«Я поведу тебя в музей…» Истории, рассказанные музейщиками России

Сергей Некрасов
директор Всероссийского музея А. С. Пушкина
(Санкт-Петербург)
Поэт в музее

^[5]

Литературные музеи, особенно мемориальные музеи, посвященные русским классикам, всегда привлекали писателей и поэтов последующих поколений. Появление в литературном музее современных писателей можно считать неотъемлемой частью жизни музея. Эти посещения могут носить частный характер, а могут быть одним из элементов определенной формы музейной работы, например литературных вечеров или творческих встреч с писателем. Так, поэты всей России уже несколько десятилетий собираются в канун дня рождения А. С. Пушкина на поляне в Михайловском, чтобы почтить память «солнца русской поэзии». Возникшие на рубеже XX–XXI веков ежегодные писательские встречи в Ясной Поляне собирают прозаиков России и зарубежья.

Однажды я спросил одного известного поэта о причине его появления на Мойке, 12. Он мне ответил: «Хочу постоять в кабинете Пушкина». И он стоял там довольно долго, пока очередная экскурсионная группа не нарушила его созерцательности. У каждого из литераторов «свой Пушкин», все они, быть может подсознательно, испытывают потребность не только в чтении пушкинских произведений, но и в посещении пушкинских музеев и памятных пушкинских мест. И уж, конечно, стремятся побывать в последней квартире А. С. Пушкина – на Мойке, 12. Вероятно, музей писателя не оставляет равнодушными литераторов последующих эпох, поскольку хранит овеществленную память о нем совершенно особого свойства. Он дает возможность ощутить присутствие великого предшественника в условиях привычного для него бытия.

Когда-то А. С. Пушкин заметил: «Настоящее место писателя есть его ученый кабинет». В самом деле, именно в кабинете поэта можно наиболее сильно ощутить его присутствие, энергетику.

Помню, какое сильное впечатление произвела на меня находка наших польских коллег. В Музее польской литературы им. А. Мицкевича они создали большую экспозицию, посвященную писателям XX века, на которой представили их рабочие кабинеты. Каждый кабинет, наполненный мемориальными предметами его хозяина, так выразительно повествовал о своем герое, что потребность в каких-либо комментариях была минимальна.

Роль А. С. Пушкина в российском общественном сознании столь велика, что находится за пределами обычных мерок, применяемых к великому писателю и национальному герою. Именно поэтому шли и сегодня идут к Пушкину, в пушкинские музеи и памятные пушкинские места почитатели его гения. Особую категорию «паломников» составляют писатели и поэты. Они нередко принимают участие в днях памяти Пушкина, в праздновании Пушкинского дня России, приуроченного ко дню рождения поэта, в Литературной гостиной Международного Лицейского фестиваля «Царскосельская осень» в канун 19 октября – Дня Лицея. Только за последние 20 лет посетили музей и приняли участие в музейных мероприятиях прозаики Виктор Астафьев, Даниил Гранин, Андрей Битов, Михаил Глинка, Михаил Кураев, Михаил Веллер, поэты Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Андрей Дементьев, Александр Кушнер, Владимир Костров, Александр Городницкий, Александр Дольский и многие другие. В залах Всероссийского музея А. С. Пушкина проходили заседания и встречи писательских организаций и союзов, ежегодно проводимые Пен-клубом конференции «Феномен Петербурга», вручались литературные премии.

В середине 1990-х годов мы решили брать видеоинтервью у известных людей страны, в том числе у писателей и поэтов, с тем, чтобы понять, чем же для них является Пушкин, что он значит в их жизни и чем их привлекают музеи А. С. Пушкина. Одним из тех, кто согласился сказать об этом, стал Андрей Битов, которого, однако, пришлось довольно долго уговаривать. Поначалу он просто заявил, что его мало интересуют пушкинские музеи: «Я изо всех сил стараюсь не посещать и всегда избегаю всяческого рода „святых мест“, в том числе пушкинских – Михайловского, последнюю квартиру на Мойке, 12. Это стало для меня уже своего рода неким принципом. То же относится и к Царскому Селу», – заявил он.

