Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова

2 ноября

Пренеприятная история! Вчера генеральша наняла нового лакея немца Карла. Да ведь какого немца-то! Самого что ни на есть настоящего, трехпробного, такого, что даже в прусском ландвере служил. Как ни старались мы с французом противодействовать этому найму, но ничего не помогло. Генеральша уперлась на своем, что немцы аккуратный народ, и взяла его. Положим, что немцы хорошие лакеи: это доказывается их уживчивостью, но каково мне и французу? Немец для нас все равно что таракан во щах. Каюсь, что во время последней войны я даже свечи ставил за французов, чтобы Бог привел им хоть один раз поколотить немцев, а Гамбетту, Тьера и Трошю так даже в заздравное поминание записал. Предчувствую, что с этим Карлом будут у нас страшные стычки! Француз Мутон, впрочем, не унывает и ищет удобного случая дать ему «куде-бот», а по-нашему пинка…

3 ноября

Вчера произошла стычка и стычка довольно большая.

Карл долго ломался передо мной в разговоре и, наконец, объявил, что кабы не немцы, так русские до сих пор лежали бы в берлогах и сосали лапы.

– Немцы все для вас придумали и все изобрели, – проговорил он.

Меня взорвало.

– Как все? – воскликнул я. – А самовар, из которого ты завариваешь чай, а перину, на которой ты спишь, а петербургские дрожки, на которых ты ездишь, кто изобрел?

В ответ на это Карл громко захохотал, а я обозвал его сосиской и гороховой колбасой.

4 ноября

Поди ж ты! Пустая вещь, но вчерашний разговор до того меня обозлил, что я сегодня без ярой злобы не могу вздумать о немцах, а между тем, с самого утра немцы и все немецкое так и вертятся перед моими глазами. Начать с того, что только лишь я проснулся сегодня поутру, как вдруг услыхал на дворе громкий выкрик: «штокфиш! штокфиш!»

– Боже мой! Русскую, архангельскую рыбу треску и ту называют немецким именем! – в ярости воскликнул я и плюнул.

– Сапожник Шульц тебя дожидается. Он калоши тебе принес, – ласково проговорила Марья Дементьевна, входя в мою комнату, но я, вместо обычного поцелуя, выгнал ее вон.

– Везде немцы, везде! На бирже, в литературе, в департаментах, войске! – восклицал я жалобно и пил кофий, сваренный Марьей Дементьевной, но и он казался мне каким-то жидким, немецким.

О, как захотелось мне вдруг напиться допьяна, и с этой целью я позвал Мутона, так как посