Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры

Дачный жених

I

– Нет, уж как хочешь, Серафима, что ты там ни говори, а сегодня надо выяснить, с какими намерениями он к нам ходит. По моему расчету, он у нас больше полупуда лососины съел, а лососина дешевле тридцати копеек за фунт нынче и не была. А сыр швейцарский и раки? А сардинки, а кильки, которые я для него покупаю? О мясе я уж не говорю, хотя для него я телячью печенку покупала. Специально телячью печенку, потому что он сказал, что телячья печенка с луком – для него первое блюдо.

Так говорила мать, тощая, пожилая, высокая женщина, обращаясь к своей дочери, девушке тоже уже не первой молодости, пестро одетой, несколько подкрашенной, с подведенными бровями. Дочь вся вспыхнула и отвечала:

– Но, мамаша, ведь вы сами же всякий раз приглашаете его обедать, когда он проходит мимо нашей дачи со службы. Он направляется в кухмистерскую, а вы выскакиваете и зазываете: «Милости прошу, Василий Павлыч, милости прошу, к нам на перепутье. Сейчас за стол садимся».

– Да, я приглашаю, но ежели он благородный человек, он сам должен понимать, с какою целью я его приглашаю. Он видит, что у меня дочь на шее и что я ищу ее сбыть с рук.

– Как это хорошо так говорить: сбыть с рук.

Дочь насупилась и отвернулась.

– Милая, в моем положении речей подбирать нельзя. Как хочешь, тебе двадцать семь лет, – отвечала мать.

– И всего-то двадцать шесть, маменька.

– Позволь… Метрическое твое свидетельство у меня, а не у тебя, и, наконец, я это говорю глаз на глаз. Конечно, при людях я всем рассказываю, что тебе двадцать три.

– Да ведь и на деле только что только исполнилось двадцать шесть лет.

– Однако двадцать седьмой все-таки уж пошел.

– Так двадцать седьмой же, а не двадцать семь.

– Это решительно все равно, впрочем. Будь тебе двадцать, двадцать шесть, двадцать девять, но там, где есть взрослая девушка в доме, безнаказанно в течение двух месяцев двадцать раз обедать нельзя.

– Да не обедал он двадцать раз.

– Больше, милая, а завтраки по праздничным дням я уж не считаю, хотя и за завтраком всегда пирог какой-нибудь, кофей, булки. Прошлое воскресенье нарочно для пирога сига покупала, а сиг маленький – и то шесть гривен. А пиво, а водка? Мадеры он бутылки три у меня за это время вытрескал, а мадера по полтора рубля.

– Да ведь и сами мы вместе с ним пьем и едим. Мадеру вы сами пьете.

– Так ведь для него же я пью, чтобы ему была компания. А что до лососины, то неужели я при моей пенсии буду платить за лососину по тридцати пяти и по сорока копеек, ежели мы обедаем одни? Раз даже заплатила по полтиннику за фунт. Шутка! По полтиннику за фунт! И наконец, всякий раз к ботвинье свежие огурцы, а они по весне… ты сама знаешь, почем они были. Теперь клубника, сливки… Нет, это надо выяснить.

Дочь пожала плечами.

– Да как вы выясните? – спросила она.

– Очень просто. Сейчас сяду за калитку нашей дачи, буду ждать, когда он пройдет мимо, зазову его обедать и за обедом решительно спрошу: «Позвольте, мол, узнать, с какими вы намерениями».

– Однако сами же зазовете?

– Сама, сама. Так что ж из этого?

– И вот всегда так. А с его стороны нахальства не было.

– Нахальство, прямо нахальство. Ежели он не имеет благородных намерений, он должен отказаться под благовидными предлогами. «Благодарю, мол, вас, но у меня срочная работа взята домой» или что-нибудь вроде этого. Который теперь час?

– Да уж скоро пять.

– Скоро пять! Стало быть, его надо караулить. В четыре часа он выходит со службы, час едет по конке. Переоденься. Надень сейчас на себя твой мордовский костюм и выходи за калитку. Мордовский костюм к тебе лучше всего идет.

– Но уж я раз пять была за обедом при нем в мордовском костюме.

– И все-таки он ему нравится. Он даже высказывал, что ты в нем очень интересна. Сегодня решительный день атаки, а потому все средства надо пустить в ход. Одевайся, одевайся. Да пойдешь мимо кухни, так скажи Дарье, чтобы она сбегала в лавку и купила к закуске селедку. Сегодня я для него, для подлеца, грибы делаю в сметане. Неужели уж грибами-то его пронять нельзя!

