Странствующая труппа

IV

– Позвольте… Но что же вы думаете ставить для первого спектакля? – спросил Котомцева нотариус.

– Ох, уж и сам не знаю, что!

Котомцев запустил руку в волосы со лба, провел ее до затылка и стал чесать затылок.

– А какие у вас больше пьесы любят: ковровые или полушубные? – задал вопрос резонер Днепровский нотариусу.

– То есть как это ковровые? – недоумевал нотариус.

– Ах да… Ведь вы наших театральных терминов-то не знаете. Ковровыми пьесами называются пьесы с великосветскими действующими лицами, ну а полушубными – пьесы из мужицкого и купеческого быта, – пояснил Днепровский. – Так вот, которые больше любят?

– Как у нас могут что-нибудь любить, ежели в год бывает один-два любительских спектакля, а два года тому назад и никаких спектаклей не было. Спектакли у нас только лесничиха ввела, когда приехала к нам с мужем.

– Тогда для такой публики ковровые пьесы, пожалуй, лучше, – проговорил Днепровский.

– Лучше… Ты знаешь, что ковровые пьесы нам ставить нельзя, – отвечал Котомцев.

– Отчего? – спросил Днепровский.

– Отчего, отчего… Странный вопрос! Послушайте, вы в душе артист, стало быть, и друг актеров… Могу я говорить откровенно при вас? – отнесся Котомцев к нотариусу.

– Говори, говори… Евлампий Петрович – человек-рубаха, – дал за него ответ Днепровский и хлопнул его по плечу.

– Оттого, что наши дамы все перезаложились еще в Петербурге и приехали без костюмов. Ведь в будничных шерстяных и ситцевых платьях ковровые пьесы играть нельзя. Чудак! Еще спрашивает!

– Моя жена два великолепных шелковых платья привезла… – похвастался Безымянцев.

– Это твоя. Да и то врешь! А моя жена и моя свояченица сюда приехали ни с чем. Ты знаешь, мы все лето без ангажемента просидели. Ведь нужно было пить-есть, – сказал Котомцев. – Нет, уж придется на полушубных пьесах выезжать, да так, на водевильчиках.

– Да полушубные пьесы для нашей публики и лучше, – проговорил нотариус. – У нас какая публика? Простой серый купец: дровяник, лесопромышленник, лавочник, хлебник. Кто овсом торгует, кто телят скупает, кто кабаки и трактиры держит. А что насчет вашей откровенности, – прибавил он, – то можете быть смело уверены, что я никогда не злоупотреблю вашей откровенностью. Смотрите на меня как на друга, на истинного друга, готового всем вам помочь и словом и делом.

– Ну, спасибо.

Котомцев протянул нотариусу руку. Нотариус сделал елейное лицо, прищурился, наклонил голову набок, взял руку Котомцева в правую руку и потряс ее, прикрыв левой.

– Поставьте тогда для первого спектакля что-нибудь из Островского, – сказал он Котомцеву.

– Непременно надо из Островского. «Грех да беда на кого не живет» хорошо бы поставить, но у нас любовника нет. Был и сговорился ехать с нами любовничек один безместный, но накануне отъезда получил телеграмму с ангажементом куда-то на Волгу и сбежал. Бабаева и некому играть.

– Позволь! Да вот тебе любовник! Вот тебе Бабаев! – воскликнул Днепровский и указал на нотариуса. – Сыграешь Бабаева?

Нотариус покраснел.

– Ежели это, господа, роль маленькая, ничтожная… – начал он.

– Неужели вы пьесы Островского «Грех да беда» не знаете! – удивился Котомцев.

– То есть, как вам сказать… Я знаю, я, кажется, читал, но…

– Какой же вы, батюшка, артист в душе после этого, ежели Островского не знаете!

Котомцев всплеснул руками.

– Знал, но забыл… – совсем уже сконфузился нотариус. – Нельзя же все помнить.

– Сыграет, сыграет! – махал руками Днепровский. – Роль не ахти какая! Стоит ему только одеться получше, надеть на голову парик, чтоб лысину прикрыть, я его набелю и нарумяню, и отличный Бабаев выйдет. Это молодой человек… То есть он может быть и не совсем молодым человеком, а просто красивый человек, который вызывает на свидание жену купца и заводит с ней интрижку, – пояснял он. – Любезничал ведь когда-нибудь с какой-нибудь барынькой? Целовался? Ну, вот и тут надо. Прости только, друг любезный, что я тебе говорю «ты». Не могу я в актерских делах разговаривать на «вы»… Претит… – хлопнул Днепровский по плечу нотариуса. – Ну, наливай! Выпьем на «ты».

