Апекс

– Это твоя вина!

Тройка и Медный тащат его, уводят прочь, скрываются в конце длинного коридора, откуда еще недолго слышится по-детски искренний плач, а потом тяжелая дверь этажа заглушает собой все – истерику, боль, ненависть. Meum est vitium, Отморозок. Meum est vitium.

Привычный уклад жизни? Положим руку на сердце – его и не было никогда, просто некоторое подобие компромисса между реальностью и невообразимо хрупкой человеческой психикой. Возможно ли вообще создать бытовуху, кувыркаясь внутри торнадо? Крайне маловероятно, или попросту – хрена с два. Мы заполнили дыры тем, что у нас было под рукой – отходами нашей жизнедеятельности – и попытались сделать хорошую мину при плохой игре, мол и так сойдет. А что? Из щелей не дует, крыша -над головой и не течет вроде, есть еда, вода и даже некоторое подобие комфорта, сотканное из призрачных, тонких, как паутина, человеческих добродетелей – общения, улыбки, чувства юмора, терпения и даже… любви? Кривой, правда, косой да хромой, к тому же сильно потрепанной радиацией Апекса и бесконечными сбросами на ноль, но все таки… В городах-призраках, заживо погребенных под лавой, сожженных угарным газом, находили мумий, жмущихся друг другу. Закрывая собой самых любимых, пряча от боли своим тщедушным тельцем, они верили, что сумеют спасти их внутри себя. Хочется верить, что, несмотря на сожженные тела, их души и души тех, кого они спрятали, выжили и стали самыми яркими звездами в ночном небе. Господи, увидеть бы звездное небо еще раз… Разочек увидеть закат этого бесконечно долго дня и, улыбаясь, встретить такую долгожданную, такую далекую ночь. Оказалось, что самое страшное – не сход лавы и угарный газ. Оказалось, что самое страшное – когда тебе некого закрыть собой, некого прижать к себе и, сквозь крики и стоны сгораемых заживо, неистово и искренне молить Всевышнего о невозможном – вот прямо сейчас, в эту самую секунду, простить все, опровергнуть непреложные законы мироздания и совершить чудо – спасти того, кто в твоих руках. Молить, просить, молить, просить, кричать от боли, молить, надеяться. И ни разу не вспомнить о себе.

Глава 5

Вокруг так много людей. Они мелькают, гудят, роятся. Их тела мельтешат, словно мошкара, сводят с ума периферийное зрение и не дают оторвать глаза от пола. Как же их много…

Он смотрит на неё и, впервые за все время их знакомства, она его раздражает.

– Это не катастрофа, – глухо говорит он.

Она поднимает на него заплаканные глаза, и там – немые упреки, трусливые доводы, невысказанная обида и где-то в темной, вязкой глубине широких зрачков – его вина. Он отводит взгляд, словно обжегся. Он опускает ресницы, смотрит в пол и говорит:

– Слушай, ты не первая и не последняя, кто делает это.

Его голос становится раздраженным – это что, чувство вины растет, набухает внутри него, сверкает на дне колодцев её глаз?

– Ты же не маленькая…

– Вот именно, – тихо шепчет она.

Он замолкает – её первые слова за эти полчаса. Такие слабые, такие тонкие, но их крохотные коготки больно впиваются в глотку.

Он набирается смелости (наглости?) и снова заглядывает в два бездонных колодца – оттуда глядит ядовитое одиночество. Оно поднимает свою морду, ощетинивается, впивается тонкими лапами-иглами в холодные, скользкие камни, ползет наверх…

– Я уже не маленькая – мне тридцать пять. Слишком немаленькая (он это прекрасно знает). Ты же понимаешь, возможно, это – мой последний шанс…

– И что ты предлагаешь? – взрывается он.

Несколько человек оборачиваются, но проходят мимо, возвращаясь к своим делам. Он кусает губы, сжимает кулаки и зло смотрит на проходящих людей из-под густых бровей. Все-таки, не самое подходящее место для разговора. Но что поделать, если все началось уже в больнице? Такие вещи трудно контролировать. Он разгибает одеревенелые пальцы рук и снова переводит взгляд на женщину – её, крохотную, напуганную, придавливает к земле безапелляционностью вопроса. И правда, что она может ему предложить? Кроме того, что уже предложила. Она предложил – он взял. Все как у взрослых. Тогда почему она чувствует себя маленькой, напуганной девчонкой?

