Шуты гороховые. Картинки с натуры

В сквере

Петербургская ранняя весна. Восемь часов вечера, а на дворе еще свет белый. Косое солнце золотит верхушки домов. Смолкает мало-помалу городской шум. Бегут домой гостинодворцы, покончившие торговлю, бегут мастерички, двенадцать часов кряду гнувшие спину за шитьем, и по дороге заходят отдохнуть в скверы. Михайловский сквер более других переполнен публикой. По дорожкам шныряют уличные фланеры с папиросами во рту и заглядывают под женские шляпки. Скамейки почти все заняты. Дорожки перед скамейками исчерчены зонтиками и палками. Вот какой-то юноша вперил взор вдаль и с нетерпением посматривает на часы. Тут же приютилась и дамочка под вуалью и с книгой. Она делает вид, как будто читает, но на самом деле даже и книгу-то держит кверху ногами. На голых прутьях кустарников чирикают воробьи. По дорожке около калитки бродит военный писарь в фуражке набекрень и насвистывает арию «Все мы жаждем любви, это наша святыня».

– Дай Христа ради рубль серебра до завтра. Глафира Ивановна просит угостить ее шоколадом, а у меня ни копейки, – шепчет серая поярковая шляпа своему товарищу. – Не угостить – вся интрига полетит к черту.

– Притворись холодным и разочарованным. Это иногда лучше бывает. Вместо шоколада заведи разговор о смерти. Сразу на сердце подействуешь.

– Да неужто ты мне не можешь поверить рубля серебром!

– Чудак! Ну как я тебе поверю, когда у меня его нет? Я сам занял у хозяйки восемь копеек на апельсин Марье Ивановне…

– Ах ты, господи! Вот история-то! – восклицает франт. – Тут любовь разыгрывается, а в кармане ни копейки! Она и записку любовную приняла, вздыхает, начертила зонтиком мой вензель на песке…

– Говорю, заведи разговор о смерти, и она сейчас о шоколаде забудет.

– Ну тебя к черту!

Губастый старичок подсел на скамейку к молоденькой мастеричке с зеленой коробкой в руках, оперся подбородком на палку, скосил на девушку глаза и начинает с ней разговаривать:

– Погода, душечка, какая прекрасная… Так и веет эфиром любви…

– Это, даже можно сказать, совсем напротив! – отчеканивает девушка.

– Все благоухает: как природа, так равно и вы…

– Это до нас не касается.

– А что, ангелочек, есть у вас папенька или маменька?

– Не в ту центру попали.

– Коли нет родственников, и чужой старичок приголубить может. Старенькие-то лучше, хе-xe-хе!

– Ах, оставьте, пожалуйста…

– А братец… Например, эдак, двоюродный?..

– Пожалуйста, без интриги…

– Верно, приказчика из Гостиного ждете или чиновничка махонького. У меня их, барышня, целый десяток под началом, этих чиновников-то.

– Подводите ваше коварство под самого себя.

– Хотите, купидончик, я вам виноградцу куплю, яблочек? Или, может, пряничного гусарика?

– Совсем в нас не та политика, ошибаетесь…

Девушка встает с места, идет по дорожке и садится на другую скамейку. К ней подходит молодой человек в серо-голубом галстуке и с маленькими бакенбардами, напоминающими клочья пакли.

– Петя!.. Петя! Ну что ты так долго? Как тебе не стыдно! – восклицает девушка. – Сейчас ко мне какой-то старичишка приставал и разные интересы насчет любви заводил!

– Ах, он мерзавец! И ты не могла его сразу отчалить? Где он? Покажи мне его.

– Да вон на той скамейке… Вон палка и шляпа виднеется… Глаза по ложке и зубы, как у верблюда дикого. Такой противный!

– Ах, он скот! Да я его в три дуги! Три ребра высажу! Переносье вывихну!..

– Оставь, Петя! Теперь уж кончено. Он не пристанет!

