Золушка съела мою дочь. Как объяснить дочери, что быть собой лучше, чем пытаться стать принцессой

* * *

Одним осенним утром я отвозила Дейзи в садик и увидела новый баннер, развернувшийся прямо над входом: на нем улыбалась маленькая девочка в сверкающей пластиково-стразовой диадеме и сережках в пару. «Добро пожаловать к нам в кампус!» – гласил плакат. Это изображение в любом случае бы меня раздражало – даже образовательное учреждение моего ребенка купилось на идею о том, что все девочки должны стремиться к престолу, – но что вызвало настоящее негодование, так это тот факт, что садик был частью еврейского храма.

Когда я росла, меньше всего на свете хотелось, чтобы тебя называли «принцессой»: после этого слова в воображении моментально всплывал образ избалованной, эгоцентричной соплячки, чей нос только-только побывал в руках пластического хирурга и которая бежит к «папочке» при малейшем намеке на конфликт.

Для всей моей общины Еврейско-Американская Принцесса была хранилищем ненависти по отношению к себе, амбивалентности по отношению к ассимиляции – евреи выступали против своих же девочек, таким образом ополчаясь против самих себя. Неужели эта фотография была признаком того, что мы настолько преодолели стереотип из «Прощай, Коламбус»^[4], что теперь можем принять его?

– А что насчет царицы Эстер? – спросила Джули, мать одной из одногруппниц Дейзи, когда я задала вопрос о подтексте фотографии. – Она спасла еврейский народ. Разве девочки не должны стараться быть похожими на нее?

Джули, сорокапятилетняя владелица компании по веб-консалтингу, была одной из нескольких матерей, которых я попросила присоединиться ко мне для разговора о культуре принцесс. У каждой была дочь дошкольного возраста, помешанная на диснеевских королевских особах. Они также знали, что у меня на этот счет свои соображения, которые они не обязательно разделяли. Я хотела знать как мать, почему они разрешают своим девочкам играть в принцесс – а в некоторых случаях даже поощряют эти игры. Считают ли они их безобидными? Полезными? Вызывающими беспокойство? Естественными?

– Думаю, ошибка феминизма 1960-х – это отрицание женственности, – заявила Мара, тридцатишестилетняя образовательная консультантка, на тот момент сидящая дома с детьми. Ее голос звучал жестко, почти вызывающе. – Это была ошибка. Я хочу, чтобы у моей дочери была сильная идентичность как девочки, как женщины. И быть красивой в нашей культуре очень важно. Я не хочу, чтобы она когда-либо сомневалась в том, что она красивая. Так что, если она хочет надеть платье принцессы и исследовать эту часть своей личности, я не хочу стоять на пути.

Она сложила руки и опустилась на стул, словно закончив свое выступление. Но прежде чем я успела ответить, она наклонила голову и добавила:

– С другой стороны, у меня есть и сын, и мы поощряем его интеллект. Это меня беспокоит. Для нее похвала – это слова: «Ты выглядишь так прелестно, ты такая красивая». И люди ей это все время говорят, и мы тоже. Ему мы говорим: «Ты такой умный».

Дана, тридцативосьмилетняя мама-домохозяйка, наблюдавшая за Марой с несколько удивленным выражением лица, тоже решила высказаться.

– Для меня это вопрос практичности, – сказала она. – Все эти платья принцесс дома оказываются очень кстати, когда наряжаешь ее на бесконечные праздники и прогулки. А Элеонора любит плавать, поэтому она идентифицирует себя с Ариэль.

Я спросила было Дану, что она думает об остальной части истории о Русалочке, но та прервала меня.

– Дома она не услышит саму историю, – сказала она. – Разрешены только наряды. А истории Элеонора не знает.

Оказалось, что Мара тоже придерживается такой политики. Для нее проблемой были не сами принцессы, а сюжеты.

– Эти истории ужасны, – сказала она, скорчив гримасу. – Все до единой одинаковые: романтика, любовь и спасение принцем. Я буду защищать от этого свою дочь.

Вспоминая необъяснимое знакомство моей собственной девочки со сказкой о Белоснежке, я задала вопрос, возможно ли такое в принципе.