***

Этот дикий хохот вонзается в барабанные перепонки, забирается в мозг и врезается в извилины тонкой хирургической иглой.

– Да завали ты пасть, сука! – орет Куцый.

Это не помогает. Смех только усиливается, в него вплетается тонкий визг – голос захлебывается, задыхается, но продолжает истерично хохотать.

Медный взмок и еле дышит, Куцый рычит, на его шее вздулась вена, и лицо превратилось в малиновую маску ярости, но это все херня по сравнению с Тройкой – у той вот-вот должен был случиться инфаркт. Её лицо теряло последнюю кровь и становилось серым, глаза затуманивало и она, где-то в полутора минутах от обморока, держалась в сознании исключительно на силе воле. Держалась сама и держала мелкого ублюдка, который хохотал за её спиной, зажатый её телом в угол, в то время как Красный – огромный и на редкость свирепый клацает зубастой челюстью в сантиметре от живота Тройки. Она уже не кричит, не дергается – она заворожено смотрит на огромное лицо Красного, которое изменяется согласно её чертам лица – считанные секунды, мимолетные мгновения жизни и она – труп. Медный и Куцый тянут на себя резиновое тело Красного, которое тянется словно жвачка и их лица уже такого же цвета, что красно-коричневая мерзость под бледно-розовой оболочкой. Красный рычит, вырывается и клацанье его зубов становится невыносимо громким.

– Вошь! – орет Медный.

– Сейчас! – кричит Вошь, сквозь слёзы, вытирая сопли рукавом. Правой рукой она тянется рукой в узкую щель – ей рука уже ободрана до крови, но она продолжает пихать её в узкую щель между двумя лопнувшими плитами – пихает и ревёт. А я гну это чертову проволоку трясущимися руками – Апексы закатились в самый дальний угол расщелины и пока Вошь пытается достать их голыми руками, я осознаю, что достать рукой их нельзя. Мелкий выблядок! Хохочет словно совсем из ума выжил! Может и правда в этой отмороженной башке ничего не осталось? Но Тройка то здесь причем?

Медный взревел, как медведь – рванул на себя Красного, Куцый подхватил инициативу, потащил, отступая назад, и вот уже Красный и два мужика медленно пятятся, увеличивая расстояние между животом Тройки и циркулярными пилами во рту мерзкой твари. Красный выворачивается, тянется, раскрывает пасть и оглушительно клацает зубами. Отморозок восторженно взвизгивает, Тройка медленно оседает, но по-прежнему прижимает его тело к стене.

– Держись, Троечка! – пыхтит Медный.

Та кивает, но киловатты энергии утекают сквозь пустые зрачки, и сознание тускнеет прямо на глазах.

Вошь скулит и тянется, сдирая кожу с плеча. Я подбегаю – щель узкая, но длинная, и я залезаю в неё поверх рыдающей женщины. Проволока, гнутая, неровная просачивается внутрь и упирается в самое дно – до Апексов сантиметра три.

– Цепляй! – кричит Вошь.

Я тянусь, я отчаянно пихаю свое тело в щель между плитами. Сука! Умудрился забросить их точно в дыру! Я скребу проволокой по дну и рычу – не хватает пары сантиметров. И тут меня осеняет – я тощая. Хватаю Вошь за воротник и отталкиваю от дыры. Та кубарем катиться назад, а я протискиваю узкое плечо в щель. Мне больно, но эта боль становится наградой – загнутый конец цепляет шар Апекса. Тяну на себя – с глухим стуком один из Апексов выкатывается наружу.

– Один есть! – кричу я.

И тут мы слышим то, чего боялись больше всего – грохот десятков пар лап и глухое рычание. Красный оживает и рвется вперед с новой силой. Приближение его сородичей придает ему сил, взрывает в нем желание убивать – грязная тварь буквально ожила и рванула вперед.

Все! Времени не осталось.

– Быстрее! – орет Куцый.

