И даже небо было нашим

© Divorare il Cielo, Paolo Giordano, all rights reserved

© 2018, Giulio Einaudi Editore

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2023

* * *

Посвящается Розарии и Мимино, Анджело и Маргерите

Часть первая
Великие эгоисты

Далеко то, что было, и глубоко-глубоко: кто постигнет его?

Экклезиаст^[1]

1

Я увидела, как они купаются в бассейне, ночью. Их было трое – совсем юные, почти дети, как и я в то время.

Я услышала какое-то движение, но встала не сразу. В Специале меня постоянно будили по ночам непривычные звуки: стрекотание оросительной установки, визг сцепившихся на лужайке уличных котов, один и тот же не смолкавший птичий крик. В первое время, когда я жила у бабушки, мне казалось, что я совсем не сплю. Лежа в постели, я смотрела на вещи в комнате, где когда-то жил мой отец, и они то удалялись, то приближались – словно дом дышал.

Той ночью я стала прислушиваться, стараясь уловить еще звуки. Иногда подходил охранник и прибивал к двери карту, подтверждающую, что он здесь был; но он всегда делал это молча. Было жарко, я сбросила одеяло, и мои вспотевшие ноги ощутили прохладу, которой повеяло из окна.

Затем я услышала шепот и приглушенный смех. Поднялась, стараясь не наступить на прибор от комаров, светившийся голубоватым светом. Подошла к окну и глянула вниз сквозь ставни: я не успела увидеть, как мальчики раздеваются, но заметила, как они один за другим соскальзывают в черную воду.

Северный ветер улегся, стало тихо и спокойно. В свете окон первого этажа я смогла различить головы, которые шевелились: две были более темные, а третья как будто была цвета серебра. Отсюда их трудно было отличить друг от друга, все делали одинаковые круговые движения руками. Потом один притворился мертвым посреди бассейна. Я почувствовала жжение в горле, когда увидела его наготу, хоть это и была всего лишь причудливая тень, остальное дорисовало мое воображение. Он выгнул спину и перекувырнувшись, прыгнул в воду. А вынырнув, вскрикнул: приятель с серебряной головой задел его лицо локтем.

– Мне больно, придурок! – в полный голос произнес ныряльщик. Второй толкнул его воду, чтобы он замолчал. А третий прыгнул на него сверху. Сейчас будет драка, со страхом подумала я, и кто-то из них утонет. Но они посмеялись, и дело кончилось миром.

Я решила, что эти незваные гости – ребята из соседнего поместья, но я видела их редко и всегда издалека, поэтому не обращала на них внимания. Бабушка называла их «парни с фермы». На долю секунды у меня мелькнула мысль спуститься и искупаться вместе с ними в этой влажной темноте; в Специале мне было так одиноко, что я была рада хоть какому-то общению. Но в четырнадцать лет не хватает смелости на некоторые поступки.

Накупавшись, они сели на край бассейна с неглубокой стороны. Теперь я видела их мокрые спины. Тот, что сидел посредине, самый высокий, вытянул руки и обхватил за шеи двух других. Они говорили тихо, но не настолько, чтобы я не могла расслышать отдельные слова.

Потом раздался скрип пружинного матраса. И кашель. По полу застучали папины резиновые шлепанцы. Прежде чем я успела распахнуть ставни и крикнуть «Бегите!» – он бросился вниз по лестнице и позвал сторожа. В домике зажегся свет, и сторож Козимо появился во дворике одновременно с папой: оба с собаками.

Мальчики выскочили из бассейна, схватили разбросанную одежду. Какие-то вещи попадали у них из рук, пока они бежали по темному двору. Козимо побежал за ними с криками «Поймаю – оторву всем ноги!». Отец, чуть помедлив, последовал за ним. Я увидела, как он подобрал камень.

Из темноты донеслись крики, потом глухой стук от удара тела об ограду, лязг металлической сетки, и, один за другим, три выстрела. Сердце у меня заколотилось так, словно это я убегала, будто это меня преследовали.