– Не могу я, мой ангел! Должен же я тебе любовь мою доказать! Ах, он леший анафемский! Что ни на есть сквернецки выругаю! Да что тут! Просто два зуба вон, и делу конец!

Молодой человек засучивает рукава пальто и бежит к указанному месту. Девушка бросается за ним.

– Петя! Петенька! Брось! Ну что за радость в часть попасть? – кричит она.

– Оскорбление женщины! Нет, это я так не оставлю!..

Он останавливается за спиной старика, скрещивает на груди руки и, подняв кверху голову, говорит:

– А позвольте вас спросить, господин дерзкий нахал, по какому праву?..

В это время старичок оборачивается, взглядывает на молодого человека, и тот мгновенно превращается как бы в соляной столп. Руки опустились как плети, огненный взгляд превратился в какой-то телячий…

– Ваше… ваше… ваше… превосходительство! Виноват, ваше…

Картина.

На пожаре

Вечер. Зарево пожара. В одной из улиц Петербургской стороны загорелся дом. На каланче выкинули сигналы. В отдалении слышен стук едущей во всю прыть пожарной команды. Народ бежит по улицам. Некоторые на ходу надевают на себя чуйки и полушубки. На пустопорожнем месте за горящим домом стоит самая разношерстная толпа мужчин и женщин и любуется зрелищем. Разговоров и острот не оберешься.

– Вишь, как садит! Ах ты, господи! А ведь этому сарайчику не устоять!

– Слизнет и его. Это верно. Вон занимается. Даже и дымок пошел.

– Владычица! Вот страсти-то! – шепчет какая-то женщина. – А что, не слыхали, от чего загорелось?

– От огня.

– Дурак!

– От трубки, бабушка, от трубки. На сеновале огонь показался.

– Ври больше! От самовара, сказывают. Кухарка начала ставить самовар, а тут солдат пришел! И кухарка-то такая ледащая, от земли не видать! Только один мелочной лавочник на нее и льстился, – говорит чиновник в халате. – А! Иван Иваныч! И вы здесь?

– Да ведь нельзя же, помилуйте! Всю улицу осветило! Мы уже хотели спать ложиться. Я водку на ночь пил, да только, знаете, хотел бараночкой закусить – вдруг бежит теща: «Батюшки, горим!» У меня и ноги подкосились. Смотрим, однако, – далеко. Анна Ниловна здорова ли?

– С сынком возится. Зубки у него идут. А мы в стукалку по малости играли… Все канитель шла… Пятнадцать, восемнадцать копеек… потом пошли ремиз за ремизом. Распопов поставил рубль двадцать… я в первой руке с тузом стукнул. Рад. Вдруг кричат: «Пожар!» Ну, разумеется, Распопов сейчас схватил деньги и драло! Такая досада! Две взятки бы взял. Теперь ни за что не отдаст.

– Смотрите, смотрите, как интересно мезонин занимается! – восклицает взрослый гимназист. – Сейчас стекла лопаться начнут. И ничего не вынесено, говорят. Вот ежели бы теперь вытаскивать, так еще можно спасти. Пойдемте, Григорий Павлыч, хоть что-нибудь вытащим.

– Ну тебя! Еще притянут! Стой здесь… Ведь хорошо стоять, так и стой!

От пожарища прибегает нагольный тулуп.

– А знатно садит! Ей-богу! – говорит он, отряхиваясь. – Теперь три части приехали. И давно бы уж покончили, да воду качать некому. Меня как есть всего облили. Даже за шиворот попало! Нет! Интересно, там, братцы, кошка… Вот потеха-то!

– Ну, а брандмайор там?

– Там. С ним офицеры какие-то в высоких сапогах прогуливаются. Я через двор перебежал… Мочи нет… даже волосы скручиваются – вот как жарко!

– Ну вот, Прасковья Дмитриевна, я вам рассказывала насчет тараканов-то, а вы не верили… Моя правда вышла, – разговаривают две старухи. – Уж как тараканы из дома пойдут – непременно к пожару!

– Да ведь у вас не горит. Вы совсем в другой улице живете.

– Это все равно. А только тварь всякая, она не в пример больше человека чувствует. Была, знаете, у нас собака старая, Валетка… Позвольте… В котором году Клим-то Климыч окривел?..

– Это действительно. Вчерась всю ночь собаки выли… – откликается кто-то.

– Братцы! Да что ж вы стоите-то так зря! Шли бы покачали воду-то! – обращается к мастеровым какой-то усач в фуражке с красным околышком. – Там, говорят, в народе недостаток…

Мастеровые пятятся.

– Ничего. Сейчас солдат пригонят, и все будет чудесно! – отвечают они.

– Эдакие вы бесчувственные!

– А ты сам сунься, коли тебе слободно!

– Что? Ах вы мерзавцы! Вот полюбуйтесь, господа, до чего нынче народ распущен стал! Грубить, ракалии, смеют. Да ты кто такой? Кто ты такой, я тебя спрашиваю? А?

– Ну! Дело до драки дойдет!

– Сам идет! Сам идет! – раздается где-то возглас. Несколько лиц снимают шапки. Делается движение.

Кто-то падает в лужу.

– Где? Где? – слышится возглас.

– Да вот! Нешто он не сам идет! – Шутник и указывает на подходящего к толпе купца в сизой мучной сибирке.

– Чудак! А мы думали…

Купец подходит к толпе, подбоченивается и передвигает картуз со лба на затылок.

– Вишь ты, как садит! – бормочет он. – Ну, теперь большую силу забрал. Строеньев пяток скосит! Смотри! Смотри, каким снопом пламя-то выкинуло! Это беспременно священная книга или икона горит!

– Коли ежели от молоньи загорелось, так парным молоком тушить следует. Вы, Ардальон Иваныч, из лабаза-то не вытаскиваетесь?

– Нет, у меня застраховано. Вон у Трифона сейчас кабак занялся, так там вытаскивают. Только, разумеется, выпьют все.

– Кабак! Ах ты, господи! Это угловой-то? Не может быть! Скажи на милость! Братцы, кабак загорелся! – идет говор.

В среде мастеровых делается движение. Несколько чуек подбирают полы и бегут к месту пожара. За чуйками, подмигнув друг другу, плетутся туда же и два чиновника в халатах.

Ледоход

Ледоход на Неве. На Николаевском мосту у перил столпилась публика и смотрит, как налетевшие на каменные быки моста громадные льдины дробятся на мелкие куски и исчезают в пролете. На бог весть откуда принесенных льдинах виднеется то полено, то стоптанный башмак, то обруч от бочки. Публика о каждой вещи дает свое заключение; происходят даже споры. Вот проплыла застывшая собачка.

– Эх, собачка-то хорошая! Одна шкура пятиалтынный стоит, – говорит кто-то.

– Думала ли она когда-нибудь…

– Ну, уж и хорошая! Просто енот, что лает у ворот! Надо полагать, волки зарезали… Эки льдинищи громадные!

– Громадные! Нет, ты посмотрел бы в наших местах. Вот льдины так льдины!

– А вы какие будете?

– Новгородские, с Волхова. Соснинку знаешь? Так восемь верст оттелева. У нас повзапрошлый год, так одна льдина трех баб несла. Что визгу-то было! Страсть! Спасали…

– Ну, и эта льдина трех баб выдержит!

– Надо прежде всего знать, какие бабы! Нешто у нас такие бабы, как здесь? Здешние одно слово – мразь. А у нас баба крупная, мягкая… Нашу бабу, ежели на весы прикинуть, – любая семь пудов вытянет!

В разговор вмешивается лакей со шляпной картонкой в руках и в деньщицкой фуражке.

– Видали мы этих самых новгородских-то баб! – говорит он. – Много их вон у Никольского рынка стоит. Ничего они из себя не составляют.