– Ах, мамаша!

– Нечего ахать! Иди. Селедку… Да там у нас еще полкоробки сардинок осталось. Я, милая моя, часы с цепочкой из-за него, мерзавца, заложила. Да бусы цветные не забудь надеть… И прическу в две косы… В две косы ты моложавее выглядишь.

– Ах, не дело вы затеваете!

– Тебе сказано, чтобы ты не ахала! Не дело! Надо же когда-нибудь конец положить.

– Конец надо выждать. Он сам собой выяснится.

– Выжидать мне уж надоело. Благодарю покорно. Прямо категорический вопрос: так, мол, и так… И ежели неудовлетворительный ответ – сейчас выгон. «В таком, мол, случае, милостивый государь, потрудитесь оставить наш дом».

– Как оставить дом? Он взял мою браслетку с бирюзой и с бриллиантиками починить.

– Браслетку? Зачем же ты ему отдала?

– Да ведь у ней замок сломался. В город мы ездим редко – вот я и попросила его свезти починить.

– Вот дура-то! Да браслетка твоя сорок рублей стоит.

– Позвольте… Да что ж из этого? Ведь вы же его в зятья себе прочите.

– Прочу, но пока не выяснилось дело…

– Он сегодня хотел ее привезти из починки.

– Боже мой, что ты наделала! А вдруг он не привезет, как я тогда его гнать буду?

– Но зачем же гнать-то?

– Ах, подлец, подлец! Вот хитрый-то! Это он у тебя нарочно в залог браслетку выманил, чтобы еще бесчисленное множество раз безнаказанно обедать у нас.

– Он, мамаша, вовсе не мошенник.

– Знаю я их. Все они не мошенники, однако вот уже около полудюжины таких сорвалось. Пили, ели и удирали. Один даже тринадцать рублей в стукалку мне проиграл и, не заплативши, свернулся. Ах, Серафима, какая ты дура!

– А вот увидите, что он сегодня или завтра принесет браслетку.

– Ну, марш, марш, одеваться! Все-таки я сегодня поставлю вопрос ребром. Одевайся и выходи ко мне за калитку. А я буду караулить его.

Дочь пожала плечами и направилась в дачу.

– Селедку! Селедку не забудь! Когда твоей сестре Кате теперешний ее муж сделал предложение, тоже была селедка к закуске. Селедка – счастливая закуска! – кричала ей вслед мать и вышла за калитку палисадника.

II

Серафима, одетая в мордовский костюм, с двумя косами, распущенными по спине, вышла за калитку палисадника дачи. Мать ее сидела около калитки на скамейке и, щурясь, смотрела вдоль придорожной аллейки, идущей мимо дачных палисадников.

– Не проходил еще… – сказала мать и перевела глаза на дочь. – Щеки-то, кажется, мало притерла, – прибавила она.

– Нехорошо много при дневном свете. Очень уж заметно будет, – отвечала дочь.

– Ну, садись на скамейку со мной рядом и давай его ждать. Сколько он жалованья-то получает?

– Да ведь врут они все. Говорит, что сто рублей в месяц и два раза в год награды.

– Напрасно я не съездила в их канцелярию и не справилась. Ну, да все равно: ежели и семьдесят пять рублей, то и это довольно. Может вечерних занятий искать… дом где-нибудь управлять из-за квартиры. К семидесяти пяти рублям ежели приложить мой пансион, то при известной экономии и очень недурно можно жить.

– Ах, вы хотите вместе…

– Конечно же. Последнюю дочь пристраиваю, так неужели мне одной остаться!

– Нет, я к тому, что у него тоже мать-старуха живет в провинции при его замужней сестре…

– А уж живет при его сестре, так мать-то свою может и оставить. Идет… – встрепенулась мать. – Ну, Господи, благослови! Дай доброму делу быть.

Дочь вздрогнула и сказала:

– Маменька, только вы, пожалуйста, не очень…

– Да уж я знаю, как… Перекрестись же, дура…

Дочь перекрестилась. По аллейке шел молодой мужчина, в светлом пальто, в шляпе котелком с портфелем под мышкой. Он приближался к ним. Мать сложила лицо в улыбку и, взглянув на дочь, проговорила:

– Да сделай ты веселое-то лицо. Ну, что кикиморой сидишь!

– Как тут веселое лицо, коли вы скандал хотите делать…

– Какой же тут скандал?