Вошь хватает Апекс и бежит к зажатым в углу смежных домов Тройке и Отморозку. Она протискивается между стеной и клубком смерти из двух людей и одного Красного, рвущего жилы ради кишок Отморозка – красному нужен именно он, но Тройка сдохнет просто так, заодно. Вошь подбегает к Тройке в момент, когда её глаза закатываются, а тело безвольно падает – женщина хватает её руку, вкладывает Апекс и зажимает пальцы, нажимая кнопку – Апекс срабатывает безотказно, и тело Тройки дрожит помехами, искажается, рассыпается ворохом пикселей и испаряется в воздухе.

– Стартуй! – орет Куцый бледной, как смерть женщине, которая пытается унять Отморозка, почуявшего свободу.

– У него нет Апекса, – рыдает Вошь.

Отморозок хохочет.

– Стартуй!!! – орет Медный.

Вошь бросает заплаканный взгляд на парня и нажимает кнопку – её тело исчезает мгновенно.

Куцый оборачивается ко мне:

– Оставь!

Я почти по грудь в узкой щели и тяну руку дальше, внутрь.

– Вобла, оставь, я сказал!

Где-то совсем близко слышен топот, грохот, клацанье двух десятков острозубых глоток – там острые циркулярные пилы в несколько сотен рядов, там неистребимая жажда и смерть, бегущая по твоим следам.

– Я почти достала…

– Я сказал – беги!!! – истошно орет Куцый, надрывая глотку и я оборачиваюсь – узкая улица заполняется красными, словно сбегающая лавина, и больше нет времени. Я поворачиваю голову – Медный испаряется в воздухе и одна половина красного свободно дергается вперед. Куцый кричит мне что-то, но я не успеваю его расслышать, потому что его тело превращается в пустоту. Последнее, что я слышу – безумный хохот Отморозка.

Кнопка Апекса – сброс на ноль.

Поехали.

***

Если бы было можно посчитать общее количество дней, если бы ход времени по – прежнему был прямолинеен (если он вообще когда – либо был таковым), если бы составить в ряд прошедшие часы, как пустые бутылки, мы бы насчитали неделю с момента, когда нас стало пятеро. Гибель Отморозка никто не оплакивал, так же как не устраивались церемонии по поводу Зануды и всех остальных, кого сожрали. Никаких похорон и соплей. Просто что-то снова сломалось внутри, что-то со звоном лопнуло, как перегоревшая лампочка, и стало очень тихо. И вроде бы все было по-прежнему – мы спали, ели, принимали душ, одевались и отправлялись в походы за тем, что казалось необходимым, исправно бегали от Красных, возвращались и снова ложились спать. Мы растворялись в Апексе, возвращали время вспять, как в идиотской компьютерной игре, которая набила оскомину до рвотного рефлекса, и мы бы и рады вытащить диск да выкинуть его в окно, но вот только одна проблема – где дисковод? Нажать «delete» да вот только чертову кнопку заело. Выдернуть шнур из сети? Неплохо, да только гребаный инстинкт самосохранения хватается за косяки и визжит, как дурная баба, всякий раз, как ты подходишь к розетке. С высоты сытой жизни человечеству казалось, что постапокалипсис – это круто. Выползая из кабинета начальника, или идя домой после стычки с зажравшимся соседом по стоянке, или найдя в бардачке автомобиля своей благоверной чужие мужские трусы, каждый мечтал, что вот-вот на человечество свалится безумный вирус или нашествие инопланетян, а может, атомная бомба. И по счастливой случайности, выживет только он сам, да та баба из третьего подъезда с шикарной жопой и полным четвертым размером груди. Он мечтал, как они вдвоем отправляются в путешествие по пустой Земле, надеясь объять необъятное, осматривая свои новые владения и попутно зачем-то пытаясь найти выживших, что странно, ведь буквально минуту назад они от всей души желали, чтобы всех на хер стерло с лица Земли взрывной волной. Но о нелогичности человеческой натуры – позже. Итак, новая спутница по счастливой случайности оказывается немым инженером – конструктором, с факультативным знанием в области ядерной физики, радиотехники и химии (последнее, к несказанной радости, дало возможность перегонять самогон из мочи). И вот, пока один из двух выживших смотрит, как вторая половина человечества, задрав кверху прекрасный зад, наспех сочиняет космолет межпланетной дальности из подручных средств, работающий на никому уже не нужных запасах обогащенного урана, в углу стоит самогонный аппарат, неспешно наполняя трехлитровую банку. Он думает – жизнь удалась.