Я верила, что смогу уберечься от сказок и от игрушек, но потерпела неудачу на обоих фронтах. Каковы же шансы на то, что можно разрешить одно, уберегая от другого?

Я провела много времени с дочерью Даны и уже знала, что она может полностью рассказать историю Ариэль.

Дана пожала плечами.

– Ну да, она слышит ее от своих друзей, – признала она. – Но, по крайней мере, не дома.

Этих матерей заставила задуматься пестуемая сказками мысль о том, что мужчина будет заботиться о вас. Однако сказки также предоставляют персонажам некоторый контекст, арку повествования. Золушка получает шанс ускакать с принцем, но до этого она проводит большую часть времени, одеваясь в лохмотья и становясь наглядным примером доброты, сдержанности и смирения. Что остается без этой предыстории? Какой, по их мнению, будет бессюжетная «принцесса», представшая перед девочками?

Тогда Джули сказала:

– Я думаю, все дело в том, что на нее смотрят, что ей восхищаются. Дело в особом отношении. – Она закатила глаза: – Она получает, а не отдает.

– А еще это весело, – заметила Дана.

Да, черт возьми, это весело. Кто не любит лак для ногтей с наклейками цветочков? Кто не любит время от времени играть в переодевания, становясь живым вихрем шелков и бархата? Однажды Дейзи заговорщицки прошептала мне: «Мам, а ты знаешь, что девочки могут носить что угодно, а мальчики могут ходить только в штанах?» Вот оно: наряжаться – по крайней мере, сейчас – это то, что она может делать, а не должна. Это источник власти и привилегий, как и игра в Белоснежку, в которой действие вращалось вокруг нее и контролировалось ею.

А мальчики… даже здесь, в Беркли, семилетнего сына моей подруги так безжалостно дразнили из-за его нового, любимого розового велосипеда, что в течение недели он отказался на нем ездить. Вполне возможно, что мальчики тоже носили бы блестки, если бы могли. Изабелль Черни, профессор психологии Крейтонского университета, обнаружила, что практически половина мальчиков в возрасте от пяти до тринадцати лет, когда их приводили одних в комнату и говорили, что они могут играть с чем угодно, выбирали «девчачьи» игрушки так же часто, как и «мальчиковые», – но только если были уверены, что никто об этом не узнает. Особенно отцы: мальчики уже в возрасте четырех лет говорили, что их папы подумают, будто это «плохо» – играть с «девчачьими» игрушками. Даже совершенно безобидными, вроде миниатюрной посуды. Мальчики также чаще сортировали игрушки в зависимости от своего восприятия гендерных ролей («папа использует инструменты, поэтому молотки – для мальчиков»). Девочки же считали, что если им самим нравится какая-то игрушка – любая игрушка, – то она, очевидно, для девочек. Поэтому кажется, что, даже ослабив контроль над своими дочерями, папы продолжают энергично охранять маскулинность своих сыновей. Я верю в это; в качестве примера могу привести моего весьма прогрессивного приятеля.

Он с гордостью демонстрировал набор Hot Wheels, купленный для своей девочки, но наотрез отказался приобрести сыну балетную пачку, когда тот о ней попросил. И кто тут скажет, у какого пола больше свободы?

Я практически готова купиться на этот аргумент: что именно мальчики более ограничены; что маленьким девочкам нужно чувствовать себя красивыми; что быть на виду, наслаждаться всеобщим восхищением крайне важно для их развивающейся женственности и хрупкой самооценки; что ээдваааессы развивают воображение; что их популярность свидетельствует о том, что мы оставили позади феминистскую жесткость 1970-х годов. Вот только перед тем, как мы собрались с другими мамами, я пролистала стопку рисунков, которые сделал каждый ребенок в группе Дейзи. Нужно было дополнить предложение: «Если бы я был(а) [пропуск], я бы [пропуск] в магазин». (Можно сказать, например, так: «Если бы я была мячом, я бы попрыгала в магазин».) Мальчики решили стать самыми разными существами: пожарными, пауками, супергероями, щенками, тиграми, птицами, спортсменами, изюминками. Девочки разделились ровно на четыре лагеря: принцессы, феи, бабочки и балерины (причем одна особенно восторженная девочка претендовала на все и сразу: «принцесса, бабочка, фея, балерина»). Как именно это, согласно Энди Муни из компании Disney, расширяет их кругозор? Мальчики, казалось, исследовали мир; девочки исследовали женственность. То, что они могли делать, возможно, и было чем-то уникальным, но вдобавок оказывалось ужасно ограничивающим.

