Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Стихотворения

Николай Агнивцев

Венецианские кружева

 
В самой подлинной Венеции,
Под балконом у Лукреции,
В позе дьявольски-картинной,
Этак – боком, с мандолиной
Целый час себе стою
И – пою, пою, пою:
– «Под балконом, о, синьора,
Врос я в землю, словно куст!
Жду я огненного взора
И таких же самых уст!..
И палаццо, и каналы,
И фискалы, и кинжалы
Задремали до зари!..
И на бархат ночи южной —
Нитью трепетно-жемчужной —
Опустились фонари!
Посмотрите, посмотрите,
Как обвились эти нити —
Сладострастным ожерельем —
Вкруг каналов и дворцов!
Посмотрите
Как дворцы те
Ночь пьянит любовным зельем —
Пряной сказкой грешных снов!
Эта сказка пьяной Дремы
Разлита, волной истомы,
И – на звездном небосклоне,
И – на кручах мощных гор.
И – на крошечных букашках!»…
………………………….
Но… тут на балконе
Показался какой-то синьор
В сиреневых подтяжках!..
…Прошла минута —
E tutto caputto!..
Для тех, кто это не поймут,
Вот перевод:
– И тут – капут!
 

Всеволод Азаров

Венеция

 
Над черным, как деготь, каналом
Мерцают гирлянды огней.
Гондолы прижали к причалам
Поникшие крылья коней.
 
 
Спят портики, спят парапеты,
Стихает людская молва,
И город, туманом одетый,
Похож на уснувшего льва.
 
 
От старости выпали зубы,
Оборвана с временем нить.
Не грянут архангелов трубы
Его мертвецов разбудить.
 
 
Сиянием льнет к небосводу
Размытый узор позолот.
Дворцы погружаются в воду,
В них больше никто не живет.
 
 
Венеции странное чудо,
Быть может, скрывается в том,
Что в мире извечно, повсюду
Витает сказанье о нем.
 
 
Не Китеж и не Атлантида,
Ведь нам и сегодня дано
Земными глазами увидеть
Ее не ушедшей на дно.
 
 
Жемчужина черного цвета,
Ты створки едва приоткрой —
И тусклая радуга эта
Останется вечно с тобой.
 

Пока не утро

 
Нам помахал рукою гондольер,
Уже не молодой и смуглолицый.
Вот лестница Гигантов, сумрак сер,
Где, кажется, всегда вода струится.
 
 
Отсюда Марко Поло вел суда,
Там, где сегодня, ночью или ранью,
Под черными мостами спит вода,
Оправленная тонкой филигранью.
 
 
Все отгорело – дожи, львы и Марк,
Ушло в багрово-черный холст картины,
И прямо без помарок, без причины
Каналов темнота штрихует мрак.
 
 
Но здесь еще живет огромный зал,
Без потолка, у славной базилики,
Где остается прошлое великим,
Где праздничный кружится карнавал.
 
 
Жаль только, что он создан для зевак,
Ты хочешь превратиться в каплю света,
Что ж, уличный, безвестный Тинторетто
Мгновенно наведет невечный лак.
 
 
Час музыкантам спать, статистам спать,
Художники свои уносят кисти,
Тогда-то естество глубоких истин
В том зале возрождается опять.
 
 
Достойное искусство мастеров,
Творцов, что возводили эти стены,
К лазури прибавляя блеск сиены
Для ярких мозаичных куполов.
 
 
Уже перед рассветом тает мрак.
Гиганты вновь взбираются на башню.
Соединив грядущее с вчерашним,
Часы бьют: «Так! Да будет только так!»
 
 
Над городом куранты нараспев
Пробили, пробудилась площадь Марка,
И вновь под голубой небесной аркой
Два золотых крыла расправил лев.
 
 
Нет дожей, не осталось их врагов,
Убийца и святой почили в бозе,
Лишь не боится времени коррозий
Великое искусство мастеров!
 

Лидия Алексеева

На Адриатике

 
На молу и ветрено, и ярко,
Пеной стынет моря влажный пыл.
В давний день здесь лев святого Марка
Омочил концы державных крыл.
 