– Нет, это вы оставьте! Наша баба на любого мужика выйдет.

– А запречь бы ее в нашу работу, так посмотрел бы я…

– Вы по какой части?

– В прислужении состоим.

– У немца?

– Нет, у русского, только семерых немцев стоит. Покоя нет! В семь часов встань, вычисти три пары сапог, поставь самовар, убери комнаты, а кормит щами – ложкой ударь – пузырь не вскочит! Лошадиная работа! Вам голенища выростковые не надо ли?

– Нет, мы по малярной части.

– Купца Бородулина из-под Невского не знаете?

– Нет, а что?

– Так, ничего. Теперича днем: накрой стол, набей папиросы, заправь лампы, – смучил совсем!

– Это Бородулин-то?

– Нет, я про своего дьявола. Давеча послал на Невский за шляпой… приду, уж наверно ругается!

– Да и немудрено, любезный! Давеча я к обедне шла, ты тут стоял; теперь от обедни иду, а ты все еще стоишь, – вставляет свое слово какая-то старушка.

– Вы чего вмешиваетесь? Вам бы уж по вашей старости давно умирать пора! – огрызается лакей и, заметив молодую и румяную бабу в синем кафтане, подошедшую к перилам, тотчас подвигается к ней.

– Эх, баба-то какая важная! – цедит сквозь зубы купец.

– Вам, умница, чего? – упирает руки в боки маляр и тоже подходит к ней. – Вы не новгородские ли будете?

Красивая баба обращает всеобщее внимание. Стоящий около нее солдат крутит ус и начинает поводить бровями. Даже мальчишка из мясной лавки с корзинкой на голове и тот, засунув себе палец в рот, как-то глупо улыбается. Баба держит в руках записку и просит ее прочитать. Записку эту тотчас же вырывает у нее лакей, вертит в руках, смотрит в нее и объявляет, что он неграмотный. Смех.

– Давай сюда! Разберем, – говорит маляр, берет записку, долго шевелит губами, что-то складывая про себя, и тотчас же отдает ее обратно, прибавив: – По печатному-то мы ничего, а вот по писаному-то плохо… Да вот купец разберет!

Записка попадает к купцу. Тот прежде всего для чего-то нюхает ее; потом оборачивает, смотрит на свет.

– Вот что, чудесная! – отвечает он. – Без очков-то я не очень… Были бы очки, прочел… Пойдем со мной, по дороге прочтут.

– Зачем по дороге?.. Вон мальчонка прочтет! Паренек, прочти!

– Давайте я прочту! Я всякую книгу разбираю! – раздается возглас.

Но записка уже у мальчишки. Сзади заглядывают в записку десяток голов.

– «У Покрова, у купцов, спросить Силантия…» – читает он, но вдруг роняет с головы корзинку, рассыпав лежавшую в ней говядину, какие-то свертки, брусок мыла и бутылку с маслом. Бутылка разбивается вдребезги.

Делается суматоха. Баба бежит. Народ следует за ней. Со всех сторон слышатся предложения проводить ее, только один солдат молчит и взглядывает на бабу.

– Пойдем к Покрову! Там у меня брат в слесарях живет! – зовет маляр.

– Давай я тебя доведу! Мне как раз до Большого театра! – кричит лакей.

– Умница! Садись в пролетку! Я тебя к самому месту предоставлю! – восклицает купец.

– Не слушай его! Заведет! Ах ты, старый грешник! Туда же еще седую бороду отрастил!

Делается перебранка. Провожатые останавливаются и машут руками. Образуется толпа. К толпе бежит городовой. А между тем вдали по другой стороне моста статно выступает красивая баба, камень раздора толпы, и самым уже любезным образом разговаривает с провожающим ее солдатом.