– Да, я тоже удивилась, – призналась воспитательница, когда я спросила ее об этом. – У девочек не то чтобы был разброс в идеях. Мы пытались предложить им выбрать что-то еще, но они не захотели.

Конечно, девочки не сами по себе ведутся на культуру принцесс 24/7. Так что вопрос не только в том, почему им это нравится (здесь все довольно очевидно), но и в том, что это дает их родителям. Возможно, Джули здесь что-то нащупала: принцессы – по определению особые, возвышенные существа. И разве не все мы считаем, что наши девочки – необыкновенные, уникальные и прекрасные? Разве не хотим, чтобы они разделяли это убеждение как можно дольше, чтобы они думали, что они – самим своим существованием, по праву рождения – избранные? Разве не желаем, чтобы их жизнь была вечно зачарованной, пронизанной волшебством и сиянием? Я определенно хочу всего этого для своей дочери.

Хочу ли? Помимо всего прочего, принцессы, как правило, довольно изолированны из-за своего одиночества.

Знакомство с новым миром дружбы – одно из основных предназначений детского сада, но, как вы помните, диснеевские принцессы даже не смотрят друг на друга.

Дейзи лишь раз поссорилась со своей лучшей подругой за три года посещения садика – конфликт оказался настолько ошеломительный, что, забирая дочь, я застала другую девочку рыдающей в коридоре, еле способной сделать вдох. Знаете, в чем причина их разногласий? Моя милая девочка настаивала на том, что в игре может быть только одна Золушка – только одна царствующая особа – и что это именно она. Несколькими часами и одной небольшой истерикой позже она извинилась перед девочкой, сказав, что с этого момента могут быть и две Золушки. Но правда в том, что Дейзи все поняла с первого раза: в сказках мира Disney есть только одна принцесса, одна девушка, достойная возвеличивания. Принцессы могут довериться готовой выслушать мышке или чашке, но, по крайней мере в самых известных историях, у них нет подруг. Не дай бог Белоснежке поддержать Спящую Красавицу.

Подведем итог: принцессы избегают женской дружбы. Их цели – это быть спасенной принцем, выйти замуж (среди книг с картинками, посвященных «Принцессам», в книжном можно найти «Мою счастливую свадьбу» и «Долго и счастливо») и до конца жизни оставаться под опекой и заботой. Их ценность в значительной степени обусловлена их внешностью. Они ярые материалистки. Они могут повлиять на интерес вашей дочери к математике. И все же… родители не могут устоять перед ними. Принцессы, кажется, уловили наши невысказанные, нерациональные желания. Они словно сглаживают наши страхи: Золушка и Спящая Красавица могут быть источниками утешения, стабильности в быстро меняющемся мире. Наши дочери уже совсем скоро будут строчить посты в Twitter и Facebook; заниматься вещами, которые еще даже не изобрели, о которых мы не имеем ни малейшего представления. «Принцессы» – это что-то незамысловатое, классическое, что-то прочное, что мы можем понять и разделить с ними, и пускай даже не идеальное. Это способ поиграть с нашими девочками, схожий с тем, как играли мы сами, – общий язык детских забав. Это, безусловно, соотносится с тем, что выявил Disney, опрашивая матерей девочек дошкольного возраста: женщины использовали не слово «красивые», а «развивающие фантазию», «вдохновляющие», «сострадательные».

И «безопасные». Вот это меня заинтересовало. Я бы предположила, что под «безопасным» подразумевается то, что «Принцессы» защищают от преждевременной сексуализации или того, что родители часто называют необходимостью «взрослеть слишком рано». Это, без сомнений, мило – видеть, как девочки топают на «бал» в своих не особенно уместных каблуках и платьях. Они так радуются, так бесхитростно и искренне восхищаются. Историк Гэри Кросс, множество работ посвятивший детству и потреблению, называет такое поведение родителей «удивительной невинностью».

