Треблинка. Исследования. Воспоминания. Документы

Год в Треблинке

Дорогой читатель^[268]!

Только для тебя продолжаю свою ничтожную жизнь: для меня она потеряла всякую ценность. Могу ли я свободно дышать и радоваться всему, что создала природа?

Ночью часто просыпаюсь с ужасным стоном, кошмарные видения прерывают столь желанный сон, вижу тысячи скелетов, протягивающих ко мне руки с мольбой о жизни и помиловании. А я, обливаясь потом, чувствую себя беспомощным. В этот момент вскакиваю, протираю глаза и радуюсь, что это всего лишь сон. Моя жизнь отравлена. Образы смерти проходят передо мной. Дети, дети, и еще раз дети.

Я пожертвовал всеми, кто мне был дорог и близок. Я сам провожал их на казнь. Я строил для них камеры смерти.

Сегодня я беспризорный, старый человек, лишенный крова, семьи и близких. Сам с собой говорю, сам себе и отвечаю. Я скиталец. Со страхом я захожу туда, где живут люди. Мне кажется, что все переживания отражены на моем лице. Когда я смотрю на отражение в воде, то удивление и страх искажают мое лицо. Разве я похож на человека? Нет. Сто раз нет. Заросший, замученный, сломленный. На меня давит груз столетий. Мне тяжело, ох как тяжело, но все-таки я должен продолжать. Я хочу, и я должен. Я, видевший гибель трех поколений, должен жить во имя будущего. Весь мир должен знать о преступлениях этих варваров. Они навеки должны быть осуждены целыми поколениями. Именно я должен помочь этому случиться. Даже самое смелое воображение не может представить того, что я видел и пережил. Ни одно перо не в состоянии это описать. Я хочу все передать, как оно и было на самом деле. Пусть люди и весь мир узнают, что такое «западная культура». Я страдал, провожая миллионы на смерть. Пусть узнают миллионы. Для этого я живу. Это моя единственная цель. В одиночестве и тишине я все обдумываю и правдиво описываю. Одиночество и тишина – мои верные друзья. Только щебет птиц сопровождает мои мысли и работу. О дорогие птички, вы меня еще любите, иначе вы не чирикали бы так весело и не приближались бы ко мне. Люблю я вас, как люблю каждое Божье создание. Может, вы меня исцелите. Может, я еще смогу когда-нибудь смеяться.

Может, это наступит с завершением моей работы, и тогда с ног моих спадут оковы^[269].

Произошло это 23 августа 1942 г., в Варшаве, во время блокады^[270]. Я был тогда у соседей и не мог возвратиться домой. Со всех сторон слышались выстрелы карабинов, но мы еще не знали горькой правды. Наш страх усилился с прибытием немецких шарфюреров^[271] и украинских вахманов^[272], громко кричавших: «Всем выйти». На улице некий шарфюрер выстраивал в шеренги. Он с удовольствием выполнял свою работу, а лицо озарялось улыбкой. Ловкий, гибкий – он поспевал всюду. Осматривал нас и сортировал^[273]. Его взгляд пронизывал всех. С улыбкой садиста смотрел на большое дело своего могучего отечества, которое одним взмахом снесет голову вредоносной гидре. Мой взгляд упал на него… Он подлейший человек. Для него жизнь человека – ничто, а умертвить кого-нибудь в ужасных мучениях – одно удовольствие. За «героизм» он стал унтершарфюрером. Звали его Франц^[274], у него была собака Бари, о которой речь пойдет ниже. Я стоял в шеренге напротив своего дома на Волынской улице, откуда нас вывели на улицу Заменхофа. В нашем присутствии украинцы делили награбленное. Ругались между собой, все разворачивали и делили. Несмотря на такую массу людей, на улице царила тишина. Все онемели от ужаса и отчаяния. Какое состояние безнадежности! Мы не знали, что на самом деле происходит. Нас фотографировали, как животных. Некоторые были даже довольны. Сам я надеялся вернуться домой и считал, что нас будут регистрировать. По приказу мы двинулись. О ужас! Истина предстала перед нашими глазами. Вагоны, пустые вагоны. Летний день, красивый и жаркий. Мне кажется, что солнце восстало против такого бесправия. В чем провинились наши жены, дети и матери? За что? Солнце спряталось за тучи; прекрасное, яркое и светлое, оно не хочет смотреть на наши страдания.