– С удовольствием…

Нотариус начал наливать рюмки.

– Я не стану больше пить… – прикрыл свою рюмку рукой Котомцев.

– Нельзя. Видишь, человек поступает в нашу труппу и делается товарищем, – настаивал Днепровский. – И чтобы всем нам быть с ним на «ты».

Выпили. Выпил и Котомцев.

– Так сыграете? – спросил он нотариуса. – То бишь… Так сыграешь Бабаева-то?

– Ежели Алексей Павлыч говорит, что сыграю, то отчего же… – кивнул нотариус на Днепровского. – Извольте. Повторяю, я для артистов на все готов.

– Да вы… да ты играл ли когда-нибудь?

– Все три раза у Ольги Сергеевны играл. У лесничихи то есть. Лесничиха только три спектакля здесь и ставила. В первый раз я играл в водевиле «Мотя», а потом…

– Да что тут расспрашивать! Сыграет… – перебил Днепровский. – Покажем, поучим… «Грех да беда» – самая удобная пьеса… Я – Архип… Котомцев – Краснов… Безымянцев – Афоня. Не отменять же оттого, что нет у нас любовника. Любовник во всякой пьесе нужен, – говорил он и спросил Котомцева: – Ну, так первый спектакль, стало быть, в воскресенье?

– Да… Но ведь вот надо досок на кой-какие приспособления в театре… На скамейки, на портал… Нельзя ли, Евлампий Петрович, как-нибудь добыть штук двадцать – тридцать досок в долг до первого представления? – сказал Котомцев.

– Досок? – встрепенулся нотариус. – А вот мы сейчас… Досками торгует наш голова. У него лесной двор. Эй! Василий! – крикнул он полового. – Кажется, в биллиардной сын нашего головы. Позови его сюда.

Половой хлопнул себя по бедру салфеткой, побежал в биллиардную и тотчас же вернулся.

– Сейчас идут-с…

В буфетную вошел совсем еще юноша в серенькой пиджачной парочке и синем галстуке, розовый, полненький, с только еще пробивающимся пушком на подбородке.

– Василий Никитич Мелетьев, – отрекомендовал его нотариус. – Вот, Вася, позволь тебя познакомить с приезжими артистами.

Актеры назвали свои фамилии и протянули юноше руку. Тот так и зарделся как маков цвет.

– Господам артистам нужны доски для театра, так пришли-ка с вашего двора на мыловаренный завод завтра поутру, – продолжал нотариус. – А деньги потом…

– Штук пятнадцать дюймовых на портал да штук пятнадцать потолще на скамейки, – сказал Котомцев.

Юноша вспыхнул еще больше.

– Я не знаю, как папенька, – проговорил он.

– Да ты отца-то и не спрашивайся. А пришли, да и делу конец!.. – проговорил нотариус.

– Послушайте, да ведь мы заплатим, из первого сбора заплатим, – вставил Котомцев.

– А хоть бы и не заплатили, – подхватил нотариус. – Да чего ты, Васька, срамишься? Ты отцу и говорить ничего не должен, а рано утром, до его прихода на двор, навали на воз досок и посылай. Дурак! Ты должен за честь считать, что к тебе артисты обращаются. В первый раз к нам в Гусятниково артисты приехали, а ты свинью из себя разыгрываешь!

Нотариус уже кричал на юношу. Тот опешил.

– Да я готов-с… Я все чувствую… Хорошо-с… Пришлю… А только уж вы, Евлампий Петрович, бога ради, не проговоритесь папаше.

– Ну, вот! Что я? Дурак, что ли? Доски будут, – кивнул нотариус актерам, а юноше сказал: – Ну, садись… Выпей рюмку для первого знакомства с артистами.

Юноша робко приткнулся к столу.

V

Еще выпили.

Котомцев радостно потирал руки.

– Ну, слава богу, с лесом для театра устроились, – говорил он. – Теперь бы только насчет ситца для занавеса. Занавес нужно или из мебельного ситца сделать, или из цветного коленкора.

– Валяй из красного или зеленого коленкора, – посоветовал ему Безымянцев. – Актрисы наши его сошьют, а я вырежу из золотой бумаги лиру и наклею ее посередине занавеса. Так будет приличнее. А из мебельного ситца, так на перегородку в номере гостиницы будет смахивать.