На именинах

Купец Иван Панкратьевич Настегин – именинник, вследствие чего, по выражению жены, с утра уже ходит в каком-то хмельном обалдении. Вечер. Собираются гости. В прихожей раздаются звонки за звонками. Сам именинник суетится в прихожей. Слышен кашель, плевки и возглас «с ангелом!». Лавочные мальчишки протаскивают через залу гостинные приношения в виде сладких пирогов и кренделей и складывают все это в спальной. В зале в углу уже накрыта закуска. Гости входят, крестятся на висящий в углу образ и тотчас же привлекаются хозяином к закуске. Мужчины глотают, не отказываясь, что попало; дамы жеманятся и пьют только сладенькое; девицы, здороваясь друг с другом, целуются так звонко, что, будь тут извозчичья лошадь, она, наверное, приняла бы эти поцелуи за понукание и тронулась бы с места. Ломберный стол давно уже раскрыт. Хозяин усаживает мужчин сразиться в стукалку, дамы отправляются с хозяйкой в спальню, девицы, взявшись под руки, мотаются из угла в угол по зале.

У играющих за ломберным столом начинаются разговоры.

– Вы, купец из лоскутного ряда, что скажете?

– В кусты.

– А вы, мусорное очищение?

– Мы стукнем, потому у нас все, кроме осетра и стерляди!

– Эй, господин подрядчик, не радуйся первому кону! Как бы дышлом в затылок не заехали! Ну, где наше не пропадало. Попробуем вразрез купить.

– Не посрамитесь насчет посрамления-то! У нас тоже карты супротив ледохода выдержат! Ходу!

– А вот марьяжной карточкой пройдем. Ну-ка, вались, комар и муха!

– Купцом Овсянниковым прикроем.

– Не выгорит. Пиши письмо к родителям, потому у нас только и живота, что туз. Хлоп его! Не ходи один, а ходи с провожатой.

– А здесь мать Митрофания с девяткой в петличке. Умыли купца! Ставь, ставь, Петенька, ремиз-то, не стыдись!

Девиц занимает совсем другое.

– У вас, Анинька, в Ямской нынче постоя не было? – спрашивает хозяйскую дочь розовенькая гостья в розовеньком платье.

– Нет, душечка, нет. Такая досада! Разве перед майским парадом что бог пошлет, а то из военной нации только одних городовых и видим. Вчера, впрочем, мимо окон казак с книгой проехал. В Марии Египетския у Ивановых были на именинах, так там были два телеграфиста, да разве это настоящие военные? Они и деликатного обращения-то не понимают.

– Берейтора насчет деликатности хороши. Совсем за офицера отвечать могут.

– Ах, нет, нет, Машенька, не говорите! Совсем уж не то! Разве берейтор напишет вам такое письмо, какое мне один офицер написал?

– Ах, Аня, Аня, покажи скорей! Где оно?

– Ни за что на свете. Я его храню как бы на дне моря. Во-первых, оно у меня от маменьки в старом чулке спрятано, чулок в альбоме, альбом в коробке, а коробка в нижнем ящике комода. Да я его и наизусть помню. Начинается так: «Земной купидон, окрыленный ореолом безумной любви, Анета!», а в конце стихи:

 
Лишь только солнце закатится,
Как я пойду в реку топиться,
А что с тобой может случиться,
Мне там, коварная, приснится!
 

– Анечка, Анечка! Расскажи, что же в середине-то письма было? – пристают к девушке подруги.

– Ах, нет, нет! Ни за что на свете! Там были самые ужасные любовные слова!

– Голубушка, хоть на ушко шепни, ведь ты меня своим другом считаешь!

Девушку окружают и целуют.

Теперь дамы… Дамы в спальной больше молчат, пьют киевскую наливку, дремлют, но по временам щупают друг на друге платья и спрашивают: «Почем покупали?»

– А что, бывает ли град с гусиное яйцо? – задает кто-то вопрос. – В древности это случалось в виде наслания за грехи…

– Не думаю. С куриное бывает, а про гусиное не слыхать. Да ведь сейчас бы и в ведомостях написали.

