В консерватории что-то поправить

Консерватория, аспирантура, мошенничество, афера, суд, Сибирь.

Консерватория, частные уроки, еще одни частные уроки, зубные протезы, золото, мебель, суд, Сибирь.

Консерватория, концертмейстерство, торговый техникум, зав. производством, икра, крабы, валюта, золото, суд, Сибирь.

Может, что-то в консерватории подправить?

Михаил Жванецкий

© Ольга Евгеньевна Сквирская, 2021

ISBN 978-5-0055-0767-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Абитура

Имена изменены, образы собирательные

О консерватории я мечтала полжизни.

Но уж на что в моем родном студенческом городе, университет на университете, а консерватории в нем нет. Ближайшая в столице Сибири.

Туда и отправились мы вчетвером после окончания музыкального училища.

…Обычное общежитие показалось нам чем-то вроде Царства Божия. Язык пока не поворачивался назвать его по-простецки «общагой» – ради такого панибратства надо было как минимум поступить.

С огромными чемоданами, набитыми нотами и учебниками, шагали мы от трамвайной линии по указанному адресу.

Сквозь июньскую тополиную зелень проступила серая девятиэтажка. Из каждого раскрытого окна метров за сто наперебой разносились звуки Рапсодий Листа, Концертов Рахманинова, Каприсов Паганини, – свежая абитура готовилась ко вступительным экзаменам.

– Зачем им поступать, если они так играют, – пробормотала Маринка.

Вконец морально раздавленные бравурными аккордами и немыслимо виртуозными пассажами, мы несмело вошли в святая святых и направились к коменданту, заселяться.

…Едва закинув чемоданы в пустую обшарпанную комнату, мы немедленно реализовали то, что считал своим долгом каждый житель нашей страны, посетивший столицу Сибири: отстояли в кондитерской длиннющую очередь за большим фирменным тортом, с белково-кремовыми березками в качестве сибирского бренда.

Этот торт мы увлеченно поедали в течение трех первых дней нашей абитуры, после чего рвения заметно поубавилось.

– Хочешь тортик? Вон отрежь себе, в том углу лежит, – предлагали мы каждому, кто заглядывал к нам в комнату.

К торту прикладывались и землячки-старшекурсницы, снисходительно учившие нас жить и поступать, и народники с духовиками из нашего училища, заглянувшие проведать, и новообретенные товарищи-конкуренты, зашедшие за учебником и тоненько моросившие, типа, «ужас, как гоняют…» или «десять человек вчера не сдали и уехали домой», – а торт все никак не заканчивался.

Конкурс у музыковедов в этом году поистине дикий, прямо как в какое-нибудь театральное.

Но и мы не лыком шиты: наше провинциальное музучилище под управление знаменитого Шефа, даром что незрячего, издавна славилось крепкой подготовкой теоретиков и исправно поставляло кадры в близлежащую консерваторию. Правда, понаехало нас многовато, не могут же принять столько абитуриентов из одного города.

Тем не менее мы дружно шли напролом: каждую свободную минуту усердно занимались, писали «шпоры», разрабатывали системы визуальных подсказок и проч.

А экзаменов тьма-тьмущая. Ежедневно с утра до полудня мы толпились около какого-нибудь кабинета или зала для прослушивания, а потом то писали диктант, то отгадывали викторину, то играли фортепианную программу, то отвечали по билету на тему из музыкальной литературы. К вечеру, с замиранием сердца, искали свою фамилию в новых списках. Если фамилии не окажется, значит, не поступил, свободен…

В общем, день простоять да ночь продержаться…

…Экзаменационная тусовка – дело непростое: концентрация снобов на единицу пространства превышала допустимую норму.

Нас сильно напрягали еврейские узкоплечие очкарики, картаво излагавшие музыковедческие премудрости, высокомерные зубрилки с Урала, тараторившие наизусть целые страницы из теоретических трактатов, местные отличники, уверенно упоминавшие Шнитке да Канчели, неизвестных нам, темным провинциалам. Кроме того, в толпе всегда кто-то ныл «я нич-че не знаю» да «я не сдам». Не прибавляло оптимизма и то, что наши ряды таяли день ото дня, хотя шансы увеличивались.

Мы худели на глазах, потому что явно недоедали.

Тортик рано или поздно закончился, после чего выяснилось, что наше пропитание никак не организовано: во-первых, мы не имели ни посуды, ни припасов. В магазинах в ту пору царил «совок» в его худших проявлениях: на прилавках не стояло ничего съестного, кроме уксуса и лаврового листа.

Пельмени фабричной лепки, смороженные в один ком, – вот и все, на что можно было рассчитывать. Однако магазины с пельменями «Монолит» имели подлую привычку закрываться как раз тогда, когда мы возвращались в общагу, ощущая тягучую пустоту в желудках.

Днем мы еще как-то питались в обкомовской столовой, указанной нам бывалыми консерваторцами, а вечерами становилось грустно…

Но не тратить же драгоценное время на обустройство быта и на добычу продуктов, ходьбу по магазинам, стояние в очередях, приготовление ужинов, когда над головой, как домоклов меч, висит угроза провала.

– …Не ждали? – воскресным утром на пороге нарисовалась жизнерадостная Светка с чемоданом. – А я тоже решила с вами. Не поступлю – ну и не надо.

Светка была полная, румяная, хозяйственная и в меру ленивая. Закончив училище с тройками, она вышла замуж за военного. Даже речи не шло о том, что она собирается поступать.

Мы обомлели. С одной стороны, мы были ей рады: на курсе она была заводилой и массовиком-затейником, а с другой…

– Да вы не бойтесь – я на заочное, вам я не конкурент, – утешила нас Светка и по-хозяйски огляделась. – Надо бы борща наварить. На базар сходить, продуктов закупить…

«Начинается», – подумала я.

Светка всегда саботировала все наши сборища по подготовке к семинарам. «Нельзя ли покороче, самое основное», – командовала она, когда все же удавалось ее с трудом усадить за конспекты и клавиры.

– Вот сварим сегодня кастрюлю борща, а завтра вдруг нас выгонят – и кто его будет доедать? – возразила я.

Для нас это стало почти приметой: не готовить, чтобы не завалить.

В первый вечер Светка все же нажарила картошки, привезенной из дома, раздобыв у соседей сковородку.

– Это наша последняя картошка, – пригрозила я, поедая ужин. Впрочем, не без удовольствия…

Кое-как Светка встроилась в нашу зубрильную компанию и даже вошла в азарт. Но к концу дня зверски хотела есть не только она одна.

…Уж не помню экзамена, к которому мы так напряженно готовились. Кажется, он был одним из самых ответственных, поэтому мы старались не терять ни минуты.

Уже начало смеркаться, когда мы вдруг почувствовали, что от рези в желудке ни о чем музыкальном не можем думать…

– Магазины закрылись… – произнесла Маринка, выразив всеобщее сожаление.

– Может, в гости сходить? – предложила Аля. – К тем, кого мы угощали тортиком?

– Если не разъехались, – заметила я.

Дружною толпой мы решительно двинулись в гости.

В середине лета общага пустовала: студенты отбыли на каникулы, основная абитуриентская масса, завалившая экзамены, отчалила по домам. Смолкли романсы Рахманинова и мазурки Шопена. Лишь самые стойкие еще держались.

Мало того, что уже стемнело, так еще и половина лампочек была выкручена, и лифты не работали. Мы бродили, как привидения, по всем четырем блокам, туда-сюда. К сожалению, двери всех комнат, в которых проживали наши знакомые, оказались заперты. Костеря «предателей» последними словами, мы бесцельно болтались по пустующим этажам.

– Там что-то шумит… – я остановилась у входа в одну из секций и прислушалась.

Явно работала плита, и в кастрюле что-то бурлило…

«Борщ!» – предположила я, затем заглянула на кухню. Никого…

Я схватила кипящую кастрюлю и бросилась вниз. Наши – за мной. Через четыре пролета мы перевели дух на лестничной клетке, и я поставила кастрюлю на подоконник.

– Давайте посмотрим, – Маринке не терпелось.

Я осторожно приоткрыла кастрюлю… Бигуди… Там кипятились бигуди! Тьфу!..

Оставив кастрюлю на подоконнике, разочарованные, мы зашагали вниз.

Кто-то из нас решил по пути заглянуть еще в одну пустующую секцию. Мы гуськом прокрались следом.

О счастье! – в секционном шкафу завалялся распечатанный пакетик с рожками, целое сокровище.

– Я на шухер встану, посмотрю, нет ли кого, – предупредила я и обошла санузел с одной стороны (такая уж планировка у наших секций: умывальная и туалет располагаются посередине, а по обеим сторонам коридоры и двери в комнаты).

Обойдя вкруговую, я выглянула из-за угла. Как вдруг чья-то физиономия высунулась с противоположной стороны, дико заорала и скрылась. Я опознала Маринку и бросилась к выходу. Переполошенные, мы скатились кубарем с лестницы и очнулись только на первом этаже.