– Ну, а где бы нам этим коленкором раздобыться? – спросил Котомцев.

– Коленкор в суровской лавке Глоталова, – отвечал сын городского головы, сделавшийся несколько смелее от выпитой рюмки водки.

– Да, у Глоталова или Аленкина, – прибавил нотариус. – Вы погодите… Через полчаса или через час, наверное, этот самый Глоталов сюда придет. Ведь здесь в трактире по вечерам почти все наши крупные обыватели собираются. А не придет он, так мы за ним пошлем в лавку слугу.

Подали рыбную селянку. Все принялись за еду. В буфетную комнату вошла купеческая фигура в чуйке на лисьих бедерках и в картузе. Это был средних лет человек с клинистой бороденкой.

– Да вот он на помине-то легок! – воскликнул нотариус. – Глоталов! Поди сюда. Дело есть.

– Дело? Дело не медведь, в лес не убежит, – весело проговорил Глоталов, снимая с себя чуйку и передавая ее половому. – Садил ли редьку-то сегодня?

– Брось свои прибаутки и иди сюда. Вот, прежде всего, познакомься. Господа актеры.

Актеры встали и назвали свои фамилии. Последовало рукопожатие.

– Очень приятно… – сказал Глоталов. – Цирк сюда приезжал к нам, так со всеми акробатами и клоунами пил, а с актерами выпивать еще не трафилось.

– Вот господам артистам нужно зеленого или красного коленкора на занавес для театра, – указал нотариус.

– Что ж, это все в наших руках. Вот редьку посадим – и дело сделаем.

– Ты дело-то сделай так, что коленкор им дай, а деньги билетами на представления в театре заберешь. Богатый ты здесь обыватель, домовладелец, так должен искусство поддержать.

– А может быть, они захотят у меня всю лавку на билеты сменять, тогда что? – прищелкнул языком Глоталов.

– Нам только на занавес. Ну, аршин полтораста – двести, – пояснил Котомцев.

– Ой-ой-ой! Да ведь это четвертной бумажкой пахнет.

– Да мы заплатим, заплатим вам. Можете и не смениваться на билеты. А только заплатим после первого представления.

– Из выручки, значит. Так…

Глоталов улыбнулся и спросил:

– А кралечек с собой привезли? Познакомите с канашками, так…

– Какие тут кралечки! Какие канашки! Люди с женами приехали! – крикнул на него нотариус.

– С женами? – протянул Глоталов. – Ну, пардон. А только зачем же вы, ребята, с женами ездите? Ведь это кислота. То ли дело купоросные барышни!

– Ты, братец, совсем не так понимаешь. Ты по цирку судишь. Тут возвышенное искусство. Тут совсем другое дело. Такими словами ты только обижаешь.

– Ну, пардон. А я думал…

– Так вот, коленкору надо. Половину денег ты получишь после спектакля, а половину билетами заберешь.

– Отпустим. Сойдемся. Сади редьку-то! Что ж рюмки пустые стоят!

Нотариус опять налил. Выпили.

– Позвольте, господа, уж теперь от меня лимонаду с коньяком для первого знакомства… – предложил сын головы.

– Ай да Вася! С чего это ты раскутился? – воскликнул Глоталов. – А не боишься, что отец «Травиату» из русских песен на твоей голове сыграет?

– Ставь, ставь! Угощай бедных артистов! – хлопнул его по плечу резонер Днепровский. – За это тебе сторицею воздастся.

Сын головы приказал подать коньяку и лимонаду. Котомцев сидел и перечислял:

– Два дела сделано. Лес есть, занавес есть. Теперь мебель на сцену, лампы для освещения театра и сцены…

– Мебель? – проговорил нотариус. – Вот насчет мебели у нас плохо.

– Позволь… Да какая же такая особенная мебель в «Грех да беда»? Ведь мы «Грех да беду» ставим. Четыре стула, стол, шкапчик – вот и все… – возразил Днепровский.

– Однако ведь надо еще и водевиль поставить. Кроме того, придется и другие пьесы давать. Ведь не один же спектакль мы дадим.

– Мебель придется здесь по домам собирать. Мебельной лавки здесь нет, – заявил нотариус. – Впрочем, кой-какую мебелишку я от себя дам. Надеюсь, и лесничиха не откажет.