Однако сформулированный им принцип писатель соблюдает не слишком строго. Мы встречались с ним и на Мойке, 12, и в Лицее, и в Пушкинском музее на Пречистенке, а в Михайловском он явился инициатором установки «на границе владений дедовских» памятника Зайцу. Заяц перебежал некогда дорогу А. С. Пушкину, который отправился было в Санкт-Петербург, где мгновенно попал бы в собрание друзей-декабристов, выходивших в то утро 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь. Вероятно, у каждого писателя свое отношение к литературному музею и его герою. И если Андрей Битов заявляет о желательности соблюдения определенной дистанции между писателем и литературным музеем, то Евгений Евтушенко, напротив, подчеркивает, что в каждый свой приезд стремится прийти к Пушкину, в дом на Мойке, 12.

Вряд ли стоит придавать слишком большое значение тому, что декларируют по данному вопросу писатели и поэты. Гораздо важнее попытаться понять, в чем причина их прихода в мемориальный пушкинский музей. А она в том, что эта тяга литераторов к музею Пушкина – существует, мы имели возможность в этом убедиться, неоднократно принимая у себя мастеров слова из разных уголков страны. Каждый вторник во Всероссийском музее А. С. Пушкина выходной день. А в последнюю пятницу каждого месяца – санитарный. В эти дни экспозиции музея закрыты, и мы ни для кого не делаем исключений.

Впрочем – почти ни для кого.

Е. А. Евтушенко и С. М. Некрасов

Однажды именно в санитарный день 1990 года на пороге моего кабинета появился Евгений Евтушенко с горестным выражением лица и развел руками:

– Как же так, я приехал в Питер всего на один день, у меня сегодня премьера в Доме кино. Неужели нам с женой не удастся побывать в квартире Пушкина?

Разумеется, я ответил, что мы найдем возможность показать нашим гостям жилище поэта, и пригласил следовать за мной.

Осмотрев пушкинскую квартиру, гости обратили внимание на отсыревшие стены цокольного этажа здания. Пришлось объяснить, что это результат отсутствия гидроизоляции.

– А почему же ее нет?

– Вопрос закономерный, однако сегодня необходимо провести целый комплекс работ с применением современных технологий. Вот финны это делают очень хорошо, даже на некоторых зданиях в нашем городе, в том числе в Эрмитаже. Готовы провести этот комплекс работ и на Мойке, 12. Однако на это необходимо около ста тысяч долларов, которых у нас нет.

– Так может, напишем Ельцину? Я готов это сделать хоть сейчас.

И, отодвинув в сторону чашечку кофе, Евтушенко попросил листок бумаги и начал писать. Письмо вышло большим, на двух страницах. Евтушенко пообещал сам отправить его в Кремль и пригласил на премьеру своего фильма. К сожалению, в тот вечер пойти в Дом кино не удалось и, извинившись перед гостем, мы пригласили его вновь побывать у нас.

Недели через две мне позвонили из Министерства культуры и сообщили, что им переслали письмо Евгения Евтушенко и что мы должны срочно представить все материалы относительно работ по гидроизоляции Пушкинского музея.

В тот раз решить вопрос о проведении этих работ даже с помощью знаменитого поэта и депутата не удалось. Однако комплект документов вскоре нам очень пригодился, так как в преддверии пушкинского юбилея музею было выделено необходимое финансирование «для проведения полномасштабных ремонтно-реставрационных работ, включая проведение работ по гидроизоляции здания», которые были выполнены в полном объеме.

Прошло четырнадцать лет.

В начале апреля 2004 года в Большом зале Санкт-Петербургской филармонии состоялся юбилейный творческий вечер Евгения Евтушенко. Незадолго до этого Царскосельскую художественную премию решено было присудить Евтушенко, а мне предложили ее вручить на сцене Большого зала филармонии. Юбилейный вечер вел известный сатирик Михаил Задорнов. Когда, выйдя на сцену, я сказал добрые слова юбиляру и вручил ему премию, я заметил в кулисах ведущего. Скажу честно, мне показалось, что сейчас сатирик прокомментирует этот момент юбилея. К счастью, этого не произошло.