 
С той поры плывут волнами годы,
Трепет волн всё так же чист и синь,
Так же о дарах святой свободы
Возвещает стройная латынь.
 
 
Этот звон – и этот камень серый…
Если ж взгляд на Локрум подниму —
Вижу в дымке царственной галеры
Плавно уходящую корму.
 

Маргарита Алигер

Гондольеры

 
Ах, гондольеры на Пьяцетте!
Они как птицы на рассвете,
как голуби или скворцы.
Они на все лады щебечут, —
орел иль решка, чет иль нечет?
А утро размывает дали,
и отражаются в канале
венецианские дворцы.
 
 
Ах, гондольеры на Пьяцетте!
Они как птицы на рассвете,
как ласточки или дрозды,
на солнцепеке у воды,
трещат себе на все лады.
О чем?
Не стоит ждать ответа.
Проходит мимо вапаретто <sic>.
И это вам не оперетта,
а просто догорает лето,
как трубка или сигарета,
и затянуть его нельзя.
А вапаретто <sic> – род трамвая,
проходит, волны поднимая,
осадкой цоколям грозя.
 
 
Все выше солнце. Будет жарко.
Все многолюдней у Сан-Марко.
И музыка и жизнь – ключом.
И гондольеры на Пьяцетте
шумят и возятся, как дети,
галдят, как птицы на рассвете.
О чем?
А птицы-то о чем?
 
 
И то сказать, мне что за дело?!
Ну, побыла. Ну, поглядела.
Достаточно. Пора домой.
А гондольеры на Пьяцетте,
они как птицы на рассвете.
Но лето гаснет.
А зимой?
 
 
Ах, незнакомое наречье!
Ах, любопытство человечье!
О чем так голуби воркуют?
С чего так ласточки ликуют?
Ликуют или негодуют?
Ну что за важность, боже мой!
 

Тинторетто

 
Одиноко выйти в час рассвета,
растворяясь в ощущеньях новых,
и пойти туда, где Тинторетто
с кистью шел путем Страстей Христовых.
Благовест.
Кусок цветного штофа.
Яркий луч.
Дырявый стул треногий.
Бог рожден.
А вот его Голгофа.
Близко как!
Крутой виток дороги.
На переднем плане крупным планом
крест несет неведомый бродяга,
а Христос повыше, за туманом…
Странный ракурс. Странная отвага.
В верхнем зале Скуола ди Сан Рокко
малолюдно, глухо, нет ответа.
Жадно, упоенно и жестоко
пишет путь Христовый Тинторетто.
Ненависть, предательство, измену
пишет, задыхаясь от презренья.
Доводилось. Видел. Знает цену.
И горят вокруг его прозренья.
Терпкое питье – земная слава.
Правда оглушительнее чуда.
Был ли, нет Христос,
но был Варрава.
Был ли, нет Христос,
но был Иуда.
Вековая торная дорога.
Ты стоял у каждого порога.
Ты испил из каждого истока.
Ты судил бесстрастно и жестоко.
…Крупным планом за столом Иуда,
а Христос в тумане и далеко.
Так всегда.
Тебе видней отсюда,
Тинторетто,
Скуола ди Сан Рокко.
 

Вадим Андреев

«Венеция! Наемный браво…»

 
Венеция! Наемный браво!
Романтика и плащ, и шпага,
Лагун зеленая отрава —
Век восемнадцатый – отвага!
 
 
Венеция, невеста, вашим
Быть постоянным кавалером.
Адриатическая чаша
И теплый ветр над Лидо серым.
 
 
И бегство, – бегство Казановы,
Свинцовых крыш покатый холод.
Венеция! Последним словом,
Как ночь к плащу, – я к вам приколот.
 

Посвящение

 
Пред Вами полтораста лет,
Послушные, сгибают спины.
Лагун и дней тогдашних свет
Знаком в глазах Марины
Цветаевой.
 