Дворик опустел. Вода в бассейне еще слегка колыхалась. Прошло много времени, прежде чем отец и Козимо вернулись. Они шли рядом. Отец держался за левое запястье, под правой ладонью у него было темное пятно. Козимо посмотрел на пятно, подтолкнул отца в дверь сторожки, а сам стал подбирать одежду, которую мальчики растеряли на бегу. Потом еще раз вгляделся в темноту, поглотившую непрошеных гостей. Или, может, просто хотел удостовериться, что никто его здесь не видел, подумала я.

Что-то говорило мне: не надо ходить к сторожке, мне было стыдно, что я так долго подглядывала за голыми мальчишками, когда они резвились в воде. А вдруг кровь на руке у моего отца была не его кровью? Отец никогда не проявлял склонности к насилию, но в Специале становился другим человеком. За несколько дней он загорал до черноты, а оттого, что в разговоре переходил на диалект, у него даже менялся голос; я не понимала ни слова из того, что он говорил, мне казалось, я совсем его не знаю. В начале отпуска он сиял от счастья, но чем ближе к концу, тем более взвинченным он становился. Ему была невыносима мысль, что скоро придется уезжать.

Иногда я задавала себе вопрос: кто из этих двоих мой отец – инженер, который живет в Турине, каждый день бреется, носит костюм и галстук, или этот небритый мужчина с неухоженной бородой, объедающийся бабушкиной стряпней. Но так или иначе было ясно, что мама выходила замуж только за одного из них, а о другом и знать не желала. Она уже несколько лет не появлялась в Апулии. В начале августа, когда мы с папой отправлялись в долгое путешествие на машине на юг, она даже не выходила из своей комнаты попрощаться.

Я тоже терпеть не могла Специале, но, думаю, по другим причинам. Прежде всего потому, что я там изнывала от скуки. Отец проводил много времени с друзьями юности. Он уходил поздним утром, возвращался к обеду, после обеда долго спал громко храпя, затем уходил опять. Меня он брал с собой очень редко.

А я все время либо сидела в четырех стенах, либо выходила на наш участок, который в то время ничем меня особо не привлекал. Бабушка, устроившись на диване, читала свои любимые детективы в мягких обложках. «Гидеон Фелл и клетка смерти». «Телефон звонит ночью». «Когда Сара оделась в желтое». Я не понимала, как можно проводить столько времени на неудобном диване, где подушки то и дело выскальзывают из-под тебя. Когда она сидела в ночной рубашке до пят, поджав под себя ноги, с очками на носу, казалось, она совсем не дышит. И весь дом вокруг нее тоже погружался в спячку. Заведенный здесь порядок был словно нарочно придуман для того, чтобы каждый человек со стороны чувствовал себя лишним. В особенности это относилось ко мне.

Даже дети, которые приходили туда в послеобеденное время, выглядели испуганными. Бабушка давала уроки математики ученикам начальной школы, где раньше преподавала десятки лет. Она не брала денег за уроки; правда, ученики приносили какие-нибудь презенты, обычно контейнеры с овощным салатом на оливковом масле, которые она тут же переправляла сторожу Козимо. Урок длился час; перед тем как отпустить детей, бабушка открывала коробку с молочно-медовыми батончиками, каждый ребенок брал по одному, клал в рот и молча отдавал обратно обертку.

Год назад я попробовала взбунтоваться: сказала, ни за что на свете не поеду с папой в Специале. Все эти ссоры происходили при маме, но она не вмешивалась и не принимала ничью сторону. Думаю, ее раздирали противоречивые чувства: удовлетворение от того, что я тоже бунтую против Специале, и страх, что этот бунт лишит ее нескольких недель одиночества и свободы. В итоге отец решил уладить все разногласия, устроив во дворе бассейн. Принес каталоги, которые мы листали с ним вдвоем, предаваясь мечтам. Мы выбрали прямоугольную форму бассейна и покрытие из полихлорвинила, потому что такое сочетание было самым дешевым. Когда строитель прислал нам фотографию, мы не устояли перед искушением показать ее маме. А она сказала, что из всех капризов, какие были в моей жизни, этот самый бесполезный и дорогостоящий.

