© Ольга Шипилова, 2021
ISBN 978-5-0053-0871-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Медицина – это любовь,
иначе она ничего не стоит
Поль де Крюи
Пролог
Женщина лежала на кушетке в правом холодном углу блока интенсивной терапии. Ее опухшие вывернутые руки неестественно изогнулись, несогласно замерли над голубым дерматином кушетки, точно женщина долгое время отмахивалась ими от стаи стервятников, но, так и не справившись, поддалась, смирилась. Уставшие от борьбы черные пальцы все еще подрагивали, торчали безобразными буграми крупные локтевые суставы. Обиженно молчали погасшие аппараты. По коже ног ползали зеленые пятна, похожие на лишайники. Крупные трещины на восковых пятках все еще грустили о теплой земле, о первых всходах, не сумев до конца избавиться от тонких волосков трав и песчинок на них. Голова запрокинулась, рот приоткрылся, а глазные впадины кроваво зияли в равнодушный ко всему кусок белой плитки с отколотым краем. Сбившиеся волосы, слегка тронутые сединой, налипли на вспотевший лоб. Несколько еле заметных родинок взбегали на ввалившийся висок, недавно вздувшаяся на нем синяя лента вены мгновенно теряла форму, превращаясь в плоскую нарисованную линию. Это мог бы заметить каждый, если бы скомканная простынь не была брошена на лицо женщины. Грудь, обнаженная, неприкрытая, казалась еще живой, горячей, и если коснуться ее, требовательно потянуть, то из сосков, совершенно розовых, непременно брызнут, омоют собой и пол и стены, стерильные и оттого такие запятнано-бессовестные, кровь и молоко.
– Теперь грузим? – вопрос раздался со стороны блока, где запертые массивные двери хранили тело умершей от глаз еще живых.
– Теперь да! – ответил звонкий девичий голос, заглушая своей весенней, почти птичьей трелью, тихие шаги на лестнице за стеной, за темной нишей, за совсем другими дверями, умело спрятанными от любопытных двумя высокими металлическими шкафами с надписью «инвентарь».
Глава 1
Итак, я нашла в себе силы и смелость рассказать эту историю, пока отголоски ее еще живы, а в моем сознании не померкли дикие картины увиденного. Все началось в феврале этого года, ровно за три месяца до событий, о которых я хочу поведать. Попробую сделать это как можно красочнее, во всех подробностях, не упустить ни одной детали, ибо эти детали имеют первостепенное значение.
Меня зовут Алиса. Не так давно я работала журналистом в захудалой местной газетенке, редакция которой размещалась, впрочем, и сейчас продолжает размещаться, в центре города, на улице, где вековым, влажным напоминанием старины, облокотилось о бордюры наше вросшее в городскую, непривычную для него жизнь, здание. Улица всегда, сколько я себя на ней помню, была глухой и всеми позабытой. Зимой ее заметало непроходимым снегом, а летом она погружалась во тьму, создаваемую кронами старых каштанов. Наше здание, когда-то признанное памятником архитектуры, густо сорило штукатуркой на потрескавшийся от времени тротуар, вздыбившийся то там, то здесь усилиями корневых жил. Мы размещались на первом, загаженном кошками, этаже. И вывеска наша с робким названием «Крестьянская Зоренька», совершенно ничем не примечательная, могла лишь внимательному прохожему обстоятельно намекнуть, что дело наше весьма значимое, потому как освещаем мы количество надоев, произведенной сельскохозяйственной техники, посевных угодий, и территорий, отведенных для выпаса крупнорогатого скота. Никаким другим событиям наша газетенка внимания больше не уделяла. Хотя случилось одно некрасивое дело, после чего и началась вся эта странная история, о которой я взялась рассказать.