– Что случилось?.. – я никак не могла отдышаться. – Чего ты кричала?

– Там… там… кто-то был, – сообщила Маринка.

– Так это я была, – догадалась я.

– Ты?!!

– Ну да!

– Фу, а я так испугалась! – захохотала Маринка.

Навеселившись вдоволь, мы спохватились: где же рожки?

– А я их там бросила, я подумала, хозяева пришли, – сказала Светка. – Вы так заорали…

Мы поплелись наверх на поиски злополучного пакета. Но никто уже не помнил, на каком этаже из девяти это произошло. Мы совались во все секции подряд, но все было не то. Наконец, обессиленные и разочарованные, мы прекратили поиски и горестно поплелись домой.

– Неужели мы так и ляжем спать голодными! – взмолилась Светка. – Должен же быть какой-нибудь выход.

…Спасение пришло совсем неожиданно. Вдруг распахнулась дверь, и в комнату заглянула соседка, флейтистка из Кемерова.

– Девчонки, угощайтесь, – и она небрежно швырнула на ближайшую койку большую коробку с кукурузными палочками.

Мы хором издали восторженный вопль…

…Прошли годы, появилось много вкусного и разнообразного лакомства, а я по сей день всем гастрономическим наворотам предпочитаю кукурузные палочки. Когда я их ем, то испытываю неподдельное счастье.

Еда давно стала доступной, музыковедение ненужным. Консерватория давно закончена, непонятно только, зачем? В середине 80-х, когда мы поступали, «музыковед» – это звучало гордо, непыльная такая профессия за приличные деньги.

Закончили консерваторию мы совсем в другой стране, где трудно было себе вообразить более бесполезное образование. Мы с мужем, тоже музыковедом, попробовали было преподавать в университете. Звучит красиво, зато зарплата исчислялась… одиннадцатью «Сникерсами».

Может, в консерватории пора что-то поправить?

– Я б в риелторы пошел, – решился Шурик.

Увидел в газете объявление: «Агентству недвижимости „Аккорд“ требуются риелторы».

– Название подходящее, – одобрил Шурик, последний романтик. – Дай-ка туда позвоню.

– …Образование какое? – спросили с того конца провода.

– Высшее музыкальное, – неуверенно ответил он.

– Какую консу заканчивал? Нашу? – обрадовался голос. – А живешь где? Так это рядом с общагой! Давай к нам!

Ударник, кларнетистка и музыковед – вот компания какая.

…Через какое-то время у нас появился двухэтажный дом.

Значит, все было не зря.

Как я ночевала на кафедре марксизма

Имена изменены, образы собирательные

Первые месяцы учебы в консерватории – сплошной шок.

Вокруг таланты и гении, а ты так, погулять вышел. Как пели в консерваторском капустнике:

«Либерманы, Броны, Корны, а я маленький такой»…

Но сейчас не об этом, а о том, как я ночевала на кафедре марксизма.

…Мы с Маринкой попали в редколлегию консерваторской стенгазеты, уж не помню как.

Задача первокурсниц проста: подай-принеси, подержи карандаш, – но не только. Наша главная роль – изображать восторженную публику. Мы были «хлопальщицами и хохотушками» у старшекурсников, – причем безо всякого принуждения.

С самого первого часа, едва войдя в крохотную аудиторию, где заседала редколлегия, мы были сражены наповал качеством искрометных шуток и высочайшим уровнем интеллекта наших «дедов».

Редактором стенгазеты был пятикурсник с мальчишеским вихорком на макушке. Щуплый, по-мальчишески задиристый, этот Костик выглядел совсем не солидно. К тому же у него была такая забавная фамилия, что ему даже прозвище не требовалось.

Тем не менее от юноши за версту веяло Академгородком, уроками французского, энциклопедическими знаниями и степенью посвящения в недоступные нам тайные знания.

В редколлегии подвизалась также полненькая очкастая Алла, по виду синий чулок, но страшно умная.

Приходила и Ниночка-красавица-отличница-вокалистка-комсомолка. Комсомолка в первую очередь, недаром она подрабатывала лаборанткой на кафедре марксизма-ленинизма.

Эти Костик с Аллой постоянно что-то или кого-то вышучивали, виртуозно перехватывая остроты друг от друга на лету, как мячики. Мы с Маринкой чуть не рыдали от смеха, восхищения и бессильного страдания по поводу того, что никогда, никогда нам не жонглировать словами так, как они, – легко, играючи. Красавица Ниночка в этом не участвовала, тихо улыбаясь в сторонке.