Молодой мужчина поравнялся с ними. Это был небольшого роста блондин с маленькой бородкой, тщедушный, с несколько как бы испуганными глазами. Он приподнял шляпу.

– Здравствуйте, здравствуйте… – заговорила мать. – Что это так поздно сегодня?

– На службе сегодня позамешкался, да и конка тащилась, как черепаха.

– А мы вас ждем, чтобы перехватить. Пойдемте к нам обедать. У нас сегодня ваши любимые пельмени. Ягоды со сливками и борщ из молодой свеклы.

Молодой человек замялся.

– У меня сегодня работа взята… – хлопнул он рукой по портфелю. – Я хотел наскоро зайти в кухмистерскую и приняться потом за дело, а ведь у вас засидишься.

– Дело не медведь, в лес не убежит. Пойдемте, Виталий Павлыч… Нарочно ждем вас, – говорила мать. – Я сегодня заказываю кухарке пельмени, а Серафима и говорит: «Виталий Павлыч пельмени так любит»… Проси же, Серафима…

– Пойдемте… Мы вас не задержим… Чем в кухмистерской обедать, лучше же у нас, – проговорила Серафима и вскинула на него глаза.

– Не смею отказываться… – поклонился молодой человек.

Они вошли в палисадник. На террасе дачи был накрыт стол на три прибора.

– Серафима! Бери у Виталия Павлыча портфель…

– Что вы, что вы… С какой стати?.. Я сам…

Молодой человек положил портфель на стул, снял с себя пальто и перекинул его через перила террасы.

– Вот и селедочка приготовлена. Выпейте водочки, – предлагала мать.

– Жарко очень… – отнекивался он. – В такую погоду, знаете…

– Да полно вам кокетничать-то! И я с вами выпью.

– С вами, пожалуй.

Выпита первая рюмка, вторая, третья, съеден борщ. Мать подкладывала Виталию Павловичу то сосиску из борща, то кусочек говядины и рассыпала разговор. Дочь больше молчала. Вот и пельмени. Виталию Павловичу наложен на тарелку целый ворох. Он отнекивался, но съел. Подали клубнику со сливками. Мать подмигнула дочери и, обращаясь к молодому человеку, начала:

– А я сегодня, Виталий Павлович, имею до вас серьезный разговор.

– Какой это? – встрепенулся молодой человек, только сунувший в рот ложку с клубникой, и остановился, перестав ее разжевывать.

– Ведь вот у меня дочь – невеста, – продолжала мать. – Я все хотела вас спросить, с какими намерениями вы посещаете наш дом.

– То есть как это? Когда вы позовете, то я… Я очень люблю и уважаю вас и Серафиму Игнатьевну…

– Этого мало-с. Это все на словах, но надо доказать и на деле: выяснить, кончить.

Мать перестала есть и в упор смотрела на Виталия Павловича… Дочь сидела ни жива ни мертва, вся вспыхнувшая.

– Да-с… Вы у нас завтракаете, обедаете, ужинаете… – продолжала мать.

– Да ведь вы так неотступно приглашаете.

– А вы ежели принимаете приглашение, то очень хорошо должны понимать, что я мать, что у меня товар, то есть дочь, а вы покупщик. Посещая нас, вы все-таки бросаете тень на Серафиму, делаете огласку и порождаете сплетни. Если вы посещаете нас без серьезных намерений, то безнаказанно это оставить нельзя, если же вы с серьезными намерениями, то уж пора конец сделать. Вы молодой человек скромный, солидный… Ну-с? Я ставлю вопрос ребром…

Молодой человек весь вспыхнул, крупный пот выступил у него на лбу. Он перестал есть клубнику, отодвинул от себя тарелку и молчал.

– Ну-с? Отвечайте же мне. Со своей стороны я должна сказать, что мне и Серафиме вы нравитесь.

– И вы мне нравитесь, я вас полюбил как родных… – выговорил молодой человек и замялся.

– Так за чем же дело стало? Продолжайте. Договаривайте…

– Я, право, не знаю…

– Да тут и знать ничего не надо, а надо решиться. У Серафимы тысяча рублей про черный день…

– Позвольте. Дайте подумать…

– Нет, уж дольше думать нельзя. Вопрос ребром, и ответ должен быть ребром… Мы вас угощаем, покупаем дорогую провизию, стараемся угодить вашим вкусам, вы принимаете от нас угощение, завлекли ее, набросили на нее тень…

– Я очень люблю и уважаю Серафиму Игнатьевну…

– А любите и уважаете, так и говорить нечего. Она также вас любит и уважает. Серафима! Протяни Виталию Павловичу руку… Что ж ты сидишь истуканом!..