На самом деле, конец света оказался «днем сурка». Что, выжившие, не ожидали? Сюрпри-и-из…

Нас осталось пятеро, и мы все чаще заговаривали о переходе к «Северным». Мы прекрасно знали, что нас там уже ждут – «Северные» знали о нашем положении и были рады всем, кто хотел присоединиться к ним. Были рады всегда, с самого начала. Так уж вышло, что там, среди выживших, оказался кто-то умный и, возможно, даже не один. Достаточно умный, чтобы понять раньше остальных – очень быстро человечество вымрет, как вид и в сортировке просто нет необходимости. И в то время, как остальные кланы прореживали свои ряды, дабы оставить лишь самых стойких и достойных, боясь голодной смерти, боясь быть вырезанными другими кланами, борясь за место под солнцем, «Северные» брали к себе любого, кто приходил к ним. Прочие кланы, в том числе и мы, выпроваживали, а некоторые собственноручно убивали тех, кто не хотел бороться за жизнь – их приравнивали к потенциально опасным. Бессилие стало самой заразной и самой пугающей болезнью для тех, кто остался. Все, но не «Северные». «Северные» сумели дать вторую жизнь каждому приговоренному, и теперь клан «Северный» насчитывает около двух с половиной тысяч человек. А нас осталось пятеро. Ха-ха, друзья мои, вот так весна и показала, кто и где.

Пока Куцый говорит о возможности проехать большую часть пути на машине, я смотрю на аудиоплейер – лежит на столе, и все старательно не замечают его.

– Этот «RAV» стоит у «Омеги», – говорит Куцый.

– Магазин часов? – спрашивает Медный.

– Да, – отвечает Куцый и его взгляд быстро скользит по столешнице – и я вижу, как он, натыкаясь на плеер, поспешно ретируется на руки своего хозяина, и Куцый начинает нервно обдирать заусенец на большом пальце.

– Но до него почти двенадцать кварталов, – возражает Тройка. – Как мы их пройдем?

– Молча, – бубнит Куцый. – У нас нет альтернативы. Там кончается улица и дальше – мост на тот берег. Дорога свободна почти до самого «Причала». То есть, большую часть пути мы сможем проехать – быстро и относительно безопасно.

– Безопасно… – низко хохочет Медный.

– Я сказал – относительно, – Куцый поднимает глаза на Медного, который продолжает тихо хихикать, а затем смотрит на Тройку, старательно избегая смотреть на стол. – Но что за «Причалом», сказать трудно, а потому мы будем готовы ко всему. Я надеюсь, что патрули «Северных» все еще охраняют подходы к больнице, а потому есть надежда, что нас встретят через четыре – пять кварталов.

«Северные» – молодцы. «Северные» – умники. Вместо того чтобы осесть в торговых центрах, библиотеке или железнодорожном вокзале, они ассимилировались в Краевой больнице – огромном комплексе из нескольких корпусов с подземными переходами, новейшим медицинским оборудованием, всеми известными человечеству фармакологическими препаратами, кладовой с неимоверными запасами еды и внутренним двором за высоким забором. Да, забор не помог, и внутренняя территория кишит Красными так же, как и весь город, как вся планета, и именно поэтому они беспрепятственно переходят из корпуса в корпус под землей. «Северные» – молодцы. «Северные» заботятся о тех немногих врачах, что заботливо оставила им судьба в этих же самых корпусах, холят и лелеют заведующего хирургического отделения, который ни разу за все время апокалипсиса, не разу не видел Красного вблизи – он у них на особом положении.

Я смотрю на плейер и слушаю голос Куцего.

– Я все тщательно проверил. Тачка на ходу – аккумулятор, топливо, все двери на месте, исправно работают все внутренние замки. Я заводил, и даже успел немного проехать на ней. В общем, этот вариант на сегодняшний день самый лучший.

– А что мы будем делать, если не успеем? Если на нас нападут? Мы-то на Апекс и обратно, а тачка на место не уже вернется, – спрашивает Медный, почесывая слишком уж отросшую бороду.