 
Неугомонный плащ и пистолетов пара
И снежной пылью пудренный парик.
Душа – несвоевременный подарок
И времени понятный всем язык.
 
 
Сквозь жизнь, сквозь ветер,
Сквозь пепел встреч
Единственную в свете
Не сметь
И не суметь сберечь.
 
 
Так, так, – вон там, из глубины зеркальной
Мелькнувшее, в последний раз, – прощай.
Полсотни лет! Полет первоначальный
Его неугомонного плаща.
 
 
Сквозь жизнь, сквозь ветер,
Сквозь пепел встреч
Единственную в свете
Не сметь
И не суметь сберечь.
 
 
Полсотни лет! Там, в воздухе, недвижен,
Там, на стекле, чуть уловимый след.
Воспоминание! Что день, то ближе
Неумолимых дней великолепный бред.
 
 
Сквозь смерть, сквозь ночи,
Сквозь пепел лет
Все тот же почерк —
Oh, tu oublieras Henriette.
 
 
Невольник памяти! Он тот, кто верен
Сквозь жизнь и смерть – бессмертнейшей Henriette.
Что эта жизнь? Легчайшая потеря
Старинного плаща, и мира нет.
 
 
—
 
 
Это имя знакомо всякому,
Кто в мире, как он, – иностранец.
Джакомо
Казанова —
Венецианец.
 

Мария Анисимова

Венеция

 
Не знаю – во сне ли то было:
Над нами светила луна,
Гондола бесшумно скользила
По спящим каналам темна.
 
 
И где-то играли и пели,
И звуки росли в тишине.
Дворцы на нас строго глядели.
Не знаю – то было ль во сне.
 

«Венеция вдали, как странный сон…»

 
Венеция вдали, как странный сон,
Виднеется в предутреннем тумане.
А в сердце боль, как в незажившей ране
И просится на губы стон.
 
 
Моя душа уж прежде здесь была
И здесь мучительно страдала.
Когда скольжу по зеркалу канала
И слышу мерный всплеск весла, —
 
 
Я что-то узнаю, но что не знаю
И все, что вспомнить не могу переживаю,
И тяжкая рука ложится мне на грудь,
И ночью не могу заснуть…
 
 
Вот день блеснул за гладью водяной
И вспыхнул ангел золотой на колокольне…
Не то, не то, здесь все не то – и больно
Пред этой чуждой красотой.
 

Вера Аренс

Фонтанка

 
Вечереет… И в Фонтанке
Отраженные огни,
Как лукавые приманки,
Соблазняют нас они.
 
 
Под мостом тягучей лентой
Тихо плещется река,
Огоньки, как позументы,
И манят издалека.
 
 
Не Венеция, я знаю,
Эта серая вода,
Но тоской по ней сгораю,
Полюбила навсегда.
 
 
И усталыми глазами
Провожаю здесь в тиши
Нагруженные дровами
Тупоносые баржи…
 

Анна Ахматова

Венеция

 
Золотая голубятня у воды,
Ласковой и млеюще зеленой;
Заметает ветерок соленый
Черных лодок узкие следы.
 
 
Сколько нежных, странных лиц в толпе.
В каждой лавке яркие игрушки:
С книгой лев на вышитой подушке,
С книгой лев на мраморном столбе.
 
 
Как на древнем, выцветшем холсте,
Стынет небо тускло-голубое,
Но не тесно в этой тесноте
И не душно в сырости и зное.
 

Август 1912 г.

Из цикла «В пути»

 
Совсем вдали висел какой-то мост,
И в темноте декабрьской влажной, грязной
Предстала ты как будто во весь рост…
Чудовищной, преступной, безобразной.
Во мраке та, а завтра расцветет
Венецией – сокровищницей мира —
Я крикнула: Бери все, твой черед,
Мне больше не нужны ни лавр, ни лира.
 

17 янв<аря> 1965 г.

Николай Ашукин

Смутное воспоминанье

 
Чем в сердце горечь неизбывней,
Тем глуше ночь, тревожней день,
Тем все чудесней, все призывней
Твоя задумчивая тень.
 