– Все это очень прекрасно, но так вдруг…

– Вдруг-то всегда и бывает крепче. Держите, держите ее за руку, а я сейчас схожу за иконой… Серафима! Не выпускай его руки.

– Я хотел вам сказать…

– После скажете.

Мать выскочила из-за стола, побежала в другую комнату и вернулась с образом.

– Встаньте, встаньте… Поднимитесь из-за стола. Станьте передо мной. Я благословлю вас иконой.

Серафима подтащила его к матери и стала креститься.

– Я хотел вам объяснить… – продолжал молодой человек.

– После объяснимся. Наклоните голову.

– Я должен вам объявить…

– Да благословит вас…

– Не благословляйте, не благословляйте. Я женат! – крикнул молодой человек и отскочил от Серафимы.

Картина.

На уроке

I

Студент Вениамин Михайлович Кротиков, приготовляющий за двадцать рублей в месяц маленького Васю Матерницкого для поступления в первый класс гимназии, пришел в одиннадцать часов утра на дачу к Матерницким и вошел на террасу. На террасе никого не было. Студент Кротиков снял фуражку, достал из кармана щеточку с зеркальцем, пригладил себе волосы на висках, закрутил еле пробивающиеся усики и посмотрелся в зеркальце на щетке. Затем, одернув на себе серую тужурку, он крякнул и постучал ногами, давая о себе знать, что пришел.

Из комнаты выглянула на террасу средних лет женщина в ситцевой блузе с засученными по локоть рукавами, в переднике и с ложкой в руке.

– Ах, это вы, Вениамин Михайлыч! Здравствуйте. Извините, руки не подаю… В варенье они у меня. Я варенье варю. А я думала, что это опять какие-нибудь нищие. Все нищие ходят и прямо на террасу лезут.

– Да, да… Вчера у Скробиных в саду цыганки платок байковый украли, – проговорил студент. – Анна Михайловна лежала в гамаке, закутавшись в платок, и читала книжку. Затем встала, платок на гамаке оставила…

– Знаю, знаю, слышала. Вот оттого-то я так стремительно и выскочила на террасу. Вы к Васе? Садитесь, пожалуйста. Сейчас я пошлю за ним. Удивительный баловник. Ведь знает, что вы об эту пору прийти должны на урок, и не ждет вас.

– Варвара Петровна здорова ли? – осведомился студент.

– Вообразите, спит. Чем бы подсоблять матери хоть ягоды чистить, она спит. Три раза посылала горничную будить ее – и никакого толку. Афимья! А Афимья! – закричала она горничную.

– Здесь, здесь! Что такое? – откликнулась горничная. – Я ягоды чищу.

– Поди и поищи Васю. Скажи, что учитель урок давать пришел.

– Да он, должно быть, на пруд карасей ловить ушел. Я видела давеча, как он захватил удочку и банку с червями.

– Так сходи за ним.

– Я, барыня, боюсь. Там, говорят, в кустах два цыгана сидят и хватаются. Докторская кухарка сказывала, что вчера с нее чуть-чуть платок не стащили.

– Ну вот… Что за глупости! Ступай…

Показалась кухарка с тарелкой пенок от варенья.

– Вы Василья Петровича ищете? – спросила она.

– Да, Васю.

– Не ищите. Он давеча с дьяконицким сыном на железную дорогу убежал.

– Однако все-таки же надо его привести. Учитель урок давать пришел. Ступай, Афимья.

– На железную дорогу – сколько угодно, а на пруд в цыганское гнездо – ни за что на свете, – отвечала горничная.

– Однако когда же мы от этих цыган освободимся? – проговорила Матерницкая. – Нищие и цыгане… Отбою нет. Если уж так, то я боюсь и за Васю… Они, говорят, и детей воруют, а потом в акробаты продают.

– Очень просто, – откликнулась горничная. – Им кто не даст гривенника за ворожбу…

– Иди, иди за Васей-то! Нечего растабарывать!

– Вы меня ищете? Я здесь, маменька! – крикнул детский голос.

На заборе, отделяющем дачу от дачи, сидел мальчик лет одиннадцати в сером матросском костюме с синим отложным воротником и в шведской фуражке с прямым козырьком.

– Ну, скажите на милость! Он на заборе! – всплеснула руками мать. – Ты зачем это, дрянной мальчишка, по заборам лазаешь!