– Будем искать другую. Но лучше не тупить и сделать все, как надо, с первого раза.

Тройка согласно кивает, Медный чешет свою бородищу, а я смотрю на них и думаю, до чего же очевидно их состояние. Странно, но мне кажется, можно прочесть каждую эмоцию, каждый отзвук их мысленного монолога, каждое эхо отражающихся мыслей.

– Нужно будет еще раз все проверить, – говорит Куцый. – Вобла?

Я перевожу на него взгляд:

– Что?

– Ты пойдешь со мной.

– Куда?

– К «Омеге». Еще раз проверим тачку, чтобы быть уверенными, а на обратном пути зайдем в аптеку. У нас закончился антацид.

– Хорошо, – тихо отвечаю я.

Я думаю, что надо было брать больше в прошлый раз. А еще я думаю, что ему даром не нужен антацид. Это провокация. Мы уже одной ногой в пути, а потому нам не нужны большие запасы чего бы то ни было. Нам вообще запасы не нужны. Я думаю, что Куцый – единственный, кто заметил, что со мной что-то не так. Думаю, это проверка на вшивость. Кстати, о вшах…

Перевожу взгляд на Медного, и замечаю разваливающееся по его венам бессилие. Смотрю на Тройку и вижу женщину, желающую жить – отчаянно, неистово, так же сильно, как и в первый день гребаного конца света. До чего же сильная женщина… Смотрю на Куцего и вижу молодого парня, который вот-вот скинет непомерную ношу со своих плеч – мы осточертели ему до изжоги, и он отсчитывает реверсы до того момента, когда сможет передать кучку людей большому, организованному клану. Он мечтает влиться в общий поток людей и уже не думать за всех и каждого – он мечтает встретить конец света с наушниками в ушах, банкой пива в руке и без обязательств перед теми, с кем свела его судьба. Куцый видит, что я стала другой. Куцый замечает, что во мне что-то изменилось. Куцый понимает необходимость следить за тем, кто вернулся с того света живым, в то время как Медный, этот огромный косматый увалень, может и понимает, но предпочитает вообще ни о чем не думать, а Тройка слишком привыкла полагаться на мужское плечо, и полностью доверяет мужской половине нашего недоотряда.

Куцый смотрит на меня, я прячу глаза. Да, Куцый, я действительно очень плохо сплю. Да, мне все время снится один и тот же сон, и все чаще я просыпаюсь в холодном поту, и все реже мне удается уснуть заново. Да, мне мерещатся странные вещи, и порой я боюсь, что медленно теряю рассудок, потому что в те дни, когда я сплю три часа в сутки, я начинаю видеть людей насквозь. Не в переносном смысле, в прямом – мышцы, кости, внутренности. Я не знаю, чем это объяснить, не знаю, что происходит, но точно знаю, что раньше такого не было. А самое забавное – не так уж сильно меня это пугает.

И кстати, о вшах…

– А где Вошь? – спрашиваю я, обращаясь ко всем.

На мгновение абсолютно все бросают быстрый взгляд на аудиоплейер, лежащий посреди стола, а потом в воздухе рождается мертвая тишина – последний раз его хозяйку мы видели около двух суток назад.

Мне никто не отвечает.

Разговор окончен и после нескольких бессмысленных фраз, призванных разрядить обстановку, но не справляющихся с этой пустяковой задачей, мы поднимаемся. Медный, вопреки привычному ходу вещей поворачивается к Тройке, тянет к ней ручищу:

– Иди сюда, Троечка, – басит он, и от нежности в грубом голосе мне становится неловко. Я поднимаю голову и смотрю, как Тройка кивает и подходит к нему, ныряя под его руку, обнимая его за талию и прижимаясь головой к тяжелому плечу. Сколько же прошло времени с тех пор, когда они последний раз спали друг с другом? Сотня, две сотни лет назад. В прошлом веке, в прошлой жизни, когда мы не еще не знали, что обречены, они, возможно, успели полюбить друг друга. Правда потом забыли об этом. А теперь… теперь они идут в выходу из подземной стоянки, обнимая друг друга, словно так было всегда. Словно не было всех тех дней и ночей, когда они с радостью разбредались по разным углам, лишь бы не видеть друг друга. Как крысы. Тройка по понятным и совершенно логичным причинам ищет успокоения в сильных мужских руках – несколько часов назад она чуть не сдохла, и теперь ей все кажется ярче, острее, слаще, и возможно, она даже получит удовольствие от процесса. А может, и нет. Может, в самый неподходящий момент она вспомнит, как теперь уже мертвый Отморозок в приступе психоза выхватывает Апекс из её рук и, не глядя, отбрасывает в сторону два прибора – свой и её билет в обратный конец, с диким хохотом: «Давай сыграем, Тройка!» Он орет, и его глаза искрятся безумием: «Давай посмотрит, кому из нас повезет?» А за спиной топот лап Красного, и Тройка в приступе немого подчинения впервые в жизни думает: «А давай!» Но лишь ненадолго, лишь на пару секунд, потому что огромный Красный в поле зрения очень быстро возвращает вкус к жизни…

Перевожу взгляд на Куцего – он смотрит вслед Медному и Тройке. Наверное, думает о том же, о чем и я, с поправкой на то, что Куцый не просто перебирает мысли в голове, пробует их на вкус, перекатывает на языке, как конфеты – не всегда сладкие, не всегда вкусные. Куцый всегда задает главный вопрос – что с этим делать? Мы смотрим, как двое поднимаются по лестнице, ведущей наверх, и думаем об одном и том же – как же ярко светится в Медном бессилие. Но я просто думаю, позволяя грустной мысли пуститься по венам, отравляя меня тоской, а вот Куцый… И хоть никто никогда не говорил этого вслух, но на него легла непосильная ноша, и теперь, всякий раз видя бессилие, он думает – что же ему с этим делать? Бедный Куцый. Родись он чуть раньше, прожил бы жизнь, полную беспечных радостей молодого парня – девушки, машины, выпивка, ненавистная учеба, не менее ненавистная, но приносящая доход, работа, позволяющая иметь девушек, машины, выпивку. И в этом замкнутом круге, бегая внутри пластмассового колеса, как хомяк, возможно, был бы счастлив. Но тут, с одной стороны – Медный, с другой – Вошь, с третьей – я, а посреди этого великолепия – одна единственная Тройка, которая все еще хочет жить. И ради неё одной он все еще рвет на себе волосы и в сотый раз перебирает вариации бесполезных попыток выжить. Ради неё он все еще трепыхается, рвется в бой, старается изо всех сил. Не потому что любит её, не потому что она ему дорога, а потому что она – единственный носитель редкого дара – истинного, искреннего, первобытного желания жить. Он искрится, горит в ней, и, возможно, благодаря этому свету мы до сих пор живы. Сейчас, глядя на монолитное лицо, застывшее в угрюмом молчании, мне приходит в голову отвратительная мысль – полагаю, он был рад избавиться от Отморозка. Да, звучит кощунственно… Да что уж там!? Звучит омерзительно! Более того, вовсе не по-людски, но подумайте сами, сколь сложно решить длинное уравнение, напичканное множеством неизвестных, непредсказуемых в своем поведении переменных, которые так и норовят перескочить с места на место, а то и вовсе изменить полярность. В свое время Отморозок был гарантом безопасности и Куцый без него практически не выходил из здания. Гораздо проще сложить дважды два, а не маяться с формулой суммы геометрической прогрессии. Куцый переводит взгляд на меня, и в секундном замешательстве я просто смотрю ему в глаза. Хочешь вычеркнуть меня?

Он поднимается:

– Иди спать.

Он идет к лестнице, и скрывается из виду, ни разу не обернувшись. Я смотрю ему вслед.

Дважды два – гораздо проще.

За моей спиной закрывается дверь – тихо, с еле слышным щелчком замка, входящего в паз. Какое-то время просто стою, прислушиваюсь, принюхиваюсь, и, Бог знает чем, пытаюсь уловить присутствие других людей. Нас всего четверо (или все еще пятеро?) в огромном здании торгового комплекса. Каковы шансы на то, что именно здесь окажется одна четвертая (или пятая?) всех представителей рода людского на этом крохотном клочке земли? Один из четырех (или пяти).

– Есть кто-нибудь? – кричу я.

В ответ тишина, временно разбавленная эхо моего собственного голоса. Делаю несколько шагов и снова кричу. Как и в первый раз – тишина, и жуткое эхо моих слов. Я медленно иду вперед, ловя себя на мысли, что человеку, орущему во все горло, странно красться на цыпочках. Одергиваю себя и перехожу на нормальный шаг. Коридор ведет вперед, раскрывая передо мной мертвые павильоны магазинов – памятники загнувшейся эпохи потребления. Половина пусты, прочие – наполнены, и вот они-то внушают неконтролируемый ужас – вещи, аккуратно разложенные по полочкам, так и не покрывшиеся пылью, словно обрели голоса и тихо шепчут из каждой открытой двери. Словно призраки людей, которых они ждут, вот-вот появятся, поползут из щелей и темных углов, как гребаные зомби. За секунду до начала хода времени мир застыл, и ты мучительно ждешь, когда же пустые коридоры заполнятся гамом тысяч людских голосов. Временами, когда это ощущение предвкушения доводит тебя до иступленной чесотки, когда зудит само ожидание где-то под кожей, кажется, что все произошедшее – твоя вина. Неизвестно – как, непонятно – каким образом, ты – причина того, что сейчас происходит. Раньше чувство вины было иступленным, самозабвенным и таким осязаемым, словно живет внутри тебя, дышит, разрастается, опутывая красными нитями твое нутро – оно пульсирует где-то за сердцем, обвивает его, сдавливает, и ты чувствуешь, как оно перекрывает кровеносные сосуды.

Странно, но теперь этого чувства нет – я больше не чувствую его внутри себя.

Я ни в чем не виновата.

Пустынный коридор упирается в перекресток. В центре – огромный прозрачный куб из бронированного стекла. Вот зачем я пришла сюда. Вот что хотела увидеть. Василий – красно-коричневая масса – сжался в углу, сплавился в огромный ком мерзости. Вина – самый бесполезный человеческий порок. Вот за этим я и пришла сюда – я видела то, что произойдет сейчас в одном из снов, что мучают меня. Я смотрю на Красного и вижу… вижу, как сон становится явью. Смотрю на Красного и радуюсь, что больше никого здесь нет.

Потому что Красный меня не видит.

***

Вокруг темнота и бесконечное пространство – здесь пустота смешивается с болью.

– Вселенная помешана на равновесии, – говорит он.

Ничто кружится, изгибается, нянчит мое хрупкое тело.

– Кто ты? – мой голос звучит глухо – его впитывает мрак.

– Поэтому ты здесь…

– Что тебе нужно? – кажется, я плачу.

Где же осколки? Здесь были осколки когда-то. Их было много, они сверкали и преломляли отсутствие света. Это было красиво. Красиво и очень больно…

– Но эволюции равновесие не нужно. Эволюция – это отсутствие равновесия. Поэтому Я здесь…

Пустота вспыхивает, оживая цветом – яркое серое, тонкое красное и огромные лошадиные зубы – они сверкают в багрово-красной прорези густо накрашенных губ. Они изгибаются в улыбке. Они говорят со мной. Они красиво ломаются, рисуя узор короткого:

– Ева.

Мне оно нравится – имя и мерзкое нечто. Они для меня едины – его губы говорят, и тонкая, легкая, невесомая Ева становится продолжением красных губ.

Ева – это я.

Пустота оживает, подхватывает меня – мое тело кувыркается, изгибается, ловит потоки воздуха руками-парусами и закручивается в быстрые спирали. Мне не больно, не страшно, просто очень быстро.

А потом – стоп.

И возникает он. Во весь свой рост, тонкий и гибкий, и вместе с ним бесформенная, бездонная пустота, становится черным полом, бесконечными стенами, уходящими в высокий сводчатый потолок. Они придает черному форму и здесь, где я Ева, я снова разлепляю ссохшиеся губы:

– Что тебе нужно?

Резкое движение, и его лицо прямо перед моим. Я не успеваю испугаться, я заторможено рассматриваю, как наводится резкость – полупрозрачная масса становится мертвенно-серой кожей, слепыми глазами и ярко-красным ртом. Рот оскаливается зубами, слишком большими, слишком ровными и блестящими – они сверкают прямо перед моим носом огромными тесаками, когда он говорит:

– Хочу показать тебе, что нужно искать.