Приказали занять вагоны. Грузят нас по 80 человек. Назад дороги нет. На мне только брюки, рубашка и туфли. Дома я оставил сапоги и сумку с вещами, которые я подготовил, поскольку ходили слухи о нашем переселении на Украину, чтобы мы там работали^[275]. Поезд перешел с одного запасного пути на другой. Хорошо зная этот железнодорожный узел, я понял, что мы стоим на месте^[276]. В это время украинцы забавлялись, и мы слышали их разговор и смех. В вагоне становилось душно, нечем было дышать. Безнадежно, печально и ужасно. Мой взгляд скользил по всему и всем, но я не был в состоянии оценить масштаб беды. Я осознал, что предстоит испытать муки, страдания и голод, но не верил, что нас и наших детей ждет смерть от руки палача. В жутких мучениях мы прибыли в Малкинию^[277], где простояли всю ночь. В вагон вошли украинцы и потребовали ценные вещи. Все отдавали, чтобы хоть на короткое время спасти свои жизни. У меня, к сожалению, ничего не было. Во-первых, я внезапно оставил дом, во-вторых, я все продал во время войны, чтобы как-то выжить, поскольку не имел работы. Утром поезд тронулся, и мы прибыли на станцию Треблинка^[278]. Я заметил проехавший мимо нас поезд с оборванными, полунагими, голодными людьми. Они нам что-то говорили, но мы ничего не понимали. День был жаркий, стояла ужасная духота, всех страшно мучила жажда. Я посмотрел в окно. Селяне приносили воду, требуя за бутылку 100 злотых. У меня денег не было, кроме 10 злотых, а также серебряных монет в 2, 5, 10 злотых^[279] с портретом маршала Пилсудского^[280], которые хранил на память. Купить воду я не мог. Другие покупали. За один килограмм черного хлеба платили 500 злотых. До полудня меня мучила жажда. Затем вошел гауптшарфюрер^[281] и выбрал 10 человек, которые нам принесли воду. Я немного утолил жажду. Нам приказали убрать трупы, но их не оказалось. В 16:00 поезд тронулся, и мы прибыли в лагерь Треблинка. Теперь у нас спала с глаз пелена. На крышах бараков стояли украинцы с карабинами и пулеметами^[282]. Площадь была завалена трупами, голыми и одетыми, с обезображенными страхом и ужасом лицами. Черные и опухшие. Глаза широко раскрыты, языки высунуты, мозги разбрызганы, тела бесформенны. Везде кровь. Наша невинная кровь. Кровь наших детей, братьев и сестер, отцов и матерей. А мы, беззащитные, чувствуем, что нам не уйти от судьбы – и тоже станем жертвами наших убийц. Но что мы можем сделать? Если бы это был только кошмарный сон, но это реальность, к сожалению, это так называемое переселение, переселение на другой свет, сопровождаемое бесконечными мучениями^[283].

Нам приказали выйти из вагонов во двор, по обеим сторонам которого находились бараки. Видим две доски объявлений с требованием под угрозой смерти сдать золото, серебро, бриллианты, деньги и другие ценные вещи. На крышах стояли украинцы с нагайками. Женщинам и детям приказали идти налево, а мужчинам – сесть во дворе справа. Неподалеку от нас работали люди: они складывали выгруженные из вагонов вещи. Я подкрался к ним и начал работать, за что и получил первый удар нагайкой от немца, которого мы прозвали Франкенштейн. Женщинам и детям приказали раздеться. Произошедшего с мужчинами я не заметил, но больше их не видел. Перед закатом прибыл еще один эшелон из Мендзыжеца^[284], 80 % депортируемых умерли по пути. Мы начали выносить трупы. Нас били беспощадно до поздней ночи. Мы окончили работу. Я спросил одного из работающих, что это все означает. Он ответил, что с кем сегодня вы разговариваете – завтра уже мертвы. Мы ждем с ужасом и напряжением. Через некоторое время нам приказано стать полукругом. Появились шарфюрер Франц с собакой и украинец с пулеметом. Нас было около 500 человек. Выбрали примерно 100 и, выстроив по пять человек в ряд, повели дальше и приказали встать на колени. И я был среди отобранных^[285]. Мы слышали выстрелы, стоны и крики расстреливаемых. Я их больше никогда не видел. Ударами нагаек и прикладов нас загнали в бараки. В них было темно, пол отсутствовал. Я сел на песок и задремал.