– Я с дьяконицким Мишей канарейку докторскую ловил. У доктора канарейка из клетки вылетела.

– Ах, надо тебя выдрать! Непременно надо. Слаб у тебя отец-то только. Ты посмотри на свои штаны. В чем они? Батюшки! Да они у тебя и продраны!

– Это я за гвоздь…

– Вот я тебе ужо сама задам баню! Садись, мерзкий мальчишка, учиться. А вы, Вениамин Михайлыч, пожалуйста, с ним построже…

Студент поклонился в знак согласия и покрутил усики.

– Здравствуйте, Вениамин Михайлыч, – шаркнул ножкой Вася, войдя на террасу, и тут же прибавил, улыбнувшись: – Вот вас не было, когда мы канарейку ловили! А докторская Лиза, в юбке и в рубахе без корсета, на балконе стояла.

– Ах-ах-ах! Да как ты смеешь, пошлый мальчишка, такие речи произносить! – воскликнула мать.

– Да что ж тут такого? Вениамин Михайлыч подсматривает же в дырке в купальне, когда докторская Лиза купается.

Студент вспыхнул и заговорил:

– Не мелите вздору! Не мелите вздору!

Мать размахнулась и дала Васе подзатыльника.

– Чего же вы занапрасну деретесь! Я правду говорю! – слезливо воскликнул Вася. – Конечно же, я правду говорю. Тогда и наша Варя купалась, когда он в щелочку смотрел.

– Пустяки… Пустяки… Как вам не стыдно!

Студент зарделся еще больше.

– Принеси твои книги, перо, чернила, тетради и садись учиться! – командовала мать. – И ежели ты впредь будешь пропадать перед тем, как прийти к нам Вениамину Михайлычу, я тебя за обедом без второго и третьего блюда оставлю. Ешь один суп. Слышишь?

Студент приложил руку к груди и конфузливо произнес:

– Уверяю вас, Клавдия Максимовна, что это все ложь…

– Верю, верю, Вениамин Михайлыч. Вы варенья не прикажете ли?

– Барыня, а барыня! Вы пенку-то от варенья уж нам пожертвуйте. Везде прислуге полагается, – говорила кухарка, стоя в дверях.

– Пошла прочь! После об этом… Позволите предложить вам варенья-то, Вениамин Михайлыч?

– Нет, благодарю вас. Я сладкое не особенно люблю.

– У меня есть белая смородина. Она кисленькая. Можно?

– Мерси, не могу.

Студент вынул из кармана записную книжку с отметками и сел к столу на террасе. Матерницкая поместилась напротив него.

– Ужасный шалун-мальчишка! – проговорила она про сына. – Страшный баловник.

– Это сын дьякона на него влияет. Дети дьякона бегают по дворам, цыплят камнями зашибают, бросают разную неприличную грязь через загородку в купальню, когда там дамы купаются, и еще недавно булочнику в корзинку с булками навозу наложили, когда тот зазевался, – рассказывал студент.

– Да что вы!

– Уверяю вас.

– Тогда я запрещу Васе с ними водиться.

– Пожалуйста. Когда я купался с ними в купальне, они и мне в карманы тужурки каменья наклали.

– Ах, какие сорванцы! – покачала головой Матерницкая. – Ну, а как наш Вася у вас идет? Он, кажется, мальчик шустрый?

– Ужасно только невнимательный. И потом, в нем никакой дисциплины. Я, например, показываю ему, как делать задачу, а он вдруг про мух задает вопросы. Бывают ли у мух дети. Согласитесь сами, что это не идет.

– Ужасно, ужасно! Вот я ему скажу. Вы будьте с ним построже.

– Да уж я и так, кажется. Не могу же я его драть за волосы.

– Боже избави! Но вы так, как-нибудь.

– Я стал проходить с ним латинскую грамматику, чтобы потом при поступлении ему легче было. Рассказываю, например, про склонения, а он вынет из кармана фортунку, волчок такой четырехугольный, и предлагает мне сыграть с ним на старые стальные перья. Согласитесь сами…

– Ай-ай… Нехорошо, нехорошо.

Вошел Вася, держа в охапке книги, тетради и грифельную доску.

II

Начался урок. Студент Кротиков сделал строгое лицо и сказал Васе:

– Возьмите грифельную доску и слушайте внимательно, что я буду вам говорить.