Не то чтобы она была неправа. Приехав в Специале, я сразу заметила, что бассейн на самом деле меньше, чем на фотографии. В нем нельзя было по-настоящему плавать: один-два взмаха – и ты касаешься противоположного берега; чтобы нырять, было недостаточно глубоко, да и я была уже слишком большая. Папа окунулся один раз, в первый же день, и больше уже не пробовал. Скоро мы начали ссориться из-за бассейна, потому что дно в нем все время было грязное, а вода зеленая от водорослей, которые лохмотьями плавали на поверхности. Папа научил меня измерять уровень pH и пользоваться грязеотсосом, но я так и не смогла понять, сколько порошка надо сыпать, к тому же эта работа меня слишком утомляла. Козимо с самого начала заявил, что возиться с бассейном не собирается, так что папе пришлось купить робот-очиститель. И он сердился на меня из-за этого.

На следующий день после погони, за обедом, рука у него все еще была перевязана. Бабушке он сказал, что споткнулся и упал, пытаясь вернуть на место сорочье гнездо. Мы ели молча, а потом услышали голос Козимо, который звал отца во двор. Я пошла за ним – очень не хотелось оставаться за столом с бабушкой. На пороге стояли трое мальчишек, которые забрались к нам прошлой ночью, а над ними угрожающе нависал сторож. Вначале я узнала только самого высокого – по тонкой длинной шее и голове необычной, продолговатой формы. Но мое внимание привлекли остальные двое, стоявшие у него за спиной. У одного была очень светлая кожа, а волосы и брови – белые, как вата. Другой был темноволосый, смуглый, руки до локтя исполосованы царапинами.

– А, – произнес мой отец, и на лице у него обозначилась досада. – Вы пришли забрать одежду?

Самый высокий сказал без выражения:

– Мы пришли извиниться за то, что вчера вечером зашли на вашу территорию и воспользовались бассейном. Наши родители посылают вам вот это. – И парень механическим движением протянул отцу какой-то пакетик. Отец взял его здоровой рукой.

– Как тебя зовут? – спросил он. Казалось, он немного смягчился.

У меня возникло впечатление, что мальчикам было тесно и неудобно в футболках, как будто им их надели насильно. Я обменялась долгими взглядами с одним из тех, кто стоял сзади. Глаза у него были черные-черные, чересчур близко посаженные.

– Никола, – ответил высокий.

– А их?

– Его – Томмазо, – он указал на светловолосого. – А его Берн.

Отец встряхнул пакетик, послышалось звяканье. Чувствовалось, что ему неловко стоять здесь, при свете дня, и слушать эти извинения. Козимо, напротив, выполнял свою миссию с видом глубокого удовлетворения.

– Не стоило пробираться сюда тайком, – сказал отец. – Если хотите пользоваться бассейном, просто попросите об этом.

Они не ответили. Никола и Томмазо смотрели в землю, а Берн не отводил взгляд от меня.

– Если бы с одним из вас случилась беда… Помочь было бы некому.

Белизна плит, которыми был вымощен дворик, от солнца стала слепящей.

– Козимо, мы предложили им лимонад? – сказал отец.

У сторожа сделалось такое лицо, словно он хотел спросить отца, не сошел ли тот с ума.

– Спасибо, не стоит беспокоиться, – все так же вежливо отвечал Никола.

– Если родители вам разрешат, можете каждый день после обеда приходить купаться, – сказав это, отец на всякий случай посмотрел на меня – ведь бассейн по сути был моим. Я кивнула.

Но тут заговорил Берн:

– Прошлой ночью вы ударили Томмазо камнем в плечо. Мы вторглись на вашу территорию, это было нарушение, но вы совершили кое-что похуже – нанесли телесные повреждения несовершеннолетнему. Мы могли бы заявить на вас, если бы захотели.

Никола толкнул его в грудь локтем, но было ясно, что в этой компании у него нет никакого авторитета, он только был выше ростом, чем остальные.

– Ничего такого я не делал, – сказал отец. Он быстро глянул на Козимо. – Не понимаю, о чем вы говорите.

Я снова увидела, как он нагнулся, чтобы подобрать камень, услышала звуки, несшиеся из темноты, и крик, причину которого я тогда не поняла.