Пространство взрывается движением. Нас несет сквозь тьму и ничто. Я чувствую, что вот-вот растворюсь в движении, мое тело разлетится на молекулы. Ряженый урод рядом, и он вцепляется в мою руку крепкими пальцами – кости хрустят под его хваткой, уши закладывает, голова наполняется и вот-вот взорвется…

Стоп!

Мы стоим посреди торгового центра на Богом забытом пятом этаже. Мы стоим, она сидит. Мы смотрим на неё сверху вниз, но она не видит нас. Пятый этаж был отдан под косметические услуги и потому он нам ни разу не пригодился. Она сидит в углу и смотрит в одну точку. Мы стоим совсем рядом и в то же время очень далеко – в другой реальности, в другом времени, в другом измерении. Мы стоим в метре от неё и смотрим на пустой взгляд – он мертво застыл в одном положении и если бы не грудная клетка, мерно поднимающаяся вверх, опускающаяся вниз, клянусь, я бы поставила все на то, что она умерла, сидя. Тело, крохотное, жалкое, сжалось в углу и исключительно на остаточных импульсах гоняет кровь по венам. Можно ли умереть от искреннего нежелания жить? Глядя на живой труп, я была уверена, что Вошь докажет это на собственном примере, если не прямо сейчас, то в ближайшие сутки. Я и Ряженый – мы так далеко от неё и так близко. Ряженный говорит:

– Смотри.

И тут происходит то, что мучает меня уже несколько реверсов – сначала одежда, но тут же кожа женщины становятся прозрачными, теряя краску, но не плотность – кожа на месте, никуда не делась, и блики света на изломах тела доказывают это. Но вот цвет, он испаряется. Я вижу бугры красных мышц, я вижу красные волокна, пронизанные сеткой кровеносных сосудов, пропитанные кровью. Я вижу, как несется по артериям кровь, как она заполняет собой все тело. Но потом и это исчезает – мышечная ткань становится прозрачной, кровь и артерии теряют цвет, и я вижу скелет, битком набитый внутренностями – легкие раздуваются и опадают, под ними пристроилось мерно бьющееся сердце, желудок, селезенка, печень и тугой комок кишок. Я вижу матку, спрятанную в лоне таза, вижу глазные яблоки, парящие в глазницах, и благодарю судьбу за то, что они не шевелятся, а иначе меня бы вывернуло наизнанку. Метафизическое пространство или нет – я заблевала бы здесь все. А потом и все остальное теряет цвет – внутренности, скелет, череп вместе с мозгом и чертовыми глазами – все растворяется в прозрачности, и я вижу…

В прозрачном комке человеческого тела, лишившись всякой защиты, передо мной предстает она – красная, сочная, пульсирующая. Густая, плотная субстанция не просто прячется за сердцем, она обивает его, она окутывает его тонкой сетью паутины – длинных отростков, скользких щупалец, которые проросли в кровеносную систему. Они отравляют носителя, они сжирают его и это так… вкусно. Мой рот заполняется слюной, мои руки мелко трясутся, мое тело вспыхивает голодом и жаждой, одновременно пронзившими все мое существо. Я сглатываю слюну, я облизываю пересохшие губы, я не могу оторвать взгляда от красной матери внутри крохотного тела – она пульсирует, она сочно переливается лаковым блеском. Сжимаю зубы до боли в челюстных мышцах – я хочу сожрать это. Именно сожрать – вцепиться в плоть зубами, разодрать все, что мешает мне добраться до лакомого куска красного и вцепиться в него. С наслаждением вонзить клыки в лаковую сладость, почувствовать, как лопается оболочка, как заливает рот свежий, сладкий сок… Мое тело неистово трясется, и я чувствую, как оно меняется – гнется, словно растопленный воск, плавится от испепеляющей жажды внутри меня, становится не моим. Перекраивается, меняет изгибы и формы, и это так естественно, так приятно, словно внутри меня взрывается оргазм – раз за разом, во всем теле, в каждом куске моей плоти. Жажда делает меня гибкой, как расплавленной стекло, и я хочу быть ею. Мне необходимо принять в себя её тело, не обходимо свести нас к единому знаменателю – через секунды женщина станет моей, и я сожру её.