Следующим утром нас разбудил крик: «Aufstehen^[286]». Мы быстро поднялись и вышли во двор. Вокруг раздавались крики украинцев. Шарфюреры избивали нас нагайками и прикладами. Затем приказали построиться в шеренги. Вдоль рядов стояли мучители и избивали нас немилосердно. Мы продолжали стоять, не получая никаких приказаний. Начался рассвет. Я думал, что сама природа встанет на нашу защиту и поразит ударами грома наших мучителей. Но солнце, согласно законам природы, засияло ярким светом лучей, осветив ими наши измученные, окровавленные тела и израненные души. Неожиданно я вышел из оцепенения, когда с дрожью услышал: «Achtung^[287]». Перед нами появилась целая группа шарфюреров и украинцев во главе с унтерштурмфюрером^[288] Францем со своей собакой Бари. Франц сказал коллегам, что сейчас он отдаст приказ. По его команде нас начали бить. Наносили удары как попало, били до потери сознания. Наши тела и лица были все в крови, но мы должны были стоять прямо, ибо за малейший наклон любого расстреливали как неспособного к работам. Утолив кровавую жажду, наши мучители начали нас, избитых до крайности, делить на группы и выстраивать в шеренги. Я был зачислен в команду, работающую с трупами. Это была тяжелая работа, потому что вдвоем нам приходилось таскать трупы на расстояние 300 метров. Иногда мы связывали их и тащили в могилы. Издалека я заметил голую живую женщину, молодую и красивую, но с безумным взглядом. Она что-то нам говорила, но мы ее не понимали – да и не могли помочь. Она завернулась в простыню, укрывая под ней ребенка, и искала, где можно спрятаться. Вдруг ее заметил немец, приказал войти в вырытую могилу и расстрелял вместе с ребенком. Это был первый случай расстрела, свидетелем которого я был.

Я рассматривал могилы вокруг себя. Размер каждой был 50×25×10^[289]. Я стал над одной из них и хотел сбросить в могилу труп, как вдруг сзади подошел немец, который решил меня расстрелять. Я обернулся и спросил, в чем моя вина. Он ответил, что мне нельзя подходить к могиле. Я разъяснил, что только собирался сбросить труп. Почти возле каждого из нас стоял немец с нагайкой или украинец с карабином. Во время работы нас били по головам. Недалеко экскаватор рыл могилы^[290]. Переносить трупы мы должны были бегом, ибо за малейший проступок нас избивали. Трупы лежали довольно долго и начинали разлагаться. Этот запах распространялся в воздухе, черви разъедали несчастных. Часто случалось так, что руки или ноги, которые мы обвязывали, чтобы волочить труп, отваливались от туловища. Так до заката солнца, без еды и воды, мы работали над тем, что должно было стать и нашими собственными могилами. День был жаркий, и все страдали от жажды.

Вечером, вернувшись в бараки, каждый из нас искал знакомых, с которыми сталкивался еще вчера, но их, к сожалению, не было, они были мертвы. В большинстве погибали те, кто работал на сортировке вещей. Голодные иногда вынимали кое-что из узлов. Такого преступника вели к могиле, а там пуля в затылок завершала его жалкое существование. Площадь была усеяна узлами, чемоданами, одеждой, сумками – всем, что жертвы сбрасывали с себя перед ужасной смертью. Во время работы я заметил, что некоторые из работников имели на брюках желтые и красные заплатки. Я не имел понятия, что это значит. Они заняли часть нашего обнесенного проволокой барака. Их было 50 мужчин и одна женщина. Работал я в таких ужасных условиях четыре дня^[291].