Удивительно, но про что была газета, я не запомнила. Кажется, мне даже поручили что-то там раскрасить, к чему-то написать заголовок. Вроде выполнила, но очень средне. У меня не было ни одного шанса проявить себя, настолько блестящей была та капустная тусовка, до которой я была милостиво допущена.

Через три месяца сменился редактор стенгазеты. Теперь нами командовал профессор Лужский, известный консерваторский мачо, который славился своими прогрессивными и демократичными взглядами на жизнь и на музыку. Тоже ничего плохого.

Правда, теперь веселье как выключили. Великолепный на публике, профессор вовсе не торопился расходовать себя по пустякам, на заседаниях редколлегии, в присутствии каких-то невылупившихся птенцов. Регулярно опаздывая на несколько часов, он вваливался в аудиторию истории музыки, – именно там теперь выпускалась газета, – мрачный, скучный, весь занятой.

Газету Лужский старался выпустить быстро, общался деловито и скупо, буднично раздавал рутинные задания.

В общем, мы были и разочарованы, и подавлены величием и недосягаемостью главного редактора, львиную долю времени проводя в тягостных ожиданиях.

…Вот почему в ту предновогоднюю ночь мы не смогли вечером уйти домой, в общежитие.

Слоняясь по опустевшей консерватории, почти допоздна мы прождали Лужского, настраиваясь на предстоящий всенощный аврал. Наконец профессор объявился.

Однако тому пришлось работать на два фронта.

Пока мы выполняли очередное задание в пресс-центре, Лужский успевал, переместившись в концертный зал, с блеском покомандовать репетицией консерваторского капустника.

А в это время в спешном порядке мы печатали статьи, клеили фотографии, красили заголовки. И конечно, попутно отвечали на многочисленные телефонные звонки:

– Алло, кафедра истории музыки. Нет, Лужского здесь нет, он на репетиции капустника.

То и дело мы забегали к Учителю за инструкциями, прямо в концертный зал.

Конечно, уж там мы позволяли себе чуть-чуть подглядеть. На репетиции крутились и Костик, и Алла, и Ниночка.

Боже, как там было круто! Молодые профессионалы, без пяти минут, так здорово играли и пели, такими задорными были номера, такими острыми шутки, какими они могли быть только до наступления эпохи гласности.

Например, этот номер:

– У солдата выходной, пуговицы в ряд! – зычно, по-солдафонски, распевали дирижеры-хоровики, выстроившись в два уровня, словно «краснознаменный хор». – Ярче солнечного дня, … пуговицы в ряд!

Часовые на мосту, … пуговицы в ряд!

Проводи нас до ворот, … все пуговицы в ряд, все пуговицы в ряд!

Идет солдат по городу, по незнакомой улице,

И от улыбок девичьих …все пуговицы в ряд!

Не обижайтесь девушки, ведь для солдата главное,

Чтобы его любимые… все пуговицы в ряд!

Зрители уже сложились пополам, в истерике, а ведь впереди еще один уморительный куплет, с припевом.

Вот как консерваторское братство высмеяло один из студенческих кошмаров, службу в армии, – как правило, в музвзводе Сибво.

В общем, мы ничуть не пожалели, что не ушли спать домой, в общагу.

И репетиция, и работа над выпуском закончились только в пятом часу ночи. До утренней лекции оставалось всего ничего. Только мучительно хотелось спать.

Тогда Маринка устроилась ночевать на кафедре истории музыки, на кушетке, а меня Ниночка по блату отвела на кафедру марксизма. Там стояло большое удобное кресло. Забравшись на него с ногами, укрывшись своим пальто, я отрубилась…

Меня разбудил телефонный звонок.

…Вокруг резкого звука в моем просоночном состоянии тут же образовался какой-то фантасмагорический сюжет, затем сон оборвался.

Не открывая глаз, протянув руку в направлении звука, я сняла трубку:

– Але… Кафедра истории музыки…

Открыв один глаз, спросонья увидев на стене в рамке профиль вождя, я сообразила, что история музыки тут не при чем…

– Ой, нет: кафедра марксизма-ленинизма, – плохо владея не проснувшимся еще голосом, исправилась я.

– Что?! Кто это?! Что Вы там делаете? Как фамилия? – услышала я металлический тембр, от которого с меня мигом слетели остатки сна…

…На лекциях по истории партии эта дама, обводя острым взглядом поток первокурсников, не только пофамильно опознавала тех, кто сидел на лекции, но и засекала всех, кто на нее не пришел.