По окончании вечера Евтушенко пригласил своих гостей в знаменитую «Бродячую собаку» – прибежище поэтов Серебряного века, с любовью восстановленное в конце XX столетия. Расходились мы, как и принято было в «Бродячей собаке», уже в ночи. В тот вечер здесь не только пировали, но и читали стихи юбиляра, а также слушали его истории и комментарии к их появлению на свет.

На другой день поэт с женой вместе со своим другом, художником Олегом Целковым и его супругой, прибывшими из Парижа, появились на Мойке, 12. Разумеется, в директорском кабинете за чашкой чая вспоминали вчерашний вечер. Евтушенко сказал:

– Как давно я здесь не был. Уже лет двадцать.

– Да нет, меньше. Всего четырнадцать лет, – ответил я.

– Не может быть. Я точно не был у вас не менее двадцати лет.

Спор становился бессмысленным, и я положил перед гостем ксерокс его письма, написанного в этом же кабинете ровно четырнадцать лет назад.

– Надеюсь, вы хорошо знаете свой почерк.

– Да, это моя рука. А я уже и забыл об этом. Действительно, прошло четырнадцать лет. Ну что, помогло вам это письмо?

– Не сразу. Однако оно стало одной из тех капель, что стену точат. И в итоге весь объем работ был завершен к двухсотлетию Пушкина.

Мы пошли осматривать музей. Я заметил, что к пушкинскому юбилею мы открыли на втором и третьем этажах дома над квартирой Пушкина литературную экспозицию, посвященную его жизни и творчеству.

Гости с интересом осмотрели ее, а закончили обход, разумеется в пушкинской квартире на первом этаже.

– Да, – задумчиво произнес Евтушенко, – сюда надо приходить как можно чаще.

– Надеюсь, вы появитесь здесь не через четырнадцать лет.

– Обещаю, раньше.

Свое обещание он сдержал, появился в музее через три года. И опять в выходной день. И вновь, как пятнадцать лет назад, развел руками:

– Я всего на день в Питере. Не могу не побывать в пушкинской квартире.

Ольга Щербановская
экскурсовод ГМЗ «Царское Село»
(Санкт-Петербург)
Слава богу, дожили!

^[6]

Я хочу рассказать о нашем знаковом, уникальном, ярчайшем экспонате, о Янтарной комнате, об истории, связанной с ее открытием. Все знают, что она пропала в годы войны, и поиски ее не дали результатов. Потому надежда на воссоздание Янтарной комнаты владела общественным сознанием очень долго. Воссоздавалась она не один год. Об этом раньше очень много говорили. Больше всего мы слышали о ней от наших ветеранов войны. Они приходили в музей, иногда даже плакали: «Ой, когда же это произойдет, мы не доживем до этого дня!» Мы их успокаивали, внушали оптимизм, надежду. Понимаете, воспоминания этих людей, это тоже история – очень важная для нас; ведь они видели эту комнату еще до войны!

И вот именно поэтому Иван Петрович Саутов, который был тогда директором нашего музея, сделал так, что ВПЕРВЫЕ двери Янтарной комнаты открылись именно для них – для наших ветеранов, блокадников…

Я очень хорошо помню этот день, 9 мая. Первое открытие Янтарной комнаты. Это был вторник, выходной день в музее. Но для наших гостей двери его открылись. Мы все очень волновались – особенно наши ветераны, те, кто помнил эту комнату до войны. Боялись разочарования. И я, конечно, волновалась не меньше других…

Помню, мы вошли в Янтарную комнату и остановились. Наступило молчание. Молчали мои ветераны, я сама не могла выговорить ни слова, забыв о том, что я на работе и должна что-то рассказывать людям. Эта комната… она нас всех просто затянула в себя… Потом я опомнилась и стала говорить, даже не помню, что именно. Но и они, мне кажется, не слушали. Мы все были поражены, мы просто утонули в этой комнате невероятной красоты, невероятной энергетики. Эту минуту молчания я хорошо запомнила.

Потом мы их поили чаем с бутербродами и тут-то они разговорились, стали вспоминать, что было раньше. И почти каждый произнес такие две фразы.

Первая: «Слава богу, дожили!»