Наш главный редактор Аркадий Илларионович, за глаза – Крокодил, двадцать лет мечтал сделать «Зореньку» чуть ли не самым популярным изданием в городе, а может, и во всей области. Однако в силу своей подозрительности и страха пропустить в печать что-нибудь лишнее так и не решался. А лишним было все, что не касалось сельской жизни. Придя по распределению в «Зореньку» после университета, я планировала перевернуть ее с ног на голову и даже опусы на злободневные темы пописывала, неизменно в конце статьи знаменуя свое творение тремя заглавными буквами А. Л. И. – производное от Алисы. Каждый должен был найти в этом что-то для себя. Один – инициалы, другой – мужское имя, теперь уже такое популярное в нашем многоконфессиональном городе. При любой возможности, особенно если это касалось горячих новостей или эксклюзива, я старалась скрывать свое женское происхождение. Ибо еще со студенческой скамьи пришла к выводу: мужские излияния читатель уважает больше, нежели дамские, слезливые. Однако всем моим ночным стараниям с карандашом и скомканными бумажными листами свет удавалось увидеть не так уж часто. Вредный Крокодил качал головой и, причмокнув, говорил:
– Вот вы, Алиса Павловна, умный человек, светлая голова, а все же никак не хотите понять: это может навредить не только нашей деловой репутации, но и вам лично. Посему давайте оставим ваше журналистское расследование пока, акцентирую, пока, без читательского внимания. Пусть факты возымеют, так сказать, отыщут свою силу в долгом ящике нашей редакции до наступления лучших времен.
Времена менялись, но все никак лучшими не становились. А несколько месяцев назад дела нашей «Зореньки» пошли из рук вон плохо. И подозрительный ко всему Крокодил сдался, хотя дело было весьма рискованное. Тогда по многим причинам мне оно показалось высосанным из пальца, а вот Крокодил поверил и дал добро. Риск получился оправданным. «Зоренька» забралась в эпицентр общественного скандала, ее невозможно было достать ни в одном киоске города. Только после всего этого шума журналист А. Л. И. и еще одни коллега-правдобороец оказались уволенными Крокодилом легким росчерком позолоченной ручки, извлекаемой из черного бархатного футляра по особым случаям.
Был обед, у нас в редакции он длится с часу до двух. Мы с моим однокурсником, а заодно и коллегой, Толиком решили подкрепиться бутербродами с кофе. Толика я любила по-дружески, даже скорее по-матерински, но как корреспондент А. Л. И. не уважала. Толик был труслив. Не сразу, потом, когда приходилось нести ответственность за всякое написанное слово. Толик, не думая, брался за скользкие темы, но после, когда понимал, что острыми зубками своими ухватился за ноющее живое, впадал в истерию, без особых усилий мог броситься в бега. Однако, несмотря на повышенную осторожность, Толик слыл прирожденным гением. Небеса наделили его великим даром: он легко писал, слово текло из него ручьем, разливалось, искрилось, получало объем и форму, убедительно вливалось в душу любому напрямую столкнувшемуся с ним. Даже если читатель мельком, от скуки просматривал «Зореньку», всегда останавливался на статьях, почти сказочных, о сельскохозяйственной технике и бычках-производителях, подготовленных ни кем иным, как Толиком. Этому я всегда завидовала. По-доброму. Из Толика получился бы отличный фантаст, но только никак не журналист. Человеком он был мягким, впечатлительным и очень ранимым. Поэтому так легко, не думая о последствиях, воодушевился историей женщины, постучавшейся к нам в редакцию именно в обеденное время. Она была заплакана, прямо с порога начала нести вздор о каких-то органах, неучтенных трупах и погибшей дочери, ставшей жертвой медицинского сговора. Нам бы поддержать тогда ее добрым участливым словом и аккуратно проводить из здания, но добродушный Толик пододвинул кресло под самые ее ватные колени и принялся заинтересованно слушать, дожевывая второй бутерброд всухомятку.
В эту историю я не верила. Понимала: человек потерял взрослого ребенка, девушка умерла в больнице, не приходя в сознание. Умерла одна, среди чужих людей, среди белых халатов. Мать ищет виноватых. Ей сейчас это нужно как воздух, иначе она потеряется, забудет, для чего живет, не найдет смысла для своего существования. Люди так устроены, им нужно кого-то винить: или Бога или врачей. Врачи виновны лишь в том, что берутся спорить с небесами. Но если хорошо подумать, они же не силой нас затаскивают в реанимации и больничные палаты. Мы сами зовем их, как последнюю надежду, когда небеса замолкают, теряя голоса жизни, и только набат тяжело бьет, отсчитывая последние удары нашего сердца. Мы всегда хотим жить. Сами кличем к себе эти халаты, которых боимся с раннего детства лишь для того, чтобы потом так жалко и безнадежно умереть не в кругу семьи, а среди них, пахнущих хлоркой, камфорой и болью.
Я посмотрела на Толика. Глаза его влажно блестели, мне показалось, что он плакал. Плакал молча, с куском хлеба во рту. Его худое нервное лицо стало меловым, тоненькие губы дрожали, несколько крошек прилипло к ним. В эту секунду он был трогательным и бестактным, потому что ел, продолжал жевать, будто перед ним был не человек, а экран телевизора. И мне вдруг сделалось жаль его. Он верил. Маленький беззащитный гений верил этой потрепанной жизнью женщине. Мне нестерпимо, до зуда в костях, захотелось ему помочь. Может не мне, Алисе, а проницательному, хваткому А. Л. И., который приловчился еще в студенчестве высасывать из ручек, пальцев и карандашей шедевры. Мы с Толиком, блестящие выпускники журфака, десять лет просидевшие без серьезного дела в «Зореньке», решились взяться за свое собственное совместное расследование, которое Толик считал сенсацией, а я – фантастической выдумкой, которую можно завернуть в блестящую обертку и выдать за сенсацию.
Мы договорились встретиться в кафе с этой женщиной на следующий день, чтобы узнать все детали и подробности. Толик заказал для нее кофе. Она не отказалась, но и не согласилась. По ее щекам, как и накануне в редакции, текли слезы. Я видела, что она не в себе, нуждается в помощи специалистов, но все равно продолжала слушать, пытаясь делать записи в блокноте. Временами женщина останавливала сама себя, погружалась в память, где дочь еще жива, где она ходит в школу, в музыкальный кружок, спешит на первое свидание. И на губах матери появлялась еле заметная улыбка, словно не было никакого горя, оно никогда не войдет в ее дом, никогда не случится. А я почему-то, глядя на нее, думала о своей соседке с четвертого этажа Тамаре Степановне. У той никогда не было детей, только собака колли, по кличке Джесс. Тамара Степановна, когда брала себе псину, забыла дома очки. Целую неделю она была убеждена, что шаровидное, узкоглазое существо на лохматых ножках – девочка, оказалось – парень, имя Джессика стало Джессом. Так и живут они вместе уже двенадцать лет, оба старые, добрые, но никак не одинокие. Что лучше? Кто из этих двух женщин счастливее или несчастнее? Та, которая постигла материнство и потом потеряла своего ребенка, или та, которая его никогда не знала, но считает себя истинной матерью Джесса, именуемого не иначе, как сынок?! Я тоже любила Джесса. Люблю и гуляю с ним часто, когда Тамаре Степановне нездоровится.
Вспомнив чайные умные глаза, тонкую шерсть, соболиный окрас, я улыбнулась. Потом спохватилась: передо мной текла рекой исповедь человеческой утраты, а я мысли свои адресовала собаке. Сделав над собой усилие, я привела чувства в порядок и погрузилась, насколько это было возможно, в омут материнских страданий. Ровно два года назад ее дочь пришла с работы чуть шатаясь. Она, мать, подумала, что дочка пьяна. Чего не бывает в двадцать восемь? Мужа нет, а девочка выросла. Давно пора, чтобы все, как у всех. В два ночи женщина проснулась. Дочь мычала, металась в бреду на кровати. Вызвала «скорую». Забрали. Ни куда-нибудь, а в лучшую клинику города. Реанимация. Диагноза нет. Подозрение на инсульт. Нужны хорошие лекарства, как назло, в клинике их не оказалось. Мать отправили за лекарствами в дежурную аптеку. Спустя двадцать минут после ее ухода дочь скончалась. Трагедия. Врачи уверяли, что мозг умер еще в «скорой», а женщина клялась, что слышала, когда ее девочку увозили в реанимацию, она трижды назвала ее мамой. Потом – вскрытие: что-то не так с органами, путаница в анализах крови и мочи. Мы писали статью. Она получалась убедительной, хотя и строилась только на информации, полученной нами от несчастной матери. Я продолжала не верить. Провели свое собственное расследование. Узнали о документе внутреннего пользования, который никто никогда не видел, выслушали санитаров. Действительно, многое не сходилось, но не настолько, чтобы обвинить медицинское учреждение и врачей в черном сговоре. Зато верил наш Крокодил, скорее пытался верить. Это я сейчас так думаю, проанализировав холодной головой всего его действия. Крокодилу нужны были «жареные факты». Он подписал статью в печать не глядя. Дело черных трансплантологов! Нет, я не верила. Все это невозможно в нашем городе, в нашей стране – городские легенды. Девушка умерла два года назад, молодые умирают, этим теперь никого не удивишь. Да, мать страдает, она никогда не смирится. Но это жизнь, обычная наша жизнь, она не бывает без смерти.
Следственный комитет провел проверку: вина врачей и клиники не установлена. Возможно, что-то напутал патологоанатом, неверно взяла анализы реанимационная медсестра, их обоих уже уволили. Ночное дежурство, люди работают на износ. Я писала эту статью вместе с Толиком, и я подписывала ее вместе с ним. Шума вышло много. Но ни одного факта, кроме записей в истории болезни, которые не сходились, и свидетельств обезумевшей матери. Когда, наконец, запахло долгожданными «жареными фактами», а вслед за смердящим душком возникла необходимость писать опровержение, наш Крокодил умыл руки. Виноватыми сделали меня и Толика.
Рейтинги «Зореньки», о которых она раньше и мечтать не могла, взлетели, а мы с Толиком вылетели. Толик, боявшийся потерять работу еще с детского садика, едва не покончил с собой. Мы понимали, после сего скандала нам достался волчий билет. Провизжав на балконе моего пятого этажа всю ночь, утром Толик погрузился в поиски чего-то нового посредством интернета и дорогого, купленного в рассрочку, ноутбука. Вечером того же дня он завербовался, боюсь даже сказать куда, и уехал, по его словам, в зону боевых действий, где его точно искать не будут, а если и найдут, то не его.
Оставшись одна, я поняла всю тяжесть ситуации, в которой оказалась. «Зоренька» забрала мое будущее и мои надежды. Почти неделю я провела в своей квартире, жалея себя и казня за то, что ввязалась в аферу, предложенную Толиком. В одну из бессонных ночей, я так сильно себя ругала, что почувствовала, как сердце сначала юркнуло в область кишок, а потом, резко вернувшись на место, залилось горячим свинцом. Это был сердечный приступ. С трудом дотянувшись до телефона, я сделала последнее, что могло бы сохранить мне жизнь. В четыре утра меня доставили на «скорой» в самую лучшую клинику. О, ужас, в ту самую клинику, о которой мы писали! Если бы можно было облить себя бензином и поджечь прямо в машине скорой помощи, я сделала бы это, не задумываясь, невзирая на то, что у меня подозрение на инфаркт. Настолько невыносимым и распирающим сделалось чувство стыда. Но мне вонзили толстенную иглу в правую руку, и поджигать себя я больше не хотела. Стало очень хорошо, тяготы отступили, и я забылась крепким безмятежным сном.