– Желаете двухспальную кровать? Жертвую. У меня после покойницы жены осталась! – воскликнул Глоталов.

– Ха-ха-ха! Да на что нам двухспальную кровать? – разразился хохотом Безымянцев. – Нам нужно мягкую гостиную мебель.

– Да и не одну гостиную. Нужно и в зрительную залу три-четыре ряда стульев поставить, – прибавил Котомцев.

– А это уж придется у головы из ратуши попросить. Больше взять негде.

– Вася! Это уж твое дело! Сваргань! – хлопнул Глоталов по плечу сына головы. – Или боишься отца?

Юноша опять сконфузился и замялся.

– Действительно, у нас папенька на этот счет на манер вампира… – тихо произнес он, потупя взор при виде обращенных на него взглядов актеров.

– Нет, нет. Не требуйте от него, господа, этого… – сказал нотариус. – Пусть уж он только лес доставит в театр, а стулья для театра у головы лесничиха Ольга Сергеевна Гусина выпросит. Насчет стульев у нас, впрочем, было просто, когда мы любительский спектакль ставили. Два ряда стульев из ратуши было, действительно, поставлено, а потом, когда билеты на эти стулья были проданы, то всем объявили, что кто хочет в стульях сидеть, то пусть только платит деньги за билеты в стулья, а стулья свои пришлет. Так и делали. Присылали с прислугой свои стулья, а потом и сидели на них.

Подали лимонад и коньяк.

VI

Котомцев хоть и отказывался от водки и вина, но так как угощали его все нужные люди, то пришлось выпить изрядно, так что в номер к себе поздно ночью вернулся он значительно захмелевший. Жена и свояченица уже спали. Он постучался. Ему отворила жена. Она была босиком, в рубашке и ночной кофточке.

– Пьян? И не стыдно это тебе! – воскликнула она, видя при свете свечки его красное лицо и чувствуя сильный спиртной запах.

– Да ведь сама же ты послала меня в трактир знакомиться со здешней публикой, – отвечал заплетающимся языком Котомцев. – А трактирное знакомство без выпивки – невозможно.

– У вас все невозможно! Срамник… Бесстыдник… Смотри, даже шатаешься!

– Зато много дела сделал. Занавес есть, портал есть, афишки будут. Вот даже два стула в первом ряду на первое представление продал.

Он вынул из брючного кармана скомканные трехрублевку и рублевку и бросил их перед женой на стол.

– Швыряй деньги-то, швыряй! Много их, должно быть, у тебя.

– Я чтоб тебе показать.

– Много ты помнишь обо мне! Как же! Селянки-то порцию мне с Дашей только пообещал прислать из трактира, да так и забыл.

– Таня! Прости! Голубушка, прости! Действительно, забыл, – хлопнул себя Котомцев ладонью по лбу. – Пришел в трактир – наши актеры сидят и пьют с публикой. Один пристает, другой пристает…

– А мы с сестрой ждем, голодом сидим. Уж в двенадцатом часу ночи велели подать себе самовар и напились чаю с булками. Третий день не обедаем. Такая жизнь несносна.

– Но отчего же вы сами не спросили себе селянки? Отчего не послали в трактир коридорного?

– Бережем твои финансы. Думаем, не прислал ты, так уж почему-нибудь рассчитываешь. Городишко глухой… Бог знает, возьмем ли еще здесь какие-либо сборы.

Последние слова жена говорила уже лежа в постели. Она и ее сестра спали за альковом, на кровати. Котомцев раздевался и укладывался во второй половине комнаты на диване. Не было ни простыни, ни одеяла. Он улегся на свою красную кумачовую подушку без наволочки, прикрылся пледом и докуривал папироску.

– Первый спектакль в воскресенье… – говорил он жене. – Ставлю «Грех да беда» Островского. Тебе Татьяну играть. Ситцевое и шерстяное простенькое платье у тебя есть. Для лесничихи надо будет водевиль пристегнуть. Роль Бабаева навязали нотариусу. Завтра афишу составим. Виделся с жидом-типографщиком. Он же и здешний ростовщик. Просил его выкупить твои заложенные в Петербурге платья. Показывал квитанции. Ведь надо же выкупить тебе платья. Без платьев и играть нельзя.

– Ну, и что же? – спросила жена.

– Ростовщик-то? Ни да, ни нет. «Надо, – говорит, – видеть, какой будет первый сбор в театре». Стало быть, ко второму спектаклю уж нечего рассчитывать платья иметь.