Молчание. Кто-то икает и крестит рот.

– Тоже уж это и ведомости нониче, – начинает полная дама с десятком колец на пальцах. – Так хлещут, так хлещут народ, что беда! Слышали вы, как Герасима-то Степаныча отщелкали в этих ведомостях?

– Нет, не слыхали. А что?

– Вдруг пишут, что у него волчий зуб во рту, что будто он своей жене ухо оторвал и что у него вместо бороды перья.

– Ах, боже мой! Вот срам-то! Неужто так и сказано: у Герасима Степаныча перья?.. И фамилия выставлена?

– Нет, фамилия-то, говорят, не выставлена, только он сейчас догадался; потому пропечатано, что это тот самый купец, которого в рынке Скипидаром дразнят. Тоже и про Марьи Дмитриевны свекровь…

– Ну, ту-то стоит. Та сама ягода. Покойник Николай Тихоныч из-за нее семь лет без просыпу пил, да так в пьяном виде и Богу душу отдал.

– Что же, голубушка, про нее сказано-то, расскажите…

– Ведьмой названа.

– Чудесно! Чудесно! Вот за эту штуку, кажется, расцеловала бы этого писаку! Ведь вы не знаете, что это за дрянь такая! Наклонитесь-ка, что я вам про нее и про их кучера расскажу…

Начинается шепот. Дама передает другой даме. Все качают головами.

– Неужели? – раздаются сдержанные возгласы.

– С места не сойти, родная! – подтверждает рассказчица.

Вдруг в столовой раздается крик:

– Батюшки! Что это я хватил! Ах ты, господи! Жжет! Жжет!

Все бросаются на крик. Мужчины тоже встают из-за карт.

– Что такое? В чем дело? – слышны со всех сторон вопросы.

– Ничего, ничего! Это так, – успокаивает хозяйка. – Наш молодец Иван прокрался в столовую, схватил с окна бутылку да и ну пить из горла. Думал, водка, а в бутылке-то был керосин.

– Так что же, дайте ему скорей молока.

– Не беспокойтесь, пройдет! Это с ним уже не первый раз.

Делается легкая суматоха.

В день Преполовения в крепости

День Преполовения. На Петербургской стороне праздник. Отошли обедни, кончился крестный ход по стенам Петропавловской крепости, а народ все еще не расходится по домам, бродит по двору, прогуливается около бастионов, читает надписи, перевирает исторические события, возобновляя их в памяти. Красавицы Петербургской стороны все в сборе, местные франты все налицо. Много и пришлого народа. Где народ, там и торговля. Разносчики предлагают с лотков сласти и самые разнообразные мелкие товары, начиная с тростей и гуттаперчевых хлыстов и кончая душистым мылом и гребенками. Орехи и подсолнечные зерна истребляются в неимоверном количестве. Тут же и татары-торговцы с набивными ситцевыми платками, шарфами и цветными чулками. В числе публики есть и пришедшие издалека целыми семействами.

Вот отставной ундер с нашивками на рукаве и с красным коленкоровым зонтиком в руках, вот его жена – разбитная баба с ребенком, свояченица – молоденькая девушка, не то горничная, не то мастеричка из магазина, и ее жених – мастеровой из чистяков: сюртук новенький, фуражка с заломом и глянцевым козырем, цветная жилетка «травками» и серебряная цепочка поверх жилетки. Женщины останавливаются около разносчика и начинают покупать апельсины. К ним подскакивает жених.

– Позвольте, Варвара Андреяновна! – восклицает он. – Прежде всего надо узнать, чьей фабрики эти самые апельсины, а то сейчас надуют. Я вам выберу.

Мастеровой начинает щупать апельсины.

– Да полно тебе мять, – останавливает его разносчик. – Апельсины у нас первый сорт, елисеевского завода.

– Врешь, врешь! Вот это елисеевские, а это черт знает чьи. Вы тоже ловкачи! Берите, Варвара Андреяновна, это корольки будут.