Восторг в широко распахнутых глазах, которыми дети смотрят на купленные для них вещи, пронзает насквозь нашу собственную скуку как потребителей и как взрослых, возвращая нас в детство: он снова заставляет нас чувствовать.

Проблема в том, что сама наша зависимость от детской радости вредит ей: со временем дети так же пресыщаются новыми покупками, как и мы, если не больше. Они восстают против всего «миленького», чем мы их баловали – а если быть честными, то навязывали, – переходя на знакомый им язык иронии и безразличное влияние «крутого».

Хотя и мальчики, и девочки проходят этот путь от «милого» к «крутому», для девочек «крутизна» означает «сексуальность». Учитывая это, можно обнаружить связь между диадемами принцессы и трусиками а-ля Линдси Лохан (или отсутствие оной). Но в краткосрочной перспективе, когда вы смотрите, как ваша девочка со всей серьезностью машет волшебной палочкой, тяжело это принять. Наоборот: игра в принцесс кажется нам доказательством невинности наших дочерей, защитой от сексуализации, которой она, возможно, способствует. Нас успокаивает то, что, несмотря на оказываемое давление быть не по годам развитыми, маленькие девочки остаются и всегда будут оставаться маленькими девочками. И это знание возвращает нам веру не только в чудо, но и, вполне возможно, в доброту как таковую. Вспомните, что нынешнее увлечение принцессами началось после террористических атак 11 сентября 2001 года и усилилось во время рецессии: возможно, как предположил другой историк культуры, желание поощрять имперские замашки наших девочек, по крайней мере частично, является реакцией на новый, нестабильный мир. Нам нужна их невинность не только для потребительского, но и для духовного искупления.

Звучит притянуто за уши? Это не первый случай, когда одержимость принцессами возникает в период общественного кризиса. Оригинальные европейские сказки возникли на основе средневековой культуры, которая столкнулась со всевозможными экономическими и социальными потрясениями. Книга Фрэнсис Ходжсон Бернетт «Маленькая принцесса» была опубликована в 1905 году – в период стремительной урбанизации, иммиграции и растущей нищеты; киношная Ширли Темпл стала хитом во времена Великой депрессии. Маленькая Ширли, возможно, является идеальным примером девичьей невинности, дарующей спасение взрослым (на втором месте – «Маленькая сиротка Энни» из комиксов). Ей едва исполнилось шесть лет, когда она снялась в своем первом фильме, и ее неудержимый детский оптимизм подарил американцам надежду в эпоху отчаяния. Считается, что сам президент Франклин Рузвельт заявил: «Пока у нашей страны есть Ширли Темпл, все будет хорошо». Как вам такое! Ее кинематографическая формула – обычно как минимум один родитель оказывался мертв, чтобы взрослые зрители могли проецировать себя на эту вакантную роль, – три года подряд выводила ее на вершину кассовых сборов, опережая Кларка Гейбла, Джоан Кроуфорд и Гэри Купера. Она остается самым популярным ребенком-знаменитостью всех времен. Она также стала первой звездой, агрессивно рекламируемой среди маленьких девочек. Во время пика популярности выпускались сборники песен Ширли Темпл, носовые платки, украшения, сумочки, наборы для шитья, раскраски, мыло, кружки, платья, банты для волос, пластинки – все, что соотносилось с ее образом, видело свет, и этот ажиотаж казался бесконечным. Как и «Принцессы» у Disney, первая кукла Ширли Темпл была выпущена независимо от фильма – к Рождеству 1934 года. В течение года на ее долю пришлась треть всех продаж кукол. Другая кукла, выпущенная одновременно с выходом фильма и восьмым днем рождения Ширли, стала, по словам представителей компании-производителя, «крупнейшим не связанным с Рождеством событием в индустрии игрушек в истории». И хотя я сомневаюсь, что родители той эпохи (осознанно или нет) пытались продлить невинность девочек с помощью этих кукол, они, несомненно, поддерживали это – возможно, даже подпитывались этим: если сама Ширли поддерживала моральный дух целой страны в тяжелые времена, возможно, ее образ, заключенный в объятиях сияющей от восторга дочери, придавал силы отдельно взятым семьям.