– И к третьему, должно быть, не увидаешься с платьями. Ужасный городишко! Я прошлась вчера с Дашей по улицам. Десятка полтора хороших домов, а остальное лачуги да избы. Все беднота. Кому тут в театр ходить!

– Говорят, надо мировому судье визит сделать. Все от него зависит. Сказывают, тут как-то на Масленой приезжал фокусник и чревовещатель и первое представление устроил у мирового на дому, разумеется, даром, так тот ему потом весь город согнал на его вечера, а вечера он давал в здешнем училище. Два вечера дал, и зал был битком.

– Вот видишь, и фокусник давал представление в училище, а ты хочешь играть в каком-то мыловаренном заводе, за городом.

– В училище сцены негде поставить. Фокусник давал представления в классе. Ему сцены не нужно. Да и все здешние нам советуют, чтобы мы играли в мыловаренном заводе. После спектакля – танцевальный вечер.

– Ну, спи. Завтра поговорим.

Котомцев заснул.

Наутро обитатели номера проснулись от сильного стука в дверь. Стучал комик Суслов и кричал:

– Эй, вы, сонные тетери! Отворяйте брату двери!

– Суслов! Это ты?

– Я, я, я… Отворяйте. Театральный сбор несу. Вчера сорвал с одного портерщика рубль за билет на первый спектакль и выдал ему предварительную расписку.

– Погоди, мы еще спим. Дай жене и свояченице одеться. Который час?

– «Седьмой, восьмой, девятый… Ах, Амур проклятый!.. И страх их не берет!» – отвечал Суслов, цитируя из «Горя от ума».

– Танечка! Даша! Вставайте… – сказал Котомцев жене и свояченице. – Суслов стучится. Он деньги принес.

– Пусть входит. Мы за альковом оденемся.

Котомцев отворил дверь. Вошел Суслов. Лицо его было бледно и опухши, глаза красны.

– Эк у тебя рожу-то перекосило! Хоть сейчас с тебя черта писать егорьевскому коню под ноги, – сказал Котомцев.

– Зато дело сделал. По всем портерным и трактирам огласил, что приехала драматическая труппа и будет давать представления. Ведь газет здесь не издается, так надо же как-нибудь оповещать до афиши. Вот даже рублевое место тебе продал. Получай рубль целковый.

– Да как тебе деньги-то поверили? Мало ли кто придет в портерную и назовется актером.

– А вот поверили. И даже даром пивом употчевали, так употчевали, что на лошади и в гостиницу меня привезли. Это сын одного здешнего кабатчика и трактирщика. Две портерные лавки, кроме того, дровяной двор у них. Прекрасный саврасик. Подседов его фамилия. Сам просится играть с нами. «Мне, – говорит, – хоть только на сцене постоять». А я ему говорю: «На сцене стоять – стой, но чтобы каждое представление билет на место покупать». И вот он дал рубль за место.

– Послушайте, Суслов, богатый он? – спрашивала из-за алькова Котомцева, всплескиваясь водой из умывальника.

– Да должно быть, что тятька его при капитале. Торгуют, свой дом имеют.

– А нельзя ли у него денег занять, чтобы мои костюмы в Петербурге из ломбарда выкупить?

– А вот подберем его к рукам, так, может быть, будет и можно.

– Голубчик, да ведь это надо поскорее. Мне играть не в чем.

– Желаете, я его самого к вам приведу? Он даже умолял познакомить его с актрисами. Пококетничайте с ним. Пусть и Дарья Ивановна перед ним хорошенько глазками постреляет. Почем знать, может быть, в нем и свою судьбу найдет. Прикажете привести?

– Нет, нет! Не надо. Что за попрошайничество! – воскликнул Котомцев. – Будут дела в театре – и сами выкупим. У ростовщика просить денег – это я понимаю, но у публики…

– Дарье-то Ивановне не худо бы с ним заняться.

– Не люблю я сиволапых, – откликнулась свояченица Котомцева.

– Позвольте-с… Он вовсе не сиволапый. В губернской прогимназии два года учился и клетчатые брюки носит.

– Оставь, Суслов! Брось! – опять остановил комика Котомцев и спросил: – Так ты вчера после лесничихи все время по портерным и трактирам слонялся? Отчего же ты в здешний трактир не зашел?