Глава 2
Утром я проснулась с тяжелой головой. Немного осмотревшись, поняла, что нахожусь в больничной палате. Правда, палатой назвать ее было сложно: помещение больше походило на гостиничный номер. Кремовые стены пахли свежей краской, не сильно, еле ощутимо. В небольшом коридорчике, отделяющем палату от больничной суеты, тарахтел холодильник, на нем стояли графин с водой и два граненых стакана. У входа в ванную комнату висело овальное зеркало, обрамленное тяжелой оправой. Рядом с моей кроватью стояла пустая тумбочка, напротив – еще одна кровать, застланная, свежая от хрустящего белья, с такой же приветливой, но совершенно безжизненной тумбочкой. В висках ломило, а внутри впервые за последнее время царила удивительная тишина, безмятежный покой. Мне было счастливо, как в детстве, этого чувства я так давно не испытывала. Последних лет пятнадцать меня неустанно при пробуждении мучили непонятный страх и беспокойство, я списывала все на специфическое мировосприятие творческой личности, если можно журналистов причислить к таковым. Но, как бы там ни было, прежде чем поднять свое изъеденное ночными журналистскими потугами тело, мне приходилось не меньше тридцати минуть покоиться в постели, чтобы привести чувства и мысли в порядок. Были такие утренние часы, о которых мне вовсе не хочется вспоминать. Случалось, что мне казалось, будто вся вселенская тоска вползла в мою худосочную, совсем не женскую грудь, и думалось мне в такие моменты, что лучше умереть, нежели жить. (Правда, после всей этой истории, о которой я пишу, моя боль только усилилась, и я не знаю, как смогу продолжать свое земное существование…)
Но в это солнечное утро все было иначе. Я легко поднялась, сердце немного тянуло, точно к нему пришили что-то тяжелое. На мне была казенная сорочка с оборками, она пахла хлорированной казенной чистотой. Внизу, у самых коленей, виднелась лиловая прямоугольная печать. А под кроватью стояла «утка», она же – судно. Мне стало жаль себя. Чуть больше тридцати, а утка – как у престарелой бабушки. Но я подняла жалюзи и увидела пейзаж за окном. Думать о всяких глупостях моментально расхотелось. Под окном веселилась мать-и-мачеха, желтая как солнце; позеленевшие сосны, рвались к синему небу, толстыми стволами своими цепляясь за мой карниз первого больничного этажа; робкие облака тонули в их распушившихся кронах, вечных, смолистых и таких ароматных. Я ударила по белоснежной ручке оконной пластиковой рамы, она распахнулась: сначала звук, потом свет, а за ними запахи контузили меня. Да, да, именно контузили. Я не заметила, не могла заметить, как в наш город на цыпочках вошла весна. Где же были мои глаза, куда они только смотрели? Это мое самое любимое время, я родилась весной! Какой сейчас месяц? Кажется, март, его конец, день рождение в мае. Я выдохнула. В голове за последнее время накопился мусор, и вот сейчас, свесившись всей своей Алисой из окна, я расставалась с ним: без жалости, без сожаления. Болезнь словно омыла меня. Сделала чистой, первозданной. И пусть сердце продолжало тянуть, готовое опрокинуть меня, как жука, на спину, стянув при этом с подоконника на теплую землю. Мне не было страшно, я соглашалась на капризы моей самой сильной мышцы в организме. Более того теперь я как будто никому ничего не должна. Какие претензии, какие сфабрикованные факты, если я больна, почти умираю?! Пусть все катятся к черту!
Я высунула язык. Подставила его солнцу. Теперь я ничем не отличалась от Джесса. Он тоже так делает. Разве я не могу позволить себе быть хоть немного, хоть совсем чуть-чуть счастливой? Впервые со школьных лет. Не пряча язык, прищурившись, я увидела сосновые ветки. Совсем скоро они зацветут. На одних побегах появятся красные шишки – женские, на других – желтые, собранные в соцветия – мужские. «Ага, – вспомнила я курс биологии, – семена крылатые, с твердой оболочкой в виде орешка, в зародыше может быть от четырех до пятнадцати семядолей». Точно! Как давно все это было! За журналистскими расследованиями и делами «Зореньки» вовсе позабыла о своей страсти с раннего детства – биологии. В голову, в лобную ее часть, начали медленно втекать схороненные знания, будто в мозге очнулся сломавшийся ржавый механизм. Дернулось в переносице, закололо в висках, посыпались искры спрятанной до срока в коре полушарий и подкорковом гиппокампе информации. Перед глазами возникли тетрадные исписанные листочки, Законы Менделя, строение РНК и ДНК, дрейф генов. Появился из и прошлого портрет Линнея, такой любимый в юношестве, его видовые эпитеты. И мне вдруг так резко, так обжигающе больно стало ясно, что я много лет занималась вовсе не своим делом. Я вспомнила себя маленькую: о чем мечтала, чего ждала, во что верила. Я же хотела быть научным работником, нет, исследователем, открыть что-то из области вирусологии, найти лекарство от старости, спасти человечество от гриппа и еще, кажется, я хотела лечить людей. Это уже потом, в десятом классе, почему-то решила, что журналистика – мое, ведь целых четыре года я была главным редактором школьной газеты. Мне пели хвалебные оды учителя, и я вдруг поняла: лечить можно не только таблетками, но еще и словом. А вон как все вышло! Мы с Толиком ранили людей, причинили им боль. Вспомнив о Толике, о вчерашней ночи, снова подурнело, резануло в груди, подступили слезы, хотя я никогда не была склонна к сентиментальности.