В пятницу, кажется, 28 августа, мы возвратились с работы, все как обычно – «Achtung», «Muetzen auf und ab»^[292] и речь Франца. Он выбрал из нас старосту и несколько капо^[293] (групповых), которые должны были гнать нас на работу: Франц приказал нам честно работать, за что получим все, что нам необходимо, иначе он расправится с нами радикальным способом. Искусством немцев, говорит он, является то, что они в состоянии владеть собой в любой ситуации. Потому немцы так руководят выселением, что евреи сами набиваются в вагоны, не представляя, что их ожидает. При этом он добавил ряд эпитетов.

29 августа сигнал подъем, как всегда, но на польском языке. Мы немедленно встали и вышли на площадку. Одеваться не нужно, мы спали одетыми, поэтому быстро выполнили приказ. Мы построились в шеренги. Отдается команда на польском языке. Вообще относятся к нам прилично. Говорил опять Франц. Он сообщил, что с сегодняшнего дня каждый будет работать по специальности. Начинали выбирать специальности. Первыми были строительные работники. Я тоже представился как строительный мастер. Нас, 15 человек, отделили от остальных и передали трем украинцам. Один старший рядовой Костенко своим видом не был грозен, второй, Андреев, обычный вахман, среднего роста, толстый, с круглым красным лицом. Он был человеком добрым и спокойным. Третий, Микола – низкий, худой, злой, с бандитскими глазами и садистскими наклонностями. Для охраны добавили еще двух украинцев с карабинами. Нас повели в лес, приказав разобрать ограждения с колючей проволокой и вырубить деревья. Костенко и Андреев были вполне снисходительными, смотрели сквозь пальцы на нашу работу, а Микола подгонял кнутом на работу и покрикивал. Среди нас фактически не было ни одного специалиста, но ввиду того, что никто не хотел работать с трупами, все объявили себя плотниками. Таких высмеивали и не жалели кнутов. В 12 часов мы вернулись с работы в бараки на обед, состоявший из супа, каши и заплесневевшего хлеба. Этот обед в нормальных условиях был бы непригоден для еды, но мы, голодные и усталые, все съели. В 1 час пополудни к нам пришли вахманы-украинцы, и так мы работали до вечера. Вечером, как обычно, домой, общий сбор и так далее. В этот день снова вокруг нас, примерно 700 человек, полно немцев, среди них находился и Франц со своей собакой. Вдруг он спросил с улыбкой: «Кто знает немецкий язык?». Вышли человек 50. Он приказал выйти из шеренги и построиться отдельно. Франц сделал это с улыбкой и так, чтобы его нельзя было ни в чем заподозрить. Их увели, и больше они к нам не вернулись. В списках живых они не значились. В каких мучениях и пытках^[294] они погибли – этого ни одно перо не опишет.

Прошло еще несколько дней. Мы занимались той же работой и жили в тех же условиях. С одним товарищем я работал все время вместе, и судьба нам удивительно благоволила. Вероятно, потому, что мы оба являлись специалистами, а может быть, потому, что нам предназначалось жить и видеть мучения и трупы наших братьев. Дали они мне и моему товарищу ящики для извести, а охранял нас Андреев. Мой товарищ был хорошим мастером и придерживался моих советов^[295]. Работа наша нравилась вахману. Он проявлял к нам снисходительность и даже принес по куску хлеба. Это было для нас значимо, поскольку буквально умирали от голода. Люди, стремясь спастись от смерти, которую я опишу ниже, пухли от голода, желтели и гибли. Наша рабочая группа увеличилась. Прибыли новые рабочие. Начали рыть фундамент под дом. Что это за ужасное здание должно было быть – никто не знал. На территории стоял один деревянный дом, огороженный высоким забором. Для всех было тайной, для чего он предназначался^[296].

Через несколько дней прибыл немецкий мастер со своим заместителем, и под его руководством начались строительные работы. Не хватало строителей. Очень многие объявили себя работниками, чтобы не работать с трупами, но почти все были убиты. Однажды при побелке дома я заметил знакомого из Варшавы – Розановича^[297]. Он стоял с подбитым глазом. Я понял, что вечером его расстреляют. Один варшавский инженер, Эберт, со своим сыном тоже работал, но рука палача вскоре прервала и их жизнь. Судьба меня не щадила.