С ундер-офицерским семейством встречаются еще две женщины и издали машут платками.

– Смотрите, смотрите, сама городовиха с писарыней! – шепчет ундер-офицерша. – Ах, язвы! Вот рожи-то клюквой накрасили! Матрена Митревна, здравствуйте! Какими судьбами?

– С той стороны. Мы кругом через Николаевский мост. Верите, смучились даже. Третьего дня на Волковом, вчера на параде солдат смотрели, сегодня сюда. Побоялись уж через перевоз-то. Говорят, грех по сухопутию-то: уж коли сказано Переполовение, так через воду и переполовляться следует, а мы на мост. Ну, да Бог простит. Вот придумываем знакомых на Петербургской, хотим в гости зайти.

– Толкнитесь в московские казармы. Ведь Петр Сидорыч-то, кажется, там прежде служил.

– Ну вот! Пойдем мы в гости к солдатам! Мы теперь совсем на другой ноге, – отвечает городовиха и крутит головой в голубой шляпке. – Вы знаете, мой муж даже на линии околоточного состоит, так нужно же нам себя соблюдать!

– Ну, вахтеру Бонбаренке в корпус.

– Мы в ссоре. Петр Сидорыч по своему благородству на Пасхе с ним из-за карт подрался.

– К Василисе Ивановне.

– Скажите! Пойду я ко всякой дряни! Вы об нас совсем не тот сюжет понимаете. У Василисы Ивановны и щи-то деревянными ложками хлебают. У нас на Петербургской и штатские чиновники знакомые есть, да мы и супротив их себя соблюдаем. Наша компания теперь – офицеры. Вы знаете, нашему приставу я даже кумой прихожусь. Прощайте! Мы теперь догоняем одну нашу знакомую докторшу.

– Заходите к нам, Матрена Митревна.

– Некогда, голубушка. Я теперь, как слободное время, все стихи в книжке читаю. Прощайте.

Городовиха и ундерша расходятся и смотрят друг другу вслед.

– Дрянь эдакая! – шепнет себе под нос ундерша.

– Мерзавка! – восклицает городовиха.

А вот и два юных чиновника, завитые бараном. Один в длиннополом пальто, другой в натертом мокрой тряпкой цилиндре и в серых брюках со штрипками. У одного галстух небесного цвета, у другого – ярко-огненный.

– Гриша, обернись назад. Смотрит Вера Павловна мне в затылок? – говорит небесный цвет.

– Смотрит и улыбается, – отвечает ярко-огненный.

– На пальто любуется?

– На него.

– Ну, пусть ее страдает, а мы не будем обращать внимания. Так-то с девицами лучше.

– Счастливец ты, Вася! Ей-богу, счастливец! И какое благородство чувств это длинное пальто придает. Всякий человек в нем на барона смахивает. Бьюсь, бьюсь, не могу сшить. Шутка – тридцать пять рублей! Думаю уж дружественную лотерею разыграть.

– Что ж ты разыгрывать-то будешь при своей наготе?

– Чижа ученого, дяденькину табакерку с музыкой и бисерный кисет, что мне Надежда Евграфовна подарила. Потом у казначея красненькую вперед возьму. Есть у меня две пары голенищ и ручка от зонтика для татарина. Вот тебе и пальто! У нас в департаменте лотереи любят.

– Да, брат, длиннополое пальто – важная вещь. В Радоницу на Смоленском я через него с купеческой вдовой познакомился, у балаганов на Пасхе одна полковницкая дочка от меня чуть с ума не сошла, теперь Вера Павловна страдает, да еще в Летнем саду буду сердца покорять!

– Ах, какая прелесть у тебя это пальто! Веришь, у меня даже слюна бьет! – умиляется товарищ.

– Я вот хочу еще калоши с машинками себе завести.

– Что ты, калоши с машинками тебе совсем не к лицу!

– Дурак!

– От дурака слышу!

Начинается перебранка.