Не знаю, куда бы увели меня печальные мысли, и довели бы они до нового сердечного приступа, но в дверях что-то громыхнуло. Я быстро вылезла из окна, обернулось. В палату без стука вползала металлическая каталка на колесиках, над ней висело дурманящее паровое облако, позвякивали крышечки на огромных кастрюлях. А над кастрюлями пыхтело раскрасневшееся лицо невысокой женщины в белом чепчике.
– Завтрак, – коротко произнесла она, не отрывая глаз от кастрюль.
Я села на кровати, точно это короткое слово было приказом сесть. Но женщина подняла на меня свои красивые синие глаза и улыбнулась:
– Кушать хотите? Сегодня у нас пшенная каша с тефтелями и чай.
О небеса, это было волшебством! Когда в последний раз я ела полноценный завтрак, да еще такой?! Родители и брат живут в другом городе, обо мне много лет никто так не заботился, как она, вошедшая ангелом в чепчике. Что я вообще ела за все эти годы своей самостоятельной жизни? Бутерброды, которые носили по очереди с Толик в редакцию, картошку фри в ресторане быстрого питания за углом дома, салат «Мимозу» из гастронома да воскресные пироги с капустой моей соседки Тамары Степановны. А здесь: каша, тефтели – песня, звучание, мелодия.
Улыбаясь, должно быть очень глупо, я кивнула и проглотила слюну. Женщина в чепчике взяла тарелку, смахнула ловко с кастрюли крышку – и я обомлела. На моей тумбочке, совсем пустой, ибо я не взяла с собой ни одной вещи, кроме мобильного телефона, появилось дымящееся чудо. Желтая ароматная каша, поверх которой медленно растекалась, таяла густая подливка, а рядом дышали жарко мясным свежим духом две паровые тефтели.
– Вилочка, – сказала женщина и протянула мне прибор, – сейчас чаю налью, и булочка ваша, держите.
Я задыхалась от счастья. Взяв вилку в руку, я коснулась тефтелей, они были податливыми, сочными. Потом отломила кусочек булочки – внутри изюм.
Женщина в чепчике стояла, забывшись о своей каталке на колесиках, и смотрела нежно на меня. Ее руки в перчатках взмокли, покраснели, она сложила их на груди.
– Хотите? – вдруг очнулась я, вспомнив, что некрасиво вот так эгоистично проглатывать еду в одиночку, и протянула той надломленную булочку.
– Нет, что вы, – замахала она на меня руками, у нас этого добра… – и, не закончив фразу, снова склонилась над кастрюлями, будто ей не было никакого дела ни до меня, ни до моей булочки.
Громыхнула каталка, скрипнули колесики, мелькнул в дверях белый чепчик, оставляя после себя в палате лишь дух только что принесенной еды. Я вернула булочку на тумбочку и начала проглатывать кашу. Ничего вкуснее я никогда не ела, разве что воскресные пироги Тамары Степановны.
Ровно в одиннадцать был обход. В дверь постучали, кротко и тактично.
– Да, да, – ответила я и отодвинула в сторону посуду, которую успела вымыть сама в раковине здесь же в палате.
– Доброе утро! – тишину палаты растревожил мягкий бархатный голос, принадлежащий высокому молодому доктору в безупречно белом халате. Курчавые вьющиеся волосы, смуглая кожа, статоскоп на груди, в руках папка. Это был мой лечащий врач, кардиолог. Я догадалась интуитивно, журналистская чуйка, нюх – как выражался наш Крокодил. Доктор обвел одними глазами помещение и хлопнул папкой себя по бедру:
– Вот лентяйки, скоро полдень, а посуда все еще в палате пациентки!
– Не ругайтесь, – встрепенулась я, – я все вымыла, посуда не мешает!
– Запрещаю!
– Что? – не поняла я.
Доктор опустил глаза, заглянул в папку. Должно быть, он не помнил, а может, не знал, как меня зовут.
– Запрещаю вам, Алиса Павловна, любой физический труд, всякие нагрузки, кроме лечебной физкультуры! Только отдых, только положительные эмоции.