Через несколько дней я узнал, для чего предназначалось здание с высоким забором. От ужаса меня охватила дрожь. Я и мой товарищ обтесывали дерево, делали окантовку. В этих условиях нам тяжело было работать. Я уже 25 лет не занимался такой работой, а мой товарищ не был плотником, и ему все давалось с трудом. Он был по профессии столяром и топором владел плохо, однако при моей помощи он справлялся. Я по профессии плотник. В течение ряда лет я был членом экзаменационной комиссии Варшавской ремесленной палаты. Прошло восемь дней тяжелого существования, которое нельзя описать. В течение этого времени транспорты не прибывали. На восьмой день появился новый эшелон из Варшавы^[298].

Треблинский лагерь был разделен на две части. В лагере № 1 были специальный железнодорожный тупик и платформа для выгрузки людей. Кроме того, была большая площадка, где складывалось имущество прибывающих. Больше всего привозили с собой иностранные евреи. Там тоже находился «лазарет» длиной 30×6×2 метра, где работали двое мужчин. Они, в белых фартуках и с красными крестами на рукавах, считались врачами. Их задача заключалась в том, чтобы отбирать из эшелона стариков и больных, сажать их на длинные скамьи лицом к могиле. Сзади становились немцы и украинцы и убивали жертв выстрелом в затылок. Трупы падали прямо в яму. Когда собиралось много трупов, их собирали вместе и поджигали. Горели они живым пламенем.

Бараки, где жили немцы и украинцы, находились на некотором расстоянии, рядом располагались канцелярия, бараки для работающих евреев, разные мастерские, конюшни, хлев, продуктовый магазин и склады боеприпасов. Во дворе стояли автомашины. На первый взгляд этот лагерь не представлял ничего страшного. Создавалось впечатление, что это действительно рабочий лагерь.

Лагерь № 2 сильно отличался: барак для рабочих размером 30×10 метров, прачечная, малая лаборатория, помещение для 17 женщин, караулка и колодец, кроме того, 13 камер для отравления газом, которые я детально опишу^[299]. Эти здания были окружены оградой из колючей проволоки, за ней находился ров 3×3. За рвом была еще ограда из колючей проволоки. Оба ограждения были высотой до трех метров. Между этими ограждениями были ограды из стальной проволоки. Лагерь по периметру охраняли украинцы. Весь лагерь был огражден четырехметровым забором из колючей проволоки. Забор еще был замаскирован елками. На площадке были четыре сторожевые четырехэтажные вышки и шесть одноэтажных. За последним забором, в 50 метрах, находились противотанковые ежи.