Однако, в отличие от мультипликационных королевских особ, Ширли Темпл была девушкой из плоти и крови, чье правление не могло продолжаться бесконечно – у нее не было иного выбора, кроме как отречься от короны с наступлением полового созревания. Более того, в отличие от многих современных кукол-принцесс, куклы Ширли Темпл были синонимом качества: они стоили целых 4 доллара и 49 центов, что почти в четыре раза превышало цену на кукол-конкурентов. В этом смысле они были менее похожи на диснеевских принцесс и ближе к тому, что кажется – по крайней мере, на первый взгляд – антидотом от них: высококлассной, «жизненной» линейке American Girl.

* * *

Десятилетняя Софи больше не любит American Girl. Об этом мне извиняющимся тоном сообщила ее мать и моя подруга Карен, когда я позвала их съездить со мной в American Girl Place – Мекку бренда, магазин, расположившийся на Манхэттене. В конце концов Софи согласилась пойти, хотя и с неохотой. Ради исследования. Потому что, как я уже сказала, она больше не любит American Girl. Не любила – пока не оказалась в магазине.

American Girl Place, расположенный на углу Пятой авеню и 49-й улицы, напротив магазина Saks, содержит три этажа кукол, платьев, книг и самых искусно выполненных миниатюрных предметов мебели из всех, что вы когда-либо видели. Здесь также находится кукольная больница (где после «лечения» отремонтированные куклы возвращаются в больничном халате, с браслетом, содержащим базовую информацию о «пациенте», на руке, воздушным шариком «Скорейшего выздоровления!» и справкой) и парикмахерская (где стилисты усаживают кукол в крошечные кресла для процедур по уходу за лицом и экспериментов с прическами). Есть и кафе, где мне удалось получить заветный столик на троих. Присоединилась также кукла Софи – Кайя.

Когда мы пришли, не было уходящей далеко за угол очереди, что оказывалось частым явлением несколько лет назад, когда магазин только открылся. Однако, несмотря на пасмурный зимний день, нетрудно было заметить маленьких девочек, большая часть которых сжимала в руках кукол или несла их в специальных рюкзачках.

– Мама, смотри! – крикнула Софи, указывая на кованую голубую кушетку с постельным бельем, украшенным бабочками, и колесиками.

– Софи, смотри! – полушутя ответила Карен, указывая на книгу с розово-бирюзовой обложкой под названием «Боремся с беспорядком».

Софи проигнорировала ее и нетерпеливо огляделась по сторонам.

– Можно мне выбрать две вещи? – спросила она.

– Смотря что, – твердо сказала Карен. Но Софи уже бежала к эскалатору, чтобы осмотреть второй этаж.

Компания American Girl родилась в 1986 году; ее основала педагог, телерепортер и редактор по имени – нет, не шучу – Плезант^[5] Роуленд. Плезант придумала своих кукол в один из предпраздничных сезонов, покупая подарки племянницам. Каждая из увиденных ею кукол выглядела либо дешево, либо неэстетично, либо повернуто на моде. И ничто, по ее мнению, не передавало идею о том, «что значит быть девочкой, растущей в Америке».

Вместо вороха кукол Барби Роуленд мечтала подарить девочкам куклу, которой они будут дорожить, которая установит связь между матерью и дочерью, которая даже могла бы стать реликвией, передаваемой из поколения в поколение.

Она хотела, чтобы ее куклы предлагали некую альтернативу, морально вдохновляющее видение детства девочки, которое также отразило бы ее собственную страсть к истории. Историческая линейка кукол American Girl представляла различные эры в прошлом страны; среди них Кирстен – «сильная и отважная девочка-первопроходец»; Фелисити – «задорная девочка колониальной эпохи»; Эдди – «отважная девочка», сбежавшая из рабства (которая до сих пор является единственной темнокожей в исторической линейке); и Кайя, кукла Софи, – индианка племени не-персе из середины восемнадцатого века. Рост кукол – 45 сантиметров, а пропорции вполне реалистичны. Никаких бюстов кукол Барби, но при цене в 110 долларов они также раз в двадцать дороже. Шесть книг (продаются отдельно) рассказывают историю каждой куклы. Их миры можно воссоздать при помощи поразительно детализированной одежды, мебели и прочей атрибутики. В набор для Кит, девочки эпохи Великой депрессии, которая мечтает стать журналисткой, входит миниатюрный «репортерский набор» с настоящим блокнотом в кожаном переплете, крошечным карандашом и ластиком; фотоаппарат (с пленкой Kodak и пятью снимками), а также стопка перевязанных шпагатом газет с ее именем на передовице.