 
Еще храня в душе истому,
Но, не ревнуя, не любя,
Я тихо погружаюсь в дрему
И вижу, дальнюю, тебя.
 
 
Твои рассказы, как преданья,
Владеют сонною душой,
И ты во мгле воспоминанья
Опять проходишь предо мной.
 
 
Проходишь светлою и юной,
В глазах – любовь, мечта, печаль,
И ветер веющий – с лагуны
Колеблет кружевную шаль.
 
 
И, замедляя шаг спокойный,
В невольной, сладостной тоске
Певучих струн и песни стройной
Ты слышишь звуки вдалеке.
 
 
И там, на площади соборной,
Где лев крылатый на столбе,
Все с той же думою упорной
Ты смутно грезишь о судьбе.
 
 
И все печальней, все нежнее
Твой взгляд мерцает синей мглой,
И вьются голуби дружнее,
Взлетая плавно над тобой.
 
 
И может, в плеске крыл веселом,
Сквозь лепет ласковой волны,
Спускаясь к медленным гондолам,
Ты обо мне лелеешь сны.
 
 
И, преклоняя взор смущенный,
Всегда ты видишь – вновь и вновь —
И город, снегом занесенный,
И наши встречи, и любовь…
 
 
Я верю смутному виденью, —
Как сны, исчезнули года,
Но этой венецейской тенью
В душе моей ты навсегда!
 

Вадим Баян

Венеция

 
Истерично забилось паровозово сердце.
Приближалась Венеция. Воскресал Веронэз.
К легендарному городу в легендарных инерциях
Лихорадочно ринулся вдохновенный экспресс.
 
 
Перепутались в памяти Тинторетты с Лоренцами,
Закружились под музыку кружевные дворцы.
Все обычные кажутся вдохновенными Денцами,
А душа так и мечется в голубые концы.
 
 
Гондольеры с гондолами… мандольеры с мандолами…
Базилики с пьяцеттами… Монументы… мосты…
Все звенит канцонеттами, все поет баркаролами,
Все полно изумляющей голубой красоты.
 
 
Хорошо после бешеных утомительных Лондонов
Приласкаться к Венеции, заглядеться в простор!
Сколько слышится музыки, когда плещется «гондола»!
Сколько прелести в шелесте шаловливых синьор!
 
 
Почему-то все веселы, почему-то все молоды,
Почему-то все ласковы, ничего не тая,
Все синьоры изморфлены, все сердца их исколоты,
Все мошенники – милые, все мальчишки – друзья!
 
 
Побывал в академии утонченной поэции,
Зафиксировал кодаком разновидность красот;
Под Риальто красавицу целовал для коллекции
И прощался с Венецией с кампанильских высот.
 
 
Истерично забилось паровозово сердце…
Изменил я Венеции. Оскорблен Веронэз.
И с мечтами о будущем в голубую Флоренцию
Уносил меня пламенно вдохновенный экспресс…
 

Нонна Белавина

Венеции

 
Я не хочу тебя, сверкающую ярко
Цветными бусами и вазами Мурано,
Ту, что на площади Святого Марка
Bсе продает настойчиво и рьяно.
 
 
Что, старину на вынос разбазарив,
Устало хрипнет от рекламных криков,
Где в знойном туристическом yгаре
Воистину «смешение языков».
 
 
Трещат моторы быстрых «вапоретто»
И мрачно дремлют старые гондолы…
Нет, не такой была ты для поэтов
В былых веках, и гордых и веселых.
 
 
И я бегу, спасаясь от туристов,
Стадами совершающих прогулки,
Чтоб отыскать твой лик, спокойно-чистый,
В каком-нибудь далеком переулке.
 
 
И вот ты здесь. Глицинией увита
Стена. И окна, словно привиденья.
В канал, налитый мутным хризолитом,
Спускаются тяжелые ступени.
 
 
Они былые тайны сохранили,
По ним ступали долгими веками…
И всех твоих церквей и кампанилий
Дороже мне вот этот старый камень.
 

Яков Бергер

Венеция, 1966

 
создали когда-то город
подобный сказке?
 