Берн повернулся к третьему мальчику, который до сих пор молчал:

– Томми, покажи, пожалуйста, синьору Гаспарро твой синяк.

Тот попятился, но когда Берн взял его за нижний край футболки, не стал сопротивляться. Берн осторожно завернул футболку вверх, на спину, до самых лопаток. На спине кожа у Томми была еще светлее, чем на предплечьях, и на ней четко виднелся синяк размером с донышко стакана.

– Видите? – спросил Берн. Он ткнул пальцем в синяк, и Томми отпрянул. Отец стоял словно загипнотизированный. Вместо него ответил Козимо. Он что-то скомандовал ребятам на диалекте, и они, чинно поклонившись, поспешили уйти.

– Надеюсь, ваша рука скоро заживет, – сказал Берн.

Когда они отошли достаточно далеко и оказались на солнце, я увидела, как Берн строгим взглядом изучает наш дом. Отец не вернулся за стол, а пошел к себе в комнату, поспать после обеда.

Ближе к вечеру разразился ураган. За считанные секунды небо стало фиолетово-черным – никогда еще я не видела, чтобы небо было такого страшного цвета. Шторм продолжался почти неделю, тучи набегали с моря; говорили, что в воздухе образовалось несколько смерчей, которые убили двух человек и сорвали крышу с дома на ионийском берегу. Молния ударила в эвкалипт и расщепила его, а в другой раз сожгла насос, который качал воду из колодца. Папа пришел в ярость и поругался с Козимо.

Единственным моим развлечением был плеер, но я привезла с собой слишком мало кассет, и они мне быстро надоели. Заполнить время было нечем, разве что бесконечно, до одурения, разглядывать окружающий пейзаж. Одна только бабушка была довольна: когда налетал ветер, она закрывала окна на шпингалет, заворачивалась в халат и часами, без перерыва, читала.

Когда дожди прекратились, началось нашествие лягушек. Ночью они десятками запрыгивали в бассейн, и сколько бы мы ни добавляли хлорки, их это не останавливало. До моей комнаты то и дело доносилось громкое кваканье, а потом – «плюх». Утром мы находили множество дохлых лягушек, застрявших в решетке стока, или искромсанных колесами робота-очистителя. Выжившие преспокойно плавали, некоторые парами, на спинах друг у друга.

Однажды я проснулась поздно и, выглянув в окно, увидела Берна, который суетился вокруг бассейна. Он ловил сачком лягушек – отгонял их от центра к краю, вытаскивал и перекидывал в пластиковое ведро. Мой отец стоял в нескольких шагах от него и, скрестив на груди руки, наблюдал за происходящим.

Я спустилась во двор в чем была, в пижамных штанах и соломенной шляпе. Когда я появилась, папа, сразу зашел в дом, очевидно почувствовав себя лишним. Впрочем, перед этим он подошел к Берну и протянул ему денежную купюру. Берн покачал головой. Тогда папа засунул ему бумажку за резинку штанов, но Берн вернул ее.

– Почему ты не взял деньги? – спросила я, когда мы остались одни. Он был весь поглощен манипуляциями с сачком.

– А почему я должен был их взять?

– Знаешь, мой папа не дает деньги вот так легко. Никому. Мама говорит: если надо вытянуть из него деньги – поймай момент, когда его что-то отвлекает.

– Чезаре не любит, когда мы берем в руки деньги, – сказал Берн. И после паузы добавил: – «Тогда один из двенадцати пошел к первосвященникам и сказал: что вы дадите мне, и я вам предам его? Они предложили ему тридцать сребреников».

– Что это значит?

Вместо ответа Берн скривил рот: получилась глумливая усмешка. Я заглянула в ведро. Лягушки пытались выскочить, но стенки были отвесные, и они с противным звуком шлепались друг на друга.

– Что ты с ними сделаешь?

– Выпущу.

– Если выпустишь – вечером они опять будут здесь. А Козимо травит их каустиком.

Берн с вызовом поднял на меня глаза:

– Вот увидишь, я отнесу их так далеко, что они не вернутся.

Я пожала плечами:

– Все равно я не понимаю, зачем ты делаешь эту мерзкую работу, если даже денег за нее не берешь.

– Это мое наказание.

– Наказание за что?

– За то, что пользовался вашим бассейном без разрешения.

– По-моему, вы за это уже извинились.

– Чезаре решил, что мы должны найти способ это компенсировать. Просто раньше не было случая – из-за дождей.

Лягушки в бассейне разбегались во все стороны. Но он терпеливо отлавливал их сачком.

– Кто такой Чезаре?

– Отец Николы.

– А разве он и не твой отец?

Берн покачал головой:

– Он мой дядя.

– Значит, Никола – твой двоюродный брат.

– Тонко подмечено.

– А Томмазо? Он-то, по крайней мере, твой брат?

И снова Берн покачал головой. А ведь когда они приходили к нам втроем, Никола сказал: «наши родители». Нарочно напускает туману, подумала я и решила испортить ему это удовольствие.

– Как синяк у Томмазо? – спросила я.

– Болит, если поднять руку. Но Флориана каждый вечер ставит ему компрессы из медового уксуса.

Неспроста он упомянул эту Флориану, подумала я опять. Если бы я спросила, кто это такая, он снова оставил бы меня в неведении.

– Так или иначе, ты, по-моему, был неправ, – сказала я. – Это не мой папа бросил в него камень. Скорее всего, это сделал Козимо.

Но Берн, казалось, снова целиком сосредоточился на вылавливании лягушек из бассейна. Он был босиком, в брюках, которые когда-то были синего цвета. Вдруг он сказал:

– Ты бессовестная.

– Что?

– Ты свалила вину на синьора Козимо, чтобы обелить своего отца. Вряд ли вы так много ему платите, чтобы дело стоило того.

Еще одна лягушка шлепнулась в ведро. Всего их там было, наверное, штук двадцать, не меньше, от ужаса животы у них то раздувались, то сдувались. В стороне лежали несколько дохлых.

– Странная у тебя манера разговаривать, – заметила я.

Мне хотелось как-то сгладить впечатление от этой неуклюжей лжи, и я спросила:

– Почему твои друзья не пришли?

– Потому что это была моя идея – прийти к вам в бассейн.

– У меня был одноклассник, которому нравилось брать на себя вину за все что угодно. Однажды он попытался обвинить себя в том, что другой мальчик списал у него контрольную. Но учительница все поняла и записала ему в дневник замечание. Он чуть не расплакался. Он вообще плакал из-за каждого пустяка.

Берн не ответил, но едва заметно дернул головой; я поняла, что эта история его заинтересовала. Секунду помолчав, он спросил:

– И что с ним случилось из-за этого замечания?

– В каком смысле «что случилось»?

– Ладно. Забудь.

Я потрогала свои волосы, они были горячие. Солнце Специале поджаривало все. Однажды я оставила на перилах балкона кусок мыла, и к вечеру он растаял. Мне хотелось опустить руку в воду и смочить волосы, но в бассейне еще оставались лягушки.

Берн выловил одну и поднес сачок ко мне:

– Хочешь ее потрогать?

– Ни за что!

– Так я и думал, – сказал он с неприятной улыбкой. – Сегодня Томмазо ездил на свидание к отцу в тюрьму.

Он ждал, что эта новость произведет на меня впечатление, я догадалась об этом по тому, как старательно он несколько секунд делал вид, будто поглощен своей рыбалкой. Я никогда не общалась с людьми, у которых родители сидели в тюрьме.

– Вот как? – спросила я с притворным равнодушием.

– Он убил жену поленом. Потом хотел повеситься, но полиция успела его задержать.

Лягушки без конца прыгали на стенки ведра. Я представила, сколько там слизи, и меня чуть не вырвало.

– Ты это выдумал, да?

– Нет, не выдумал, – ответил Берн. – Вообще-то он не собирался ее убивать, хотел только напугать.

– То есть сейчас, в этот самый момент Томмазо… находится внутри тюрьмы?

– Иногда отцу разрешают день пробыть на свободе. В такие дни он ездит с Томмазо к морю, в Спеккьоллу. Но сегодня ветер в сторону Адриатики, так что они могли остаться дома.