И вторая: «Такой красоты не видели. Эта комната лучше старой!» Это воспоминание о первом посещении Янтарной комнаты нашими гостями останется у меня на всю жизнь…

Евгения Перова
реставратор, историк, искусствовед, писатель. Сотрудник отдела реставрации фондов Государственного исторического музея
(Москва)
Музейные тайны
О работе реставраторов Государственного исторического музея

^[7]

В Историческом музее хранится огромное количество памятников истории: пять миллионов музейных предметов и четырнадцать миллионов листов документальных материалов – это почти на два миллиона музейных предметов больше, чем в фондах Государственного Эрмитажа. Конечно, далеко не все произведения живописи и декоративно-прикладного искусства являются шедеврами мирового уровня, но все они – свидетельства эпохи, яркие явления своего времени, как, например, обширная коллекция детских рисунков периода Февральской революции и Первой мировой войны.

Более сорока лет я проработала в Историческом музее – сначала как реставратор, потом как научный сотрудник, хранитель фонда графики XIX века, так что мне довелось подержать в руках около двадцати тысяч произведений искусства, либо приводя их в порядок в реставрационной мастерской, либо изучая в фонде. И чего только мне не приходилось реставрировать: книги рукописные и печатные, газеты, документы разного рода, плакаты, карты, гравюры, рисунки, акварели и пастели – и даже шоколадку! Музей готовил выставку рекламного плаката и упаковки, а внутри одной из оберток сохранился кусочек шоколадки – он треснул, и пришлось эту трещину подклеить, чтобы не разваливался дальше.

Условия для работы, к сожалению, не всегда были соответствующие. Отдел реставрации в 1970-е годы обитал в Новодевичьем монастыре, который в те давние времена являлся филиалом Исторического музея. Реставраторы графики делили с реставраторами темперной живописи анфиладу комнат третьего этажа Мариинского корпуса. И вот представьте себе: конец ноября, холодно, – а в монастыре все еще не топят. Но карту, над которой я работаю, обязательно надо сдать к сроку – выставка! Я сижу в валенках и в двадцати кофтах рядом с обогревателем и, надев перчатки, занимаюсь тонировками. Думаю, градусов восемь было в помещении. Ничего, все сдала вовремя и даже не заболела.

Трудно было и с реставрационной фотосъемкой большеформатных предметов – огромную карту Лондона, к примеру, пришлось вынести на улицу, прикрепить на стену здания и так фотографировать. А знамя Брюса – еще большего размера! – снимали, положив на расстеленную на газоне пленку, – а на балконе стоял фотограф, который долго ловил подходящий свет, стараясь, чтобы на знамя не попала тень от большой березы.

Иногда совершались удивительные открытия: например, при реставрации мужского портрета работы П. Ф. Соколова акварель вынули из рамки и обнаружили второй портрет того же персонажа – графический, контурный. Вероятно, это был набросок с натуры, а потом художник обвел карандашный рисунок черной краской, положил сверху лист тонкой бумаги, сквозь который рисунок просвечивал, и писал по нему акварелью. Такая работа на просвет позволила Соколову добиться эффекта необычайной чистоты и нежности акварели, а просвечивающий с тыльной стороны жесткий контурный рисунок придал мужественность лицу модели и завершенность образу.

Конечно, гораздо больше открытий совершают исследователи! Работа искусствоведа вообще сродни работе детектива. С очень интересным случаем, например, пришлось мне столкнуться в фондах графики отдела ИЗО Исторического музея. Еще принимая фонд, я обратила внимание на две парные пастели: дама в белом платье и господин в синем мундире. Портреты поступили в музей из коллекции Петра Ивановича Щукина в 1908 году. Чем-то эти портреты отличались от остальных пастелей XVIII века, хотя выглядели вполне подлинными. К тому же подрамники портретов сзади были заклеены листами старинной бумаги с рукописным текстом, который начинался на обороте женского портрета и продолжался на обороте мужского. Я обратилась за помощью к коллегам из отдела рукописей, они прочли текст – оказалось, что это межевая роспись 1770 года, «учиненная» во Владимирском уезде. Потом я посмотрела в инвентарную книгу и изумилась: авторство приписывалось Дмитрию Левицкому! Это же сенсация – до сих пор не было известно ни одной его работы в технике пастели!