 
нет, опустилась на белых крылах
Лебедь
 
 
на поверхность зеркальных вод –  Венеция
Венеция
 
 
на закате солнца
вдыхающая как амфибия
 
 
тревоги
Северной Адриатики…
 
 
и галеры у галерей
и нерукотворных – в порту – кораблей
 
 
желто-голубые ромбы
и дожди, о Каналетто, времен дожей
 
 
изумрудами рассыпанные над
каналами…
 
 
и кажется, что не только Лагуна
но и вся ширь
 
 
успокоенного уже сегодня
Средиземноморского мира
 
 
плещется о площадь Святого
Марка
 

«Св. Марк – гондольеры тут грезили…»

 
Св. Марк – гондольеры тут грезили
провозившие по Лагуне гортензии
 
 
здесь загорелые видны хребты матросов,
торсы микеланджеловских мук – торосов
 
 
но этому городу нечем вздохнуть жабрами
выпученными судорожно глотать жабами
 
 
хоть желтым вздохнуть бы асфальтом с хлором
хоть с Томасом Манном рыдать по холере хором
 
 
бесспорно хочется быть даже спорам
строительным сором по порам
 
 
гниющим в лагуне опорам
 
 
безбожно и в воздухе даже Меркуриевом
накурили уже хмурым куревом
 
 
так и в нашем ряду мы колышемся
от якобинцев до мелких кубистов
 
 
и до совсем уж тут лишних
помнящих все об убийствах
 

Николай Бернер

«Затихающий голос кварталов…»

 
Затихающий голос кварталов,
Полузнойный вечерний туман,
Зеркала неподвижных каналов,
Легкий ветер серебряных стран,
И Твое легендарное имя
И звучащие глухо шаги.
Так недавно мы были чужими
И встречались, как будто враги.
Ни за что не нарушу истому
Отзвучавшего знойного дня…
Если смеешь, отдайся другому,
Все равно не покинешь меня.
 

Венеция, 1913 г.

Сонет

 
Я нежности не ведал без шипов,
И терниями лёт мечты овеян.
Еще я помню: перегар кофеен,
Мадонны уличной пропевший зов.
 
 
О, ветер феерических голгоф, —
Где под аркадой древнего палаццо
Подруга лет не устает смеяться
Над огненными россыпями строф.
 
 
Как Ариосто, я страданье пел.
(Канцона лени – лишь слепых удел.)
Мне в пламени благоухала роза.
И вот поник от осмоленных стрел…
А все-таки еще бы я хотел
Адриатической звезды наркоза.
 

Венеция

 
Закат веницейской судьбы вспоминать не забуду.
По-прежнему строен прибой католических месс,
Размеренный голос кварталов, – и верится чуду,
Свидетелем коего был и певцом Веронез.
 
 
Свисают ночных площадей колонадные своды, —
Я чувствую долгую жизнь величавых святынь,
Где Гоци <sic> на старости зрит неподвижные воды,
Где падает медью на камень святая латынь.
 

1923 г.

Колдунья в Венеции

 
Я запомнил тонкий рот колдуньи,
Выраженье льстивое лица.
В первый день морского новолунья
Легкий челн с чугунного кольца
Я спустил на глубину канала,
И адриатическая ночь
Образ твой тогда нарисовала,
Но не мог я ревности помочь.
Голая и пышная, и злая
И любимая до немоты —
Ничего уж больше не желаю
В звездных коридорах темноты.
Кто же ты, –  Мадонна, Догаресса,
Дароносица глухих веков
Или дочь Гоморры!? Твой повеса
Рядом – на подушках облаков!
 

Александр Блок

«Сплетались времена, сплетались страны…»

 
Сплетались времена, сплетались страны.
Мы из Венеции на север шли,
Мы видели дождливые туманы.
Оторвались, – и к Лидо подошли.
 
 
Но берег пуст, и даль оделась в сети
И долгого и тонкого дождя.
Мы подождем. Мы будем только дети,
В живой игре на север уходя.
 