Когда я прибыл в лагерь, в нем уже имелись три газовые камеры. За время моего пребывания их появилось еще десять^[300]. Площадь камеры 5×5 метров, всего 25 кв. метров, высота – 1,90 м. На крыше находилось герметично закрывающееся отверстие с люком, а также отверстия труб, кафельный пол с наклоном к платформе. Кирпичное здание было отделено от лагеря № 1 деревянной стеной. Обе эти стены, деревянная и кирпичная, создавали вместе коридор, приподнятый от поверхности всего здания на 80 сантиметров. Камеры соединялись коридором. Каждая камера имела герметично закрывающиеся двери. Камеры со стороны лагеря № 2 были соединены площадкой шириной в четыре метра, проходящей вдоль всех камер. Высота площадки от поверхности – около 80 сантиметров. С этой же стороны находились деревянные герметично закрывающиеся двери. Двери каждой камеры со стороны лагеря № 2 (2,5×1,80) открывались только наружу, снизу вверх, при помощи железных подпорок, а закрывались железными крюками, которые находились на рамах, и при помощи деревянных засовов. Через двери коридора впускали жертв. Через двери со стороны лагеря № 2 вытаскивали задохнувшихся. Параллельно камере стояла электростанция почти такой же величины, как и камера, только выше на разницу площадки. Она подавала электричество в 1-й и 2-й лагеря. На электростанции находился мотор от советского танка, использующийся для подачи газа в камеры. Этот газ пускали, соединяя мотор с выходными трубами камер. В зависимости от количества впускаемого выхлопного газа зависела скорость наступления смерти жертв. При машинах работало два украинца. Иван^[301] высокий, с милым и мягким взглядом, но – садист. Мучения жертв доставляли ему удовольствие. Иногда он подбегал к одному из нас, когда мы работали, и гвоздем прибивал ухо к стене или же приказывал лечь на пол и избивал нагайкой. На его лице вырисовывалось садистское удовольствие, он смеялся и шутил. Жертв он мучил и убивал в зависимости от настроения. Второго звали Миколой Нижшы^[302]. У него было бледное лицо и такой же характер, как у Ивана. День, когда я в первый раз увидел, как в здание смерти ввели детей, женщин и мужчин, привел меня почти в умопомрачение. Я рвал на себе волосы и плакал от отчаяния. Больше всего я страдал, глядя на детей рядом с матерями или стоящих одиноко, которые не знали о том, что жизнь их через несколько минут закончится в ужасных мучениях. В их глазах был страх и удивление. На устах ребенка как бы застыл вопрос: «А что это? Для чего? Почему?». Однако, увидев каменные лица старших, они также становились такими. Они вставали без движения, жались друг к другу или к родителям, в напряжении ожидая ужасного конца. В этот момент открывались двери со стороны входа. Иван держал в руке толстую газовую трубу, длиной около 1 м^[303], а Миколай – саблю. По сигналу впускались жертвы, при этом их избивали беспощадно. Крик женщин и плач детей звучат в моих ушах по сей день. Крик отчаяния и боли. Крик мольбы о помиловании. Крик, молящий Бога об отмщении. Крики и плач не дают мне забыть о страданиях, которым я был свидетелем.

В камеру размером 25 квадратных метров впускали от 450 до 500 человек. Было ужасно тесно. Стояли один за другим^[304]. Родители вносили детей в надежде, что спасут их. На пути к смерти их избивали и толкали прикладами, а также газовой трубой. На них спускали собак, которые, лая, бросались на жертв и кусали их. Каждый с криком, стремясь избежать ударов и собак, сам бросался в объятия смерти – бежал в камеру. Те, которые были смелее, подталкивали слабых. Шум продолжался недолго. Двери с треском закрывались. Камера заполнена, заводился мотор, выходные трубы соединялись. Максимум 25 минут – и все были мертвы. Жертвы даже не лежали, потому что негде было, – они стояли, упав друг другу в объятия. Уже не кричали. Их жизнь закончилась. У них никаких желаний. Матери и дети в смертных объятиях. Нет врагов и нет друзей. Нет зависти – все равны. Нет красивых и нет непривлекательных – все желтые, отравленные. Нет богатых и нет бедных – все равны перед Богом. Почему? Я спрашиваю сам себя. Жить мне тяжело, очень тяжело, но я должен жить, чтобы передать миру эти ужасы и варварство. После завершения отравления газом Иван и Миколай проверяли результаты. После чего переходили на другую сторону, где находились двери на площадку, открывали их и сбрасывали задохнувшихся. Нам предстояло перенести их в могилы. Мы умирали от усталости, поскольку с утра работали на стройке, однако некому было пожаловаться – и пришлось подчиниться. Мы могли сопротивляться, быть избитыми, погибнуть такой же смертью, как другие, или еще более ужасной. Поэтому мы делали все беспрекословно. Нашим начальником был гауптман^[305] (фамилии его не знаю) среднего роста, в очках. Он избивал и кричал. Мне тоже доставалось. Он избивал меня беспрерывно. Когда я поднимал на него вопрошающий взгляд, он отвечал: «Wenn du nicht der Zimmermann bist, dann wirst du getoetet»^[306]. Я оглянулся. Почти все рабочие разделили мою судьбу. Избивали не только немцы и украинцы – целая свора собак была спущена на нас. 25 % умерли во время работы. Без осмотра мы их бросали в могилы. Возвратилось^[307] нас меньше^[308]. Мне повезло в том, что после ухода гауптмана шарфюрер освободил меня от этой работы.