Вася достал доску, положил ее перед собой и сказал:

– Варя-то наша все еще дрыхнет. Хотите, Вениамин Михайлыч, я пойду и разбужу ее?

– Слушайте, что я буду вам говорить, – повторил студент.

– Она сейчас вскочит, как узнает, что вы пришли.

– Слушайте. Четыре мужика купили три с половиной ведра вина. Запишите на грифельной доске.

– Мужики вина не пьют, Вениамин Михайлыч. Они пьют водку.

– Не перебивайте меня, когда я говорю! Пишите. Купили три с половиной ведра вина. Привезли его домой…

– Может быть, пива? Можно написать, что пива, а не вина?

– Вина, вина! – крикнул студент. – Ежели вы не будете меня слушаться, я пожалуюсь вашей маменьке, а она оставит вас за обедом без сладкого блюда.

– Сегодня у нас рисовый каравай на сладкое, а я его все равно не люблю.

– Это наказание! Привезли три с половиной ведра пива…

– Ах, стало быть, можно пива? Вы позволяете? – спросил Вася.

– Вина, вина! Я сбился. И начали его делить поровну.

– Я думал, что вы будете рады, если я Варю разбужу.

– Прошу молчать! Что это такое! Просто сладу нет! По скольку вина каждому из мужиков?

Вошла Матерницкая.

– Здравствуйте. Теперь могу руку подать вам. Вымыла, – сказала она студенту и присела к столу. – Ну, как ваш спектакль?

– Актрис нет. То есть молодые-то есть, а старых нет, – отвечал студент. – Ключницу некому играть. Согласился было сыграть гимназист Кукушкин (у него голос пискливый), но над ним стали смеяться, называли бабой – он и отказался. Сегодня Мамзин поехал в город и будет искать настоящую актрису. Ежели не найдет, тогда спектаклю будет крышка. Сделаем только отделение концерта, а потом танцевальный вечер.

– И отлично, – подхватила Матерницкая. – Больше ничего и не надо. Варя сыграет вам на цитре… Тогда и пейзанского платья ей не шить.

– Вот и из-за платьев тоже… Анна Михайловна сначала согласилась сшить бальное платье для своей роли, а потом…

– Право, делайте концерт и просите, чтобы этот судебный следователь Чайкин сыграл вам на корнет-пистоне. Он отлично по вечерам на балконе у себя на даче играет. Знаете Чайкина? Он судебный следователь, кажется?

– Какое! Просто учитель пения в городских училищах, – отвечал студент.

– Да что вы! А он мне так нравился, и я считала его за судебного следователя! – проговорила Матерницкая разочарованным тоном. – Сколько же он жалованья получает?

– Да никакого и жалованья не получает. Просто по полтора рубля за урок.

– Только-то? Фу-у-у… Варенька! Варя! Ах да… Ведь она спит, – спохватилась Матерницкая и сказала сыну: – Вася! Поди и разбуди ее. Разве можно до этих пор валяться в постели!

– Я и то, мамочка, хотел бежать ее будить, но меня Вениамин Михайлыч не отпустил, – пожаловался Вася и побежал будить сестру.

– Сделайте, сделайте концертное отделение, – говорила Матерницкая. – Чайкин, стало быть, как учитель пения, вам споет, а потом на трубе своей сыграет.

– Да Чайкин не поет. У него и голоса нет. Я его знаю, – сказал студент.

– Как не поет? Учитель-то пения?

– В том-то и дело, что только учит пению в школах, а не поет.

– Странно. Потом можете сделать живые картины. Две или три.

– Декораций нет. Мы уж об этом думали. У нас всего только комнатный павильон да лес. Да и лес-то по самой середине, на видном месте, мышами проеден. Вернее всего, что мы сделаем только танцевальный вечер, маленькую иллюминацию и фейерверк.

Вошел Вася.

– Она уж встала. Пудрится. Сейчас выйдет, – доложил он про сестру. – Ее Афимья разбудила. Афимья говорит: «Не хотела вставать, а как сказала я, что Вениамин Михайлыч здесь, сейчас и вскочила».

Он улыбнулся, поглядел на студента и подмигнул ему. Матерницкая продолжала:

– Что ж, и фейерверк хорошо. Только не давайте маленьким ребятам пускать. А то в прошлом году аптекареву сынишке все руки опалило.

– Мама, что это за фейерверк? Какой фейерверк? – быстро спросил Вася у матери.

– А вот на танцевальном вечере, который у них будет.

– С фейерверком? А я пускать буду? Мне пускать дадут?