– Не мог. Дошел до того, что только слово «мама» выговаривал. Привезли меня домой, уложили спать – и вот до утра… Проснулся – и к тебе. Пои меня чаем за то, что рубль на нашу странствующую братию заработал.

– А вот сейчас велим самовар…

Котомцев стал звонить коридорного.

VII

Часу в двенадцатом утра к Котомцевым приехала лесничиха. У Котомцевых в номере все еще «самоварничали» и толковали о предстоящем первом спектакле. Выпивали второй самовар. Собралась вся труппа. Котомцев писал афишу. Около него сидела сожительница Днепровского Настасья Викуловна Гулина, называющаяся, впрочем, женой Днепровского, сухая женщина неопределенных лет, и жена Безымянцева Софья Андреевна, полная, рослая, с черными усиками, совершенная противоположность своего мужа. Безымянцева немилосердно курила толстые папиросы-самокрутки, да и все курили, от чего в комнате был такой воздух, что хоть топор повесь, как говорится. За неимением в комнате стульев Суслов сидел на чемодане, Днепровский на подоконнике, а Безымянцев просто стоял.

При входе лесничихи все засуетились. Днепровский начал отворять фортку. Безымянцев побежал в свой номер за стулом. Котомцев бросился снимать с лесничихи шубку. Лесничиха была в прекрасно сшитом шелковом платье, браслетах, свежих перчатках и дорогой бобровой шапочке, что резко противоречило с убогими костюмами актрис.

– А я к вам нарочно пораньше, чтобы застать, – начала она. – По дороге заезжала к владельцу нашего разваливающегося мыловаренного завода и выхлопотала вам разрешение ставить там спектакли даром. Он ничего не будет с вас брать за помещение, но выговаривает себе и своему семейству право бывать на спектаклях бесплатно.

Послышались благодарность, извинения за беспорядок и тесноту в комнате. Все поднялись с мест. Котомцев каждого представлял лесничихе, называя по имени и отчеству. Наконец лесничиха села на принесенный Безымянцевым стул и стала снимать с себя перчатки.

– Очень кстати, Ольга Сергеевна, пожаловали, – сказал Котомцев. – Мы вот афишу первого спектакля составляем. Идет у нас «Грех да беда на кого не живет» Островского.

– Ах, какая прелесть! – воскликнула лесничиха. – Я видела эту пьесу в Петербурге. Ведь там, кажется, муж убивает жену?

– Да, да. Ведь это известная пьеса… И вот я буду убивать свою Татьяну Ивановну. По пьесе жена Татьяна, и моя жена Татьяна. Эта пьеса, Ольга Сергеевна, у нас уже готова, там ролей для вас нет, но нам все-таки непременно хотелось бы, чтоб вы участвовали в первом спектакле. Какой водевиль для вас поставить?

Лесничиха сначала заломалась.

– Ах, нет, нет… – заговорила она. – Играйте без меня первый спектакль. Я потом… Я в один из следующих спектаклей, и то ежели у вас некому будет поручить какую-нибудь роль.

– Позвольте… Но нам именно хотелось бы вас привлечь на первый спектакль. Вы здесь лицо известное и можете нам дать полный сбор.

– Нельзя ли как-нибудь без меня обойтись? Я посмотрю сначала, пригляжусь.

– Как обойтись? Идет драма… Спектакль надо заключить водевилем. Мы все заняты в драме. Нет, уж как хотите, а назначьте себе какой-нибудь водевиль. Ведь вы же обещались играть у нас.

– Да, да… Пожалуйста… – заговорили актрисы.

– Мамочка… Голубушка… Не отказывайтесь… Я на колени стану… – произнес комик Суслов, скорчив преуморительное лицо и подходя к лесничихе.

Лесничиха начала сдаваться.

– Право, я не знаю, как… Ведь вот мой муж еще не вернулся из объезда… – сказала она.

– Что муж! Мужа надо держать в подчинении, – проговорила Безымянцева, пустив изо рта густую струю папиросочного дыма. – Вон я как своего Алешу держу! Он против меня пикнуть не смеет.

– Назначайте, назначайте какой-нибудь водевильчик, – торопил лесничиху Котомцев.

– Но я совсем не знаю водевилей. Я так мало играла.

– Назначайте, что играли.

– Разве «Вспышку у домашнего очага»?

– Эта пьеса должна идти для начала, а не в конце. И наконец, у нас на роль мужа любовника нет. Подумайте что-нибудь другое.