Ежедневно от удушья газом гибло 10–12 тысяч человек. Мы проложили узкоколейку и на платформе с колесами перевозили трупы до рвов. Однако с этим было сложно справиться, поэтому мы тащили на ремнях вдвоем^[309]. Этим вечером я пережил еще один тяжелый момент. После тяжелого рабочего дня нас повели не в лагерь № 1, а в лагерь № 2. Здесь картина была совершенно другая. Этой картины я никогда не забуду. Кровь застыла в моих жилах. Проходя мимо площадки, я видел тысячу трупов. Они находились на площадке лагеря. Это были свежие трупы. Украинцы и немцы отдавали громкие приказы. Диким голосом кричали, нечеловечески избивали палками и прикладами работников, лица которых были окровавлены, глаза подбиты и одежда изорвана собаками. Возле них стояли капо. При входе в лагерь № 2 находились одноэтажные наблюдательные башни, к которым вели лестницы. Около этих лестниц избивали жертв; их ноги просовывали между ступеньками, голову наклоняли вниз, капо держал их так, чтобы жертва не могла двигаться. Все свое зло они вымещали на несчастных, избивая их. Наименьшей нормой считалось 25 ударов нагайкой. Первый раз я это увидел вечером. Луна и прожектор освещали эту ужасную бойню полуживых и возле них лежащие трупы. Стоны избиваемых сливались со свистом сыплющихся на них ударов кнута.

Когда я прибыл в лагерь № 2, там был только один недостроенный барак, нары недоделаны, а полевая кухня стояла во дворе^[310]. Я там встретил много знакомых из Варшавы, которые изменились до неузнавания: черные, опухшие, избитые. Я недолго радовался, что встретился с ними. Новые лица, новые знакомые. Беспрерывные новости, беспрерывная смерть. Я научился смотреть на каждого живого как на труп, которым он станет в ближайшем будущем. Я его оценивал своим взглядом, думал о его весе, кто его потащит в могилу и сколько он при этом получит нагаек. Это ужасно, но это правда. Верите ли вы, что человек, живущий в таких условиях, может еще смеяться или шутить? Можно ко всему привыкнуть^[311].

К наиболее совершенным порядкам относится немецкий порядок – учреждения и служащие, отделы и отделения. А главное, что всюду нужный человек на своем месте. Там, где требуется твердая настойчивость для уничтожения «вредных элементов», находятся большие патриоты, которые это все выполняют. Удивительно, что эти посты занимают люди, которые во время самых больших репрессий уничтожали и убивали людей. Никогда я не замечал в них сочувствия, жалости. Никогда они не переживали за судьбу невинных. Они являются автоматами, которые при нажатии выпускают из себя все что могут. Такие гиены находят большое поле деятельности во время войны и революции. Путь к злу легче и приятнее. Однако сильный и справедливый строй тормозит плохие инстинкты путем воспитания, примера и приказа.

Сумрачные типы прячутся в норах и выполняют свою работу, как кроты. Сегодня все возможно. Чем ты хуже и подлее, тем выше пост займешь. Твой пост зависит от того, сколько ты уничтожил, сколько ты убил. Твои руки, запятнанные кровью беззащитных людей, являются реликвиями, которым они молятся. Ты их не обмывай, а подними высоко вверх – они тебе честь отдадут. Чем грязнее твои руки и совесть, тем выше престол хвалы тебе достанется.

Вторым удивительным свойством немцев является то, что они находят среди других народов, среди самой большой толпы – равных себе по степени беззакония. В еврейских лагерях нужны тоже еврейские палачи, шпионы и поджигатели. Они их и нашли, души, пораженные гангреной, как Мошек из-под Сохачева^[312], Ицек Кобыла из Варшавы, Хаскель – вор из Варшавы и Куба^[313] – варшавский альфонс и вор^[314].