– Тебе-то и не дадут. Пожалуйста, Вениамин Михайлыч, ему не давайте.

– Нет, мама, я хочу! Непременно хочу! Если мне не дадут, я на свои деньги фейерверку себе куплю.

– Сколько же вы собрали денег с дачников на этот праздник, Вениамин Михайлыч? – спросила студента Матерницкая.

– Вот, и насчет денег… – отвечал тот. – У нас всего шестьдесят восемь рублей собрано. Никто не дает. «Я, – говорит, – потом»… А Яшковы вон всего рубль подписали. Рубль подписали, да Пелагея Васильевна не позволяет своей дочери горничную играть. Я приношу дочери роль, а Пелагея Васильевна мне такие слова: «Она, – говорит, – штаб-офицерская дочь, и ей горничную играть неловко». Какое невежество! – Студент пожал плечами.

Матерницкая сказала:

– Дура! Кухарка… Так чего же вы хотите от нее? Вы знаете, что она была кухаркой?

– Да, похоже на то, – отвечал студент.

– Кухарка, кухарка… Я вам расскажу всю историю, как она в штаб-офицерши-то попала. Жил капитан Яликов, а у него была кухарка. Он был вдовец – ну, она баба ловкая и подластилась к нему. Пошли детки. Родилась вот эта самая Наденька, потом сын. Чтобы прикрыть грех, капитан Яликов и женился на ней, а потом вышел в отставку с чином штаб-офицера. Вышел в отставку и умер. И вот Наденька – штаб-офицерская дочь, а Пелагея Васильевна – вдова штаб-офицерша. Да и никогда она не была Пелагеей Васильевной, а просто всегда была Пелагея. Пелагея и больше ничего. Вы знаете, я сомневаюсь даже, грамотная ли она. То есть, может быть, читать по-печатному умеет, а уж писать ни за что! Дура, совсем дура! Ну, я вам мешать не буду, – спохватилась Матерницкая, вставая. – Занимайтесь. Да, пожалуйста, построже с Васей, Вениамин Михайлович.

– Садитесь и берите доску, – скомандовал студент Васе.

– Готово, – отвечал тот. – Но могу я прежде вот эту грушу съесть?

Вася вытащил из кармана штанишек грушу.

– Никакой груши! Заниматься нужно! – возвысил голос студент и отнял у Васи грушу, отложив ее в сторону.

– Маменька, что же это такое! – заныл Вася.

– Не давайте, не давайте ему. Дайте мне, – проговорила Матерницкая и взяла грушу. – Однако, что же это Варя-то?.. Вот удивительная девушка! Пойду сама к ней.

– Да брови себе наводит. Разве вы не знаете ее? – сказал Вася. – Узнала, что Вениамин Михайлович пришел, ну вот…

– Что ты врешь, дрянной мальчишка! – крикнула Матерницкая. – Когда же это она брови себе наводила!

– Ну вот, будто я не видел!

– Молчи, дрянь! Как ты смеешь конфузить сестру при постороннем человеке!

– Что вы написали на доске? Прочтите… – заговорил студент, обращаясь к Васе.

– Да ничего. Я уж стер все.

– Это чистое наказание! Тогда пишите вновь. И студент задиктовал: – Четыре мужика купили три с половиной ведра вина…

III

Задача о четырех мужиках, разделивших поровну три с половиной ведра вина, была кое-как сделана. Студент закурил папиросу и сказал Васе:

– Ну, теперь изложение. Я вам прочту одну маленькую историйку, а вы расскажете ее своими словами и потом напишете в тетради. Слушайте.

Студент развернул книгу.

– Опять про мальчика, влезшего на яблоню? – спросил Вася.

– Слушайте, слушайте!

Вася улыбнулся и таинственно прошептал:

– Вениамин Михайлыч, что я вам скажу…

– После, после… Слушайте: «Два мальчика были застигнуты в горах метелью».

– Очень для вас интересное, Вениамин Михайлыч.

– Ну, что такое? Говорите.

– Наша Варя в вас влюблена.

Студент вспыхнул и заговорил:

– Глупости, глупости… Итак… «Два мальчика были застигнуты…»

– Афимья, наша горничная, даже гадала ей про вас на картах… – продолжал Вася.

– Бросьте, пожалуйста! Слушайте: «Два мальчика…»

– А вы какой король – бубновый или червонный?

– Если вы не перестанете, то я пожалуюсь на вас вашей маменьке.