Берн повертел в руках ручку сачка. В воздухе разлетелись брызги.

– Томми не хочет туда ездить. Но Чезаре всякий раз заставляет его.

Наконец он поймал последнюю лягушку, за которой пришлось гоняться дольше всего. Он немного согнул колени, чтобы не поднимать сачок слишком высоко.

– А твои родители? – спросила я.

Лягушка выскочила из сачка и вмиг оказалась в самом глубоком месте бассейна. Оттуда ее нельзя было достать.

– Черт! – выругался Берн. – Видишь, что ты наделала? Пакостница!

У меня лопнуло терпение:

– Что это значит – «пакостница»? Ну и словечко! Зря ты на меня разозлился, это ведь не я ушибла твоего брата, или друга, или кто он там тебе!

Я хотела повернуться и уйти, но Берн впервые серьезно посмотрел на меня. Посмотрел внимательным, изучающим взглядом, как будто только что увидел. Он слегка косил, от этого его взгляд делался цепенящим.

– Прошу тебя принять мои извинения, – сказал он.

– Просишь меня принять… Опять ты странно разговариваешь?

– Ну, так прости меня еще и за это.

Сейчас в его голосе не было ни малейшей иронии. А лицо выражало искреннее сожаление и в то же время какое-то простодушие. Я наклонилась над бассейном, чтобы посмотреть, куда спряталась лягушка.

– Что это за черные нити?

Я была немного взволнована, как неделю назад, когда стояла за спиной папы, а Берн глядел на меня.

– Лягушачья икра. Лягушки приходят сюда метать икру.

– Какой ужас.

Но Берн понял меня по-своему.

– Да, ужас. Вы не только убиваете самих лягушек, вы уничтожаете икру. А ведь внутри каждой икринки – крохотное живое существо. Ваш бассейн превратился в братскую могилу.

Позже я устроилась полежать у края бассейна, но было два часа, самое жаркое время дня, и долго я не выдержала. Надо было чем-то заполнить время, и я спросила у бабушки, какой из ее детективов она посоветует мне почитать. Бабушка велела взять на полке любой, – они все хорошие. Я выбрала «Смертельное сафари», но история оказалась очень скучной и усложненной, я запуталась в именах и персонажах и скоро отложила книгу. Какое-то время я смотрела в никуда, а потом не смогла удержаться и спросила бабушку, что ей известно о парнях с фермы. Она заворочалась на диване, недовольная тем, что ее оторвали от чтения.

– Они слишком часто меняются, – сказала она. – Одни появляются, другие исчезают. Только несколько человек живут постоянно.

– Кто, например?

– Тот, кто сегодня чистил бассейн, живет там уже несколько лет. И еще альбинос крутится тут какое-то время. Его проще всех узнать.

– Чем они занимаются?

Бабушка взглянула на меня поверх раскрытой книги.

– Надо думать, ждут, когда родители заберут их отсюда. Или кто-нибудь другой заберет.

И отложила книгу, как будто я испортила ей удовольствие от чтения.

– А пока они молятся. Они еретики. Ты, наверное, даже не знаешь, кто такие еретики?

Я придумала какой-то повод, чтобы выйти из комнаты. И на меня хлынул поток безжалостного послеполуденного света. Я прошла через двор и вскарабкалась по камням, которые служили ему границей. Затем какое-то время шла вдоль сетчатой ограды. Обнаружила место, где через нее перелезли мальчики: сетка была примята наверху и деформирована посередине, как будто кто-то с размаху ударился об нее. По ту сторону ограды тоже росли деревья, ненамного выше наших, с менее ухоженными кронами. Я наклонилась, пытаясь разглядеть ферму, но она была слишком далеко.

Утром, перед тем как уйти, Берн предложил мне участвовать в погребении лягушек. Он ушел, неся в одной руке ведро с живыми, а в другой мешок с мертвыми. После стольких часов, проведенных на солнце, он совсем не вспотел.

С тех пор как дочь Козимо стала жить с мужем в Голландии, ее велосипед стоял у сарая с инвентарем, и я могла брать его, когда захочу. Но я еще ни разу им не пользовалась. Я попросила Козимо накачать шины, и через час велосипед ждал меня во дворе, смазанный маслом и сверкающий.