«Сердце, поспокойнее», – думала я, наклоняясь, чтобы рассмотреть все поближе.

Подслушивая окружающих, пока мы прогуливались по магазину, я заметила, что другие матери, как и я, были очарованы крошечными банками с консервированными персиками, реалистичной духовкой 1930-х годов, маленьким шифоньером в стиле 1940-х с зеркалами, словно выполненными из граненого стекла, и висящим внутри стеганым чехлом для одежды.

Девочки же были очарованы одеждой.

– Я хочу розовое платье! – кричала белокурая малышка лет четырех двадцать четыре раза в течение тридцати секунд. Наконец мать схватила его с вешалки.

Идея была блестящей: мам завлекала патина, домотканые изделия и эстетика антиквариата, а затем девочки устремляли свои взгляды на все модное. Большинство уходило, неся в руках всего по чуть-чуть.

К 1998-му годовой оборот компании Плезант превысил 300 миллионов долларов. Этот год принес два изменения: открылся первый магазин American Girl Place (до этого куклы можно было заказать исключительно доставкой по почте), и Плезант продала свою империю компании Mattel – производителю тех самых недолговечных кукол, с которыми она пыталась бороться. Однако нельзя винить эту женщину: кто не поступится идеалом или двумя ради 700 миллионов долларов?

Mattel добавила линейку Just Like You – «Прямо как ты», отказавшись от исторического формата, позволяя девочкам кастомизировать кукол на свой вкус и выбирать волосы, цвет глаз и цвет кожи, соответствующие их собственным (наряды и мебель, позволяющие претворить в жизнь «истории жизни» кукол, продаются отдельно).

Компания также сотрудничала с Bath & Body Works для создания серии продуктов «Настоящая красота», но та недолго просуществовала: видимо, даже Mattel заметила некое противоречие в том, что восьмилетним девочкам нужны духи под названием Truly Me («Настоящая Я»), чтобы «просто быть собой».

До этого визита я была знакома с American Girl только по книгам, которые пролистала в библиотеке. Названия в каждой серии идентичны: «Знакомьтесь, [имя куклы]»; «[имя куклы] учит уроки»; «Сюрприз для [имя куклы]»; «С днем рождения, [имя куклы]»; «[имя куклы] всех спасает»; «Перемены для [имя куклы]». В одной типичной истории Молли, «милая, патриотичная девочка, растущая в тылу во время Второй мировой войны», чей отец воюет в Европе, всячески подшучивает над своим надоедливым братом. В конце концов ставки растут, и она узнает, что мир может быть сложнее войны. Героини могут столкнуться порой с толикой сексизма, расизма или даже трагедией, но все это преодолевается благодаря их находчивости и изобретательности. Что меня вполне устраивает: я не хочу, чтобы мой семилетний ребенок узнавал подробности пожара на нью-йоркской фабрике Triangle. Но, читая книги, я поражалась тому, что прошлое представлено как время, когда девочки были не только невероятно независимыми, дерзкими и словно не имеющими никаких ограничений, но и, в определенном смысле, даже более свободными, чем сейчас: время, когда их характер значил больше, чем их одежда, когда действия девушки были важнее, чем то, как она выглядит или чем владеет, – время до того, как девичество оказалось поглощено и определено потребительским отношением. Я вдруг поймала себя на мысли, что сравниваю Кит – смелую, обедневшую девушку времен Великой депрессии, которая стремится стать докапывающейся до правды журналисткой, – с Ясмин, одной из кукол Братц, ориентированной на ту же демографическую группу девочек от шести до одиннадцати лет. Ясмин «имеет свое мнение по многим серьезным вопросам и любит им делиться», «предпочитает провести время с увлекательными книгами о знаменитостях, которыми она восхищается» и ведет блог о том, как «оставаться вовлеченной в жизнь общества и при этом заниматься веселыми вещами, например макияжем».

Внезапно ценник American Girl показался не таким уж высоким.