Но я сразу засомневалась, потому что на работу Левицкого эти портреты никак не тянули, зато очень хорошо вписывались в круг работ пастелиста Иоганна Барду. Художник этот загадочный, известно про него очень мало, к тому же существовало еще два пастелиста с такой фамилией – Пауль Йозеф и Карл, что вносило дополнительную путаницу. Один солидный «Словарь художников» даже поместил статью, в которой ловко объединил Карла и Иоганна в одну личность. Правда, работал он в России в 1780-х годах, а межевые росписи на обороте 1770 года… Но, с другой стороны, ничто не мешало владельцу заклеить оборот старой ненужной бумагой…

В инвентаре было сказано, что на портретах есть авторская подпись, но под рамой и окантовкой этого никак не видно. Вот тут и пригодились мои навыки реставратора! Когда я сняла раму с мужского портрета и отделила бумажный задник с межевой росписью, под ним обнаружилась еще одна бумага – газета начала XX века! На обрывке не было названия, но дату определить удалось по одной из заметок, в которой упоминалось о судебном процессе над П. П. Шмидтом, проходившем в феврале 1906 года. Стало понятно, когда пастель монтировали в раму и заклеили задником: в период между 1906 (газета) и 1908 годами, когда портреты поступили в Музей П. И. Щукина.

После демонтажа можно было как следует рассмотреть портрет. Подпись «Левицкого» была написана четким каллиграфическим почерком печатными буквами и выполнена розоватой гуашью или акварелью, но не пастелью. Ничего общего с оригинальной подписью Д. Левицкого, известной по его масляной живописи! Скорее всего, подпись была добавлена тогда же, когда наклеили на задник газету и межевую роспись. И тогда же для пущего эффекта неведомый поновитель подретушировал изображения тонким черным штрихом (вероятно, углем). Он «прошелся» по завиткам локонов, по теням на лице и одежде и в два раза увеличил ширину бровей персонажа – очевидно, чтобы приблизить портрет к образам, созданным Левицким. Именно эта ретушь и придала пастелям непривычную для них четкость. Художники-пастелисты конца XVIII века мягко растушевывали пигмент пастели, избегали чисто черного цвета, нанося тонкие серые или белые линии на изображения волос или делая блики.

Стало ясно, что кто-то ловко провел Петра Ивановича Щукина, продав ему парные портреты как работы Дмитрия Левицкого. На самом же деле – это подлинные пастели конца XVIII века, вероятнее всего написанные Иоганном Барду, – что подтвердил иконографический и стилистический анализ.

Со второй половины XIX века в России вместе с расцветом собирательства начался и расцвет индустрии подделок (и не только в России). В массовом порядке подделывали иконы, предметы мебели, картины – так мастерски, что определить подделку в то время не представлялось возможным. Интересная история связана и с портретом Емельяна Пугачева, долгое время украшавшим старую экспозицию Исторического музея. Портрет атамана, по легенде написанный на обороте холста, был выполнен поверх портрета Екатерины II. Поскольку Пугачев выдавал себя за императора Петра III, законную власть которого узурпировала Екатерина, в этом была определенная пропагандистская логика.

На частично расчищенном холсте из-под верхнего слоя живописи действительно проступало изображение дамы: над мрачной физиономией самозванца виднелась часть женской головки, а фигура была одета с одной стороны в мужской плащ, с другой – в белое платье с голубой орденской лентой. Решили провести технико-технологические исследования и выяснили, что и дама – никакая не Екатерина, а, вероятно, одна из ее фрейлин, и Пугачев – не Пугачев! Нет, персонаж, конечно же, изображает Пугачева, но написан он гораздо позже – в конце XIX века, возможно, специально к столетнему юбилею Пугачевского мятежа. Так что Исторический музей с радостью ухватился за подобный экспонат. И пусть это не раритет, созданный чуть ли не в ставке Пугачева, – подобный портрет вполне достоин находиться в коллекции музея как образец ловкого приспособления произведений искусства к требованиям исторического момента.