– Куда собралась? – спросил сторож.

– Просто покататься вокруг, вдоль подъездной дороги.

Я дождалась, пока у отца закончится послеобеденный сон и он отправится на какую-то очередную встречу, – и уехала. Въезд на ферму был с противоположной стороны от дороги, мне надо было объехать ее кругом либо перелезть через ограду и пройти полем – таким же способом мальчики пробрались в прошлый раз на наш участок.

Пока я ехала по шоссе, совсем близко от меня проносились грузовики. Я положила плеер в багажник, и мне все время приходилось наклоняться к переднему колесу, потому что провод у наушников был слишком короткий. Два или три раза я чуть не потеряла равновесие.

У фермы не было настоящей ограды, только железная решетка, которая оказалась открыта. Я слезла с велосипеда и вошла. Подъездная дорога заросла травой, и ее края не были четко обозначены, так что ее форму должны были сами определять проезжавшие по ней машины. Мне понадобилось всего пять минут, чтобы дойти до дома.

Мне уже доводилось видеть фермы, но эта была непохожа ни на одну из них. Только средняя часть дома была каменной, остальные, прилепившиеся к ней по бокам, – деревянными и более новыми, трубы и электропровода – все разного цвета. У нас дворик перед домом был аккуратно выложен каменными плитами; здесь же – просто площадка, залитая цементом, который весь растрескался.

Прислонив велосипед к бедру, я немного покашляла, чтобы привлечь к себе внимание. Никто не вышел. Тогда я сделала несколько шагов в сторону, чтобы укрыться от солнца под навесом. Дверь дома была распахнута настежь, но у меня не хватило духу войти. Вместо этого я обошла вокруг стола, покрытого полиэтиленовой скатертью с изображением карты мира. Смахнув ладонью несколько крошек, я стала искать на карте Турин, но его там не оказалось. Затем я подошла к садовым качелям. Подушки на них совсем выгорели. Я вспомнила, как рассердилась бабушка, когда Козимо вынес из сторожки во двор ее пестрые шезлонги.

Я прошлась вокруг дома, искоса посматривая на окна, но контраст между ярким светом снаружи и темнотой внутри был слишком резким, чтобы хоть что-то разглядеть. За домом я увидела Берна: он сидел в углу, в тени, на скамеечке, наклонившись. В таком положении стали видны его позвонки, которые прорисовали у него на спине что-то вроде горба. Вокруг Берна громоздились горы миндаля, его было столько, что, если бы я улеглась сверху, раскинув руки, то погрузилась бы в него целиком.

Берн не замечал меня, пока я не оказалась прямо перед ним, но даже в этот момент вроде бы не удивился.

– А вот и дочка метателя камней, – пробормотал он.

Мне стало не по себе, в животе заныло.

– Меня зовут Тереза.

За все время, что мы с ним сегодня утром провели в нашем дворике, он даже не спросил, как меня зовут. А сейчас он равнодушно кивнул, как бы принимая это к сведению.

– Чем ты занимаешься?

– Не видишь?

Он набирал миндальные орехи в горсть по четыре-пять штук, счищал зеленую кожуру и бросал их в кучку. Скорлупа ударялась о скорлупу с легким цоканьем.

– Ты что, собираешься очистить все эти орехи?

– Конечно.

– Ты с ума сошел. Их же, наверно, тысячи.

– Могла бы помочь. Торчишь тут без дела.

– А куда мне сесть?

Вместо ответа Берн пожал плечами. Тогда я уселась на землю, поджав под себя ноги.

Мы начали чистить орехи от кожуры вдвоем и занимались этим достаточно долго, но гора миндаля никак не уменьшалась. Это было бессмысленное занятие. Судя по количеству миндаля, которое Берн успел очистить, он сидел тут уже несколько часов. Всякий раз, как я поднимала на него глаза, у него был все такой же сосредоточенный вид.

– Как ты копаешься, – сказал он вдруг.

– Так я это делаю первый раз в жизни!

– Не имеет значения. Просто ты копуша, вот и все.

Я решила обидеться и под этим предлогом бросить работу.