– «Соль супружества»…

– Опять молодой муж. В нашей труппе нет молодого человека. Был, но сбежал. Может быть, у вас есть какой-нибудь актер-любитель на роль молодого мужа?

– Я играла с нотариусом.

– Нотариус у нас играет ответственную роль Бабаева в драме.

– Ах, вот как… Но тогда уж я, право, не знаю… У нас есть еще учитель. Но нет, он не может…

– С учителем я вчера уже познакомился в здешнем трактире, и он взялся у нас суфлировать. Мы приехали сюда без суфлера.

– Ах, он отличный суфлер! А за выходами следить знаете кого возьмем? Ведь у вас, кажется, нет и помощника режиссера?

– Нет, нет. Нас самая маленькая, самая ничтожная труппа. Так кого вы предполагаете?

– Моего мужа. Он завтра приедет и будет к вашим услугам.

– Остается только поблагодарить, – сказал Котомцев. – Видите, господа, как все хорошо устраивается, – отнесся он к актерам и опять спросил лесничиху: – Но как же с водевилем?

– Тогда уж назначайте сами.

– Послушайте… Ведь вы поете. Мне говорили, что у вас отличный голос. Не хотите ли вы сыграть «Дочь русского актера»?

– Ах, я знаю этот водевиль, и даже играла его на домашнем спектакле в Петербурге.

– Ну, вот и отлично. Мужские роли исполнят Суслов и Днепровский.

– С наслаждением! – откликнулся Суслов и запел окончание куплета из водевиля: – «С печатью чистую отста-авку»…

– Так можно ставить на афишу? – спрашивал Котомцев.

– Ах, уж и не знаю, право… Мне кажется, я стара теперь для этой роли.

– Вы, Ольга Сергеевна, напрашиваетесь на комплименты, а это уж не по-товарищески.

– А у вас есть ноты куплетов?

– Тапер подберет. Я вчера с ним познакомился в трактире. Это, оказывается, прекрасный малый, хоть и из жидков. Способности удивительные. Судите сами: часовых дел мастер, настройщик, тапер, учитель музыки и даже свой собственный инструмент в театре поставить предлагает. Вчера уж я с ним покончил насчет спектаклей. Он подберет аккомпанемент.

– Куплеты я ему напою. Я твердо знаю! – крикнул Суслов. – Соглашайтесь, барынька милая. Водевильчик на ура отмахаем.

Лесничиха вся вспыхнула и отвечала:

– Ну хорошо. Ставьте.

– Вот и прекрасно! Вот и отлично! Первый спектакль, значит, будет на славу! – восклицал Котомцев. – Дай бог только сбор хороший. Сегодня же потащим афишу в типографию, завтра расклеим.

– Штук двадцать пять билетов мы с мужем раздадим, – сказала лесничиха. – Потом я съезжу к мировому судье и попрошу его порассовать билеты.

– Ах да… И мне нужно сделать завтра визит мировому судье. Мне сказывали, что он много может помочь спектаклям.

– Да, да… Непременно съездите. Он многое может сделать.

– Голубушка! Как я рад, что вы согласились играть! – восклицал Котомцев, протягивая руку лесничихе. – Дайте вашу ручку поцеловать за это.

– Что я могу, от того я никогда не отказываюсь. Я уже сказала, что я друг искусства, друг артистов, – отвечала лесничиха. – И вот, господа, мое приглашение: мой дом – ваш дом. Всегда, во всякие часы, милости просим к нам, и я и муж будем очень рады. Репетиции даже можете у нас делать, чтобы не ездить каждый раз на мыловаренный завод. Ведь он за городом.

Актеры кланялись и благодарили.

Вбежал нотариус. Он был запыхавшись и, наскоро познакомившись с актрисами, проговорил, еле переводя дух:

– Сейчас схлопотал стулья для театра у головы. Две дюжины стульев дают из ратуши, две дюжины из училища. Привозить их будут в театр каждый раз перед спектаклем. Лошадь для перевозки дает наш кабатчик Подседов. Мебель для сцены получим с винокуренного завода из хозяйской усадьбы. Хозяева по зимам ведь не живут в усадьбе – и вот я уговорил управляющего. Есть и мягкая отличная мебель, есть и жесткая. Управляющий просил только, чтобы поосторожнее, чтобы не поломать.

– Спасибо тебе, милейший Евлампий Петрович, спасибо!

Котомцев раскрыл свои объятия, заключил в них нотариуса и звонко поцеловал его.