– Да что маменька! Маменька-то вон хочет позвать обедать следователя Чайкина, чтобы он к Варе посватался. Приятно вам это?

– Ох, Вася, какой вы мальчик! Это ужас что такое!

На террасу вышла Варя Матерницкая, хорошенькая семнадцатилетняя девушка с припухлыми от сна глазками и действительно слегка подведенными бровками. Она улыбнулась, протянула студенту руку и сказала:

– Отчего вы вчера не были на танцевальном вечере? А сами еще просите, чтобы я приберегла вам третью кадриль!

Студент несколько смешался.

– Пардон, Варвара Петровна, – проговорил он. – Но мы вчера работали, мы вчера фонари клеили для нашего вечера.

– Кто это мы-то? – спросила она.

– Распорядители праздника. Я, Глинков, Ушаков.

– Какой вздор! Ушаков танцевал со мной вальс.

– Ну, это, должно быть, уж он после работы на танцевальном вечере очутился. И я хотел идти, но рубль платить за вход в одиннадцать часов…

– Стало быть, вам рубль дороже, чем со мной танцевать? Прекрасно!

Варя сделала глазки и надула губки.

– И хорошо еще, что судебный следователь Чайкин ко мне подошел, а то я так бы и просидела третью кадриль, не танцевавши, – продолжала она. – И какой милый и прекрасный человек!

– Да он, Варвара Петровна, вовсе не судебный следователь. Он учитель пения. Ваша маменька тоже его за судебного следователя считала, но я уж объяснил ей, – сказал студент.

– Все равно прекрасный человек! И как танцует!

– А мне так жаловались на него. Он, говорят, руку дамы ужасно тянет вниз.

– Пустяки. Это-то и хорошо. Ну, что же наш спектакль? – спросила она.

Студент развел руками.

– Расстройство, полное расстройство, – проговорил он.

– Ах, вы! Всех взбаламутили, а теперь на попятный… Расстройство… А вот ежели бы Чайкин взялся устроить спектакль, то, наверное, не было бы расстройства. Ну, я пойду кофе пить.

Она круто повернулась к двери.

– Варя, Варя! Постой! – остановил ее Вася.

– Ну, что такое? Наверное, какие-нибудь глупости!

– Ты знаешь, кто такая Пелагея Васильевна?

– Какая такая Пелагея Васильевна?

– Да Яликова. Мать Нади Яликовой, которая вот с этими кудлашками на лбу ходит.

– Ну, ну… Ну, что же дальше?

– Наша маменька говорит, что ейная мать была кухарка, простая кухарка.

– Вася! Вася! И не стыдно вам сплетничать! Ай-ай! – покачал головой студент.

– Да ведь это не я, это маменька. Она вам же рассказывала. Я слышал.

– Довольно, довольно. Как это стыдно про людей злословить!

– Да ведь маменька, а не я.

Студент взглянул на часы и сказал:

– Ну, давайте скорей заниматься. Ведь мне некогда. Надо на другой урок идти. Слушайте! «Два мальчика были застигнуты в горах метелью…»

– Да уж это я слышал. Говорите дальше! – сказал Вася.

Студент вспылил.

– Как вы смеете меня понукать! Сами же вы меня поминутно перебиваете, не даете рассказать, а теперь понукаете! – воскликнул он. – Перепишите мне за это шесть раз латинское склонение, которое я вам задам. Это будет вам в наказание.

– За что же это, Вениамин Михайлыч? – слезливо заговорил Вася. – Я к вам всей душой, а вы меня не любите.

– И чтобы к завтрему было переписано!

– Ну, уж этого я не могу, никак не могу. Сегодня вечером у Звонаревых будет иллюминация.

– Как там хотите, а чтоб было сделано!

– Простите, Вениамин Михайлыч!

– Ага! Теперь простите! Зачем же вы меня перебиваете? Ну… «Два мальчика…»

– Одно слово, Вениамин Михайлыч.

– Ну?!

– Вы не верьте Варе. Это она так перед вами козырит-ся, а она влюблена в вас… – проговорил Вася.

Студент схватился за голову.

– Боже мой! Да будет ли этому конец! Не хочу я этого от вас слышать! – воскликнул он и только что прочитал Васе историйку про двух мальчиков, как вдруг вошла Варя.

Варя держала в руке чашку с кофе, макала в него сухарь, ела и, прожевывая, спрашивала студента:

– Маменька говорит, что вместо спектакля у вас будет танцевальный вечер с концертом и живыми картинами, так в какой же картине вы мне дадите позировать?