Новое здание между лагерем № 1 и лагерем № 2, при строительстве которого я работал, возведено было очень быстро. Оказалось, что это 10 новых камер. Эти камеры больше предыдущих: 7×7 метров, около 50 кв. метров. По окончании в них загружали 1 000–1 200 человек в одну камеру. Система камер была коридорной – по пять камер с каждой стороны. В каждой камере было две двери Одни со стороны коридора, через которые впускали жертв, другие – со стороны лагеря, параллельные первым, через которые вытаскивали трупы. Конструкция дверей была той же, что и в предыдущих камерах. Вид со стороны лагеря № 1 был следующий: пять широких бетонированных ступенек, на ступеньках по обеим сторонам были старательно расставлены корзинки с цветами. Коридор был длинный. На крыше со стороны лагеря виднелась шестиконечная Звезда Давида. Здание выглядело как старинный храм. Когда строительство здания было закончено, гауптштурмфюрер сказал своим подчиненным: «Наконец-то еврейское царство готово». Работа над этими камерами длилась пять недель, но это было для нас вечностью. Работа от зари до ночи под нажимом нагайки и прикладов. Один из вахманов, Воронков^[315], избивал нас немилосердно. Ежедневно он убивал несколько рабочих. Наши физические мучения превышали уровень терпения нормальных людей, но еще более страдали мы морально. Ежедневно прибывали новые эшелоны. Им приказывали немедленно раздеваться, затем их вели к трем старым газовым камерам. Дорога туда проходила через мое место работы. Некоторые замечали среди жертв своих детей, жену, семью. Когда кто-нибудь кидался к ним, ведомый болью утраты, его тут же убивали. В этих условиях мы строили камеры смерти для себя и своих братьев. Это продолжалось пять недель. После окончания работы при камерах меня взяли опять в лагерь № 1, где я обустроил парикмахерскую. Перед смертью женщинам состригали волосы, которые тщательно собирались для какой-то цели, но для какой именно – не знаю.

Все это время я жил в лагере № 2, из которого меня ежедневно брали на работу в лагерь № 1, т. к. не хватало мастеров. Приходил унтершарфюрер Херманн, ему было около 50 лет, высокий, приятный, понимал нас и сочувствовал. Когда он в первый раз пришел в лагерь № 2 и увидел горы тел погибших от газа, то побледнел, посмотрев перепуганным полным мольбы взглядом. Быстро взял меня, чтобы не смотреть на эту картину. К нам, работникам, он относился очень хорошо. Часто тайком выносил что-нибудь поесть из немецкой кухни. Взгляд его выражал столько доброты, что человек запросто бы выплакался перед ним и пожаловался. Боялся он одного – своих коллег. Никогда с ними не говорил, но в каждом поступке и движении его отражалась благородная душа. При работе в лагере № 1 я видел все: как наших братьев вели в газовые камеры и что ожидало их по пути на смерть^[316]. Это был период, в который еще прибывали эшелоны. Когда поезд приезжал, женщин и детей немедленно загоняли в бараки, а мужчин оставляли во дворе. Женщинам и детям приказывали раздеваться. Наивные женщины вынимали полотенца и мыло, ожидая, что пойдут мыться. Палачи требовали порядка, избивали их и мучали. Дети плакали, взрослые стонали и кричали. Ничто не поможет – кнут сильнее. Одних ослабляет, других оживляет^[317]. После наведения порядка женщин вели в парикмахерскую и стригли. Тогда они были почти уверены, что пойдут в баню, по другому выходу они направлялись в лагерь № 2, где стояли нагие на сильном морозе, ожидая свою очередь, потому что в камерах не закончилось умерщвление газом предыдущих жертв. Это все происходило зимой, был лютый мороз. Маленькие дети, совсем нагие и босые, были вынуждены стоять под голым небом. Так они стояли часами, ждали очереди. Камеры еще не освобождены. У детей на холоде прикипали стопы к ледяной земле. Они стояли и плакали, замерзали. Вдоль рядов проходили немцы и украинцы, избивали. Наиболее всех лютовал немец Зепп^[318], сильнее всего он издевался над детьми. Когда толкал женщин, а те просили его не напирать, потому что возле них маленькие дети, вырывал у них из рук ребенка и разрывал его пополам, держа за ножки, или головой ударял об стену и бросал убитого. Это не были единичные случаи. На каждом шагу происходили такие трагические сцены.