 
Так началось времен изображенье.
Игра веков! О, как ты дорога!
Бесчисленные развернулись звенья,
Летели брызги, искры, жемчуга.
 
 
Но кто прошел? кто заглянул в туманы?
Игру, мечту – кто видел издали?..
Сплетались времена, сплетались страны,
Мы, не свершив, на север отошли.
 

2 июня 1902 г.

«Мы шли на Лидо в час рассвета…»

 
Мы шли на Лидо в час рассвета
Под сетью тонкого дождя.
Ты отошла, не дав ответа,
А я уснул, к волнам сойдя.
 
 
Я чутко спал, раскинув руки,
И слышал мерный плеск волны.
Манили страстной дрожью звуки,
В колдунью-птицу влюблены.
 
 
И чайка – птица, чайка – дева
Всё опускалась и плыла
В волнах влюбленного напева,
Которым ты во мне жила.
 

С.-Петербург, 11 декабря 1903 г.

Венеция

 
1.
С ней уходил я в море,
С ней покидал я берег,
С нею я был далёко,
С нею забыл я близких…
 
 
О, красный парус
В зеленой дали!
Черный стеклярус
На темной шали!
 
 
Идет от сумрачной обедни,
Нет в сердце крови…
Христос, уставший крест нести…
 
 
Адриатической любови —
Моей последней —
Прости, прости!
 

9 мая 1909 г. (16 января 1914 г.)

 
2.
 

Евг. Иванову

 
Холодный ветер от лагуны.
Гондол безмолвные гроба.
Я в эту ночь – больной и юный —
Простерт у львиного столба.
 
 
На башне, с песнию чугунной,
Гиганты бьют полночный час.
Марк утопил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас.
 
 
В тени дворцовой галлереи,
Чуть озаренная луной,
Таясь, проходит Саломея
С моей кровавой головой.
 
 
Всё спит – дворцы, каналы, люди,
Лишь призрака скользящий шаг,
Лишь голова на черном блюде
Глядит с тоской в окрестный мрак.
 

Август – октябрь 1909 г.

 
3.
Слабеет жизни гул упорный,
Уходит вспять прилив забот.
И некий ветр сквозь бархат черный
О жизни будущей поет.
 
 
Очнусь ли я в другой отчизне,
Не в этой сумрачной стране?
И памятью об этой жизни
Вздохну ль когда-нибудь во сне?
 
 
Кто даст мне жизнь? Потомок дожа,
Купец, рыбак, иль иерей
В грядущем мраке делит ложе
С грядущей матерью моей?
 
 
Быть может, венецейской девы
Канцоной нежной слух пленя,
Отец грядущий сквозь напевы
Уже предчувствует меня?
 
 
И неужель в грядущем веке
Младенцу мне – велит судьба
Впервые дрогнувшие веки
Открыть у львиного столба?
 
 
Мать, что поют глухие струны?
Уж ты мечтаешь, может быть,
Меня от ветра, от лагуны
Священной шалью оградить?
 
 
Нет! Всё, что есть, что было, – живо!
Мечты, виденья, думы – прочь!
Волна возвратного прилива
Бросает в бархатную ночь!
 

Август – сентябрь 1909 г.

Петр Бобринский

«Латинским парусом погас…»

 
Латинским парусом погас
Закат на взморье и затеплил
Венеции иконостас,
Венеции остывший пепел.
 
 
И стали воды глубоки,
Неизреченны и бездонны:
С небес, по выгибу реки,
Плывут гондолы и мадонны.
 
 
Та с яслями, та со стены,
Где зреют розовые гроздья,
Та в синем, праздника весны
Беллини благостная гостья.
 
 
Их много, много протекло,
Покуда не замкнулись своды…
И тяжело стучит весло
О поглотившие их воды.
 

Torcello

 
Тут мастера из дальней Византии.
Сожженный солнцем остров мирно спит,
И потемнели ризы золотые
Над алтарем мерцающих абсид.
 
 
Но строги неулыбчивые лики
Святых, и свеж, как новозданный храм,
И корабли воздушной базелики <sic>
К восточным нас уносят берегам.
 