Заведующая кафедрой марксизма, подтянутая крашеная блондинка с вкрадчивой и даже ласковой речью, от которой становилось не по себе, была злопамятной и мстительной. Отмечая тех, кто позволяет себе опаздывать, кто не проявляет должной активности на семинарах, кто пропускает демонстрации, припоминала им все это на ближайшем экзамене. Недостаточное усердие в идеологическое сфере само по себе приравнивалось к проступку, не говоря уж о прямом диссидентстве. Она никогда не повышала голоса, но от нее веяло чекистским прошлым нашей страны, которое мы уже не застали, но интуитивно ощущали, в виде мороза по коже.

На кафедре марксизма все, от доцентов до лаборантов, были штатными и внештатными сотрудниками спецслужб.

Эта кафедра была всесильной. Понятно, что при таком скоплении талантов, потенциальных поставщиков валюты в страну, твердой рукой необходимо внедрять в консерватории правильное, патриотическое воспитание.

Это я к тому, что кафедра марксизма в конце декабря восемьдесят четвертого года – самое неудачное место для ночлега, которое только можно изобрести…

– …Как Ваша фамилия! Отвечайте! – кричала в трубку Железная леди…

Больше всего на свете мне захотелось, чтобы этот дурной сон прекратился. Не придумав ничего лучше, я тихо положила трубку. Но не тут-то было: телефон разразился новыми трелями.

Сбежать?.. Так она все равно узнает фамилию, и будет еще хуже… Подумает, что я здесь занималась чем-то нехорошим. Доказывай потом, что я не верблюд… Ох, придется взять трубку.

– Ну алло…

– Фамилия? С кем я разговариваю?

– Да зачем Вам моя фамилия? Вы все равно меня не знаете… – заныла я слабым голосом. – Я же ничего не делала, я просто спала…

– Как Ваша фамилия?! – настойчиво требовала заведующая кафедрой.

– Ну Скви-ирская… – в конце концов проблеяла я.

– Так вот, Сквирская, слушайте меня внимательно: когда придет Ниночка, передайте ей, чтобы срочно купила цветы, потому что Евгению Георгиевичу утвердили докторскую.

Тьфу, только и всего.

– Вы меня поняли, Сквирская?

– Да-а… – прошелестела я, находясь в полуобморочном состоянии, не чая выбраться из этого злополучного места.

Вечером весь прогрессивный Новосибирск рвался на консерваторский новогодний капустник.

Зато нас, членов редколлегии, пусть и «младший рядовой состав», без очереди пропустили в зал, как своих. Настроение наладилось. Я уже и думать забыла про свое кошмарное пробуждение в неположенном месте, двигаясь по залу в толпе блатных, которых тоже оказалось немало.

– «Але, это кафедра истории музыки… – вдруг пропищал кто-то над моим ухом тоненьким голосом. – Ой, нет: марксизма-ленини-изма…»

Недоуменно оборачиваюсь… Это вихрастый Костик за спиной передразнил меня, ехидно улыбаясь. Интересно, откуда он узнал?..

…Поступив в консерваторию в одной стране, мы закончили ее уже в другой. Изменилось не только название государства. В нашу жизнь грубо ворвались гласность и свобода.

Кафедра идеологии понемногу сдавала свои позиции. Светила сибирской скрипичной школы, звезды фортепианного исполнительства пачками повалили из страны, на все четыре стороны.

– …Ах, этот Вадик Р.! То и дело пропускает лекции по историю партии, – помню, во всеуслышание ругалась Железная леди. – Ну и что, что гастроли. Не знаю, не знаю, как он мне будет сдавать. Останется у меня не аттестованным, – и весь поток замирал от ужаса.

Кстати, Вадик так и не вернулся на Родину с гастролей, успешно зависнув в Европе, – там, где по достоинству могут оценить гениальную скрипичную игру, без бесплатного приложения, в виде знания основ марксизма.

Он приехал в Россию через несколько лет, говорят, на собственную свадьбу, и не в Сибирь, а в Питер. Легенда гласит, что ректор Новосибирской консерватории, – тот самый, которому покупались цветы в честь защиты докторской, – срочно вылетел в Питер, чтобы самолично вручить жениху, в качестве свадебного подарка, диплом об окончании Новосибирской консерватории. Догнал и вручил. У меня только один вопрос: какую оценку они ему нарисовали по истории партии?

А следующим ректором после ушедшего на пенсию Евгения Георгиевича стал… тот самый Костик со смешной фамилией. Вот тебе и несолидный парнишка.

Ничего странного: он еще тогда подозрительно много знал.