Возможно, он бы таким и не был, если бы все заканчивалось на куклах и книгах. Но та маленькая духовка сделает вас на 68 долларов беднее; шифоньер – еще на 175 долларов. И это кукольная мебель. В этом кроется парадокс American Girl: книги проповедуют отказ от материализма, но на обстановку для кукольного дома можно просадить все деньги, отложенные ребенку на университет. В реальной жизни Кит, Эдди, Молли и их подруги никогда не могли бы позволить себе кукол, которые их представляют. Ситуация стала особенно ироничной осенью 2009 года с появлением Гвен – лимитированной куклы за 95 долларов, которая, по задумке, была бездомной. По правде говоря, я попросила Софи и Карен присоединиться ко мне, потому что Дейзи еще не слышала об American Girl, и мне не хотелось приближать это знакомство. Не то чтобы я была против кукол; я, конечно, выступаю за поддержание интереса девочек к этой линейке. Но я бы предпочла отсрочить его, если не избежать вообще: должен быть менее дорогой способ поощрять старомодные ценности.

Мы поднялись по эскалатору в кафе в черно-белую полоску, украшенное розовыми маргаритками и причудливыми зеркалами. Там кукол усаживали в специальные кресла и выдавали им их собственные полосатые чашки и блюдца. Все продавалось: кукольное кресло (24 доллара), чайная пара (16 долларов), горшочек для маргариток (8 долларов). Окружавшие нас мамы улыбались, наслаждаясь кишем и отдыхом от давления Пэрис (Хилтон). Пока мой взгляд был устремлен куда-то еще, Софи откусила ломтик огурца и положила его на тарелку Кайи, а затем притворилась, что кукла его съела. Ей было десять лет, но, захваченная моментом, она была готова поверить в волшебство, о нереальности которого уже знала. С таким же успехом можно было повесить табличку «Оставь цинизм, всяк сюда входящий». Я с радостью подчинилась.

Почти. Оказалось, что у Кайи, как и у диснеевской Покахонтас, не очень-то богатый выбор нарядов и аксессуаров. Не слишком весело. Софи спросила, можно ли ей купить новую куклу на карманные и подаренные на день рождения деньги. Карен колебалась – ведь ребенок «уже не любит» American Girl, – но потом согласилась. Она даже потратилась на подходящие наряды (107 долларов), а также оплатила Кайе посещение салона (20 долларов). Затем она купила кушетку (68 долларов), потому что… у Карен не было ответа на этот вопрос.

– Не могу поверить, что поддаюсь на это! – простонала она.

Когда мы подошли к кассе, оказалось, что постельное белье с бабочками продается отдельно – за 26 долларов. Карен вздохнула с отвращением.

– Записываешь? – спросила она у меня. Затем повернулась к продавцу: – Ладно, я заплачу за постельное белье.

Она шлепнула на кассу свою кредитку.

– Муж подумает, что я сошла с ума, – пробормотала она.

Я посмотрела на витрину магазина Saks, стоящего через дорогу. В ней гипнотически вращался красно-белый полосатый диск с двумя словами по центру: «Хочу это». Та же фраза бесконечной строкой бежала по краю витрины. «Этот магазин хотя бы открыто заявляет о своих намерениях», – подумала я.

Сама Плезант Роуленд считала кукол тем, что матери могут «сделать» для своих дочерей. Но пока мы с Софи и Карен двигались по 49-й улице, неся в руках огромные пакеты с покупками, я поняла, что нельзя «сделать» мерч на 500 долларов. Вы его покупаете.

Любопытная инверсия: простота American Girl стоит дорого, а изысканность «Принцессы Disney» – дешево. В конечном же итоге их способы завлечь родителей одинаковы: обе линейки негласно обещают продлить детство и обезопасить девочек от сексуализации.

Однако они же приобщают их к культуре потребления, которая впоследствии поощряет диаметрально противоположное – в которой Mattel и Disney (материнские компании двух брендов соответственно) играют значительную роль. И «Принцессы», и American Girl пропагандируют шопинг как путь к сближению матери и дочери; как выражение женской идентичности, даже для пятилеток. Обе прежде всего продают невинность. И ничто не иллюстрирует эту золотую жилу – или сопутствующие противоречия – лучше, чем розовый цвет.