Венеция

 
Морей жемчужина, давно ли
Мой взор восторженный ловил
Знакомый ряд у старой воли
На страже гордых компанилл, <sic>
Я снова твой – мечты крылаты, —
И мне – каналов мерный плеск.
И весел шум, и зданий блеск,
Как в небе радуга, богатый,
И возникающий вдвойне
Излом уже забытых линий,
Джудекка в зоревом огне,
И узких улиц сумрак синий.
Все будит старую любовь —
Лагуны ширь и моря ласка,
И красный парус, точно кровь
На зыби светлого дамаска.
 

Ольга Бодневская

Из Венеции

 
И спит Венеция, и будто бы не спит
В сияньи лунной ночи:
Безмолвье там царит в той сказочной стране…
…Преодолеть мечты охоты нет, нет мочи;
Как будто грезишь все в забвеньи, в полусне…
Вот, словно птица, вдруг скользнет вдали гондола…
А там еще одна; их много: целый ряд,
Так нежно прозвучит оттуда баркарола…
Сверкнули фонари, как светляки горят…
Недвижим будто сфинкс, загадочный, как море,
На гондоле стоит красавец гондольер;
Поет он про любовь, про счастье, негу, горе,
Про красоту поет, склонившись на барьер…
И слушают ту песнь блистающие воды,
И звезды в небесах, и бледная луна…
Отдавшись чарам тем, внимает вся природа…
В ответ вздыхает ей синьора у окна…
 

Николай Брандт

Венецианская ночь

 
Как нимф играющих любви настигнул сны
Безжалостный сатир – могильный час разлуки.
Ты подошла к окну, вдыхая свет луны,
И в диком ужасе вдруг заломила руки.
 
 
Внизу, у выхода, скрывая под плащами
Сердца из дерева и злую сталь клинка,
Чернели облики, недвижные пока,
Подосланных убийц. Безумной мысли пламя
 
 
Взметнулося в мозгу: «Предупредить, помочь!»
Но тщетно о стекло нагие бились груди…
И жаркие уста, безбожные всю ночь,
Про Бога вспомнивши, взмолилися о чуде.
 
 
Но нет случайности, когда вся жизнь случайна!
Беспечный, как дитя, он ступит на крыльцо.
Дыханье гибели пахнет ему в лицо,
И над поверженным сольются мрак и тайна.
 

Александр Брумберг

«По водам Риальто гондола скользила…»

 
По водам Риальто гондола скользила,
Вперед ее гнал гондольер молодой.
«Потише, Джузеппе, ведь дама просила,
Чтоб ты не будил ее быстрой волной».
Прекрасная дама ужасно устала,
В гондолу вошла вся объятая сном:
В роскошном палаццо всю ночь танцевала
С прелестным и милым французским послом.
Ей чудится шепот таинственно нежный
И говор чуть в нос молодого посла,
И кончик манишки его белоснежной,
И хвостики фрака, как ушки осла.
Какие смешные и узкие плечи
У этих комичных французских послов,
Зато как пленительно страстны их речи
Под чувственный запах японских духов.
Так юная дама мечтала в дремоте,
А юный Джузеппе стоял на корме
И песню мурлыкал в тоске и заботе
О сером и будничном завтрашнем дне.
 

Валерий Брюсов

Анатолий в Венеции XVIII в

 
Я видела в окно: на маленькой гондоле
Он уплывал от стен монастыря,
И за кормой пурпурная заря
Дрожала в синеве цветком желтофиоли.
 
 
Как плавно, как легко, как смело –  Анатолий
Скользил веслом по брызгам янтаря,
Но всплески волн чуть долетали с воли,
И покрывали их напевом псалтыря.
 
 
Я отошла смущенно и тревожно…
С толпой подруг спустилась в церковь я,
Но жить казалось мне смешно и невозможно.
 
 
О Господи! да будет власть твоя.
Надломлены мечты, но я роптать не вправе…
О сердце, замолчи… Ехресtans expectavi…
 

1894 г.