раз одна и та же: ночная стража малочисленна, перегружена работой и не может присутствовать везде одновременно; бессмысленно даже требовать, чтобы на Джон-стрит поставили часовых. Похоже, власти не горят особым желанием защищать дома тори. Здесь Анне и удается проявить себя.

Она еженедельно посылает слуг со свертками серебра в лавки не слишком щепетильных ювелиров, готовых покупать ценные вещи – вероятно, плоды мародерства, но ювелиры об этом не допытываются. Однако слуги торгуются не слишком умело, и вот Анна, позаимствовав одежду своих служанок и не напудрив волосы, сама отправляется в ювелирные лавки – подальше от Джон-стрит, – и сама продает свои вещи. Дочь Пауля Вермёлена открывает в себе неожиданную жадность и торгуется до упора. Она говорит на английском с сильным голландским акцентом и сходит за простолюдинку – как раз такую, какие сейчас занимаются грабежами. Выручив за вещь хорошие деньги, Анна испытывает восторг скряги. Она даже смеется вместе с купцами, говорит гадости про лоялистов и наслаждается этим притворством. Она твердо решила выжить, и выжить не с пустыми руками; если каноэ перевернется, она утонет богатой.

Она мастерит нижнюю юбку со множеством карманов, куда собирается сложить свои гинеи, шиллинги и даже, если понадобится, пенсы. Она тренируется ходить в этой юбке, распределив многофунтовый вес как можно более равномерно. Анна, прилежная в вере, всегда знала, что отчаяние – смертный грех. Но теперь она знает, что оно к тому же еще и роскошь. Она видела, как ее друзья-лоялисты – не такие решительные, как она сама, – отправляются в путь на чужбину, оплакивая свои несчастья, но и пальцем не шевельнув в практическом плане, чтобы эти несчастья как-то смягчить. Анна не желает иметь ничего общего с отчаянием. Каждый вечер она молится о благополучном окончании предстоящего путешествия, но знает: Господь помогает тем, кто помогает сам себе. Анна не подведет Господа и сделает все возможное для себя и своих детей. Ее красивый дом становится все голее по мере того, как уходит серебро, парчовые занавеси и прочее, что можно обратить в деньги. Анна видит это, но не падает духом. Она полна решимости. Она продала бы и мебель, но если мебель начнут вывозить из дома, это неизбежно привлечет внимание. Мебелью – даже самыми дорогими предметами – придется пожертвовать. Анна возьмет с собой лишь портрет Георга III, который теперь кажется ей талисманом. Но его придется вытащить из рамы и закатать в тюк с одеждой.

И вот по мере приближения Пасхи и дня великого побега Анна сводит все, что может забрать в британскую Северную Америку, к тюкам, весящим в общей сложности около ста пятидесяти фунтов. Роджер уверяет ее, что каноэ выдержит такой груз.