– Да мне не тяжело, – под его напором я начала мямлить.
– Понимаю, только не стоит делать работу за других. Особенно после тяжелых часов в реанимационном отделении.
Я не знала, о чем он говорит. Реанимация? Я была в реанимации? Но когда?
Доктор уловил мое немое возмущение. Нахмурил густые брови.
– Вы ничего не помните, это все лекарства, за вами пришлось понаблюдать в реанимационном блоке. Несколько часов вы провели под зорким взглядом нашего реаниматолога, потом, когда угроза жизни миновала, были переведены в эту палату. Вы журналист, не так ли?
«О боже, он все знает! – мое сердце стучало в горле, сейчас я его изрыгну! Но откуда? Какой стыд!»
Доктор точно прочел мои мысли:
– В беспамятстве вы бубнили что-то о газете, статьях и главном редакторе. Дежурная медсестра сидела с вами рядом. Алиса Павловна, вам не стоит беспокоиться, сейчас все хорошо. Мое личное мнение, что всему виной алкоголь и большое эмоциональное напряжение…
– Алкоголь? – я шептала, голос покинул меня.
– Да, алкоголь и негативные эмоции! – доктор покачал головой, словно я была нашкодившим ребенком.
«Точно, накануне я пила, но не так много, чтобы угодить в реанимацию. Теперь и врачи и медсестры думают, что я спивающийся журналист!»
– Вам нечего стесняться, мы все понимаем, стресс, нервы, психосоматика…
«Психосоматика – какое хитрое слово! Слышала его тысячу раз, но до сих пор не знаю, что оно значит».
– Я сейчас вас послушаю! – доктор коснулся дужки статоскопа и сделал уверенный шаг к кровати, на которой я все это время сидела.
Я сжалась, щеки тут же стали горячими. Мне было стыдно. Очень-очень стыдно. Пришлось задрать сорочку, под ней – ничего. А еще это дурацкое дело, зачем только ввязалась в него?!
Доктор терпеливо дождался, когда я поборю смущение и буду готова к осмотру. Он безмолвствовал: не упрекал, не искал изъяны в моей профессии и в моем теле. Добрые глаза его смотрели поверх моей макушки, туда, где за больничным окном нежилась на солнце мать-и-мачеха. Чуть прохладный статоскоп ползал по коже, рождая сотни мурашек, бегущих вслед за ним. Теперь я все знала, будто пробудилась от долгого тяжелого сна: вот профессия, вот настоящее дело! А то, чем занимались мы с Толиком – фальшь, никому не нужные трюки со шляпой и бутафорским кроликом.
Выписав назначения, убедившись в стабильности моего сердца, доктор вышел из палаты так же кротко, как и вошел в нее. Оставшись наедине с собой, я все думала и думала, упершись лбом в оконное стекло, о смысле жизни, о человеческом предназначении в ней. И все сильнее убеждалась: писать статьи – это хобби, на которое способны многие, а помогать, лечить, вытаскивать из цепких лап болезни – это есть ни что иное, как человеческое начало в человеке, как дар, как уникальные способности, которые появляются лишь у терпеливых и усердных. Я настолько была увлечена своими мыслями, что даже не обратила внимания, как в мою палату без стука забежала вспотевшая рассерженная санитарка: громыхнули тарелочка и стаканчик, звякнула вилочка. Мне это было уже не интересно, я думала о том, что должна изменить сейчас в этом дне, чтобы завтра сделать лучше не только для себя, но и для тех, кто меня окружает.
После обеда приехала соседка Тамара Степановна, привезла все необходимые для пребывания в больнице вещи, хорошо, у нее был ключ от моей квартиры. Она торопилась, беспокоилась за Джесса, который остался один запертый. Тамара Степановна заполнила мою неживую тумбочку яблоками и апельсинами, после чего откланялась. Я умоляла соседку больше не приходить, жалко и ее, пожилую женщину, и скулящего в квартире старого пса. Попросила только поливать мой единственный цветок, подаренный братом на тридцатилетие, голубую фиалку, потому как в больнице я должна была провести не меньше двадцати дней, о чем было сообщено мне еще во время утреннего обхода.