– Ты сказал, мы будем хоронить лягушек.

– Я сказал, это будет в шесть.

– А я думала, сейчас уже шесть, – соврала я.

Берн взглянул на солнце, словно по его положению на небе мог определить, который час. Затем покрутил головой, чтобы расправить затекшую шею, и бросил в кучу еще горсть очищенных орехов.

Я лениво протянула руку, чтобы тоже взять горсть. Можно было чистить быстрее, но тогда кожура забивалась под ногти.

– Ты один собрал все эти орехи?

– Да, все.

– И что собираешься с ними делать?

Берн вздохнул:

– Завтра приезжает мама. Она очень любит миндаль. Но чтобы как следует высушить орехи на солнце, нужно по крайней мере два дня. А потом их еще надо расколоть, это дольше всего. Времени осталось мало, я должен управиться до конца завтрашнего дня.

– Это вряд ли получится.

– Получится, если ты мне поможешь. Ты будешь очищать их от кожуры, а я колоть.

– Хочешь, чтобы завтра я опять пришла и помогла тебе?

Берн согнулся еще больше. Теперь я с трудом могла различить под свесившимися волосами его нос.

– В это время дня я тут один, – сказал он.

Потом мы долго работали молча, не глядя друг на друга. Слышно было только, как падают в кучу очищенные от кожуры орехи. Цок. Цок. Цок.

Наконец, Берн выпрямился, потянулся, и окинул взглядом оливковые, миндальные и черешневые деревья вокруг. Он удивлялся, как будто видел их впервые.

– Какое богатство, правда? – сказал он. Я не нашлась, что ответить: мне это никогда не приходило в голову.

Потом появились его друзья, или сводные братья, или кто они там были.

– А она что тут делает? – спросил альбинос.

Берн встал, готовый заступиться за меня.

– Она пришла на похороны лягушек.

Никола, не такой агрессивный, протянул мне руку и представился, видимо считая, что я не запомнила, как его зовут. Я пыталась определить, который из троих изображал в бассейне покойника. Увиденное той ночью словно давало мне перед ними незаконное преимущество.

Томмазо сказал:

– Там все готово, шевелитесь, – и пошел, не дожидаясь нас.

Мы последовали за ним. Он привел нас к костру.

– Иди сюда, дорогая, мы тебя ждали, – сказал человек, стоявший у костра. – Я – Чезаре.

В одной руке он держал книжечку в красном переплете, в другой – кропило. На плечи был накинут черный шарф с двумя вышитыми золотом крестами на концах. У его ног были выкопаны пять маленьких, неглубоких ямок. Там уже лежали мертвые лягушки.

Чезаре начал терпеливо объяснять мне, что происходит. Глаза у него были голубые, очень светлые, почти прозрачные.

– Люди хоронят своих мертвецов, дорогая Тереза. Так было всегда. С этого начиналась наша цивилизация, это обеспечивает переход душ в их новое вместилище. Или к Иисусу, если их жизненный цикл завершился.

Когда он произнес «Иисус», все дважды перекрестились и поцеловали ноготь большого пальца. Тем временем к костру подошла женщина и, прежде чем занять положенное ей место, погладила меня по щеке, как будто знала всю жизнь.

– Тереза, ты знаешь, что такое душа? – спросил Чезаре.

– Может, и нет.

– Видела когда-нибудь растение, которое умирает? Возможно, от жажды?

Я кивнула. У наших соседей в Турине на балконе завяла кензия: хозяева уехали в отпуск, а о ней забыли.

– В какой-то момент листья сворачиваются, – продолжал Чезаре, – ветки никнут, растение превращается в призрак самого себя. Жизнь уже покинула его. То же происходит и с нашими телами, когда их покидает душа. – Он чуть наклонился ко мне. – Но есть кое-что, чему тебя не учили на уроках катехизиса. Мы не умираем, Тереза. Потому что наши души перемещаются. Каждый уже успел прожить множество жизней и проживет множество других, воплотившись в мужчину, женщину или животное. В том числе и эти бедные лягушки. Вот почему мы хотим похоронить их. Это ведь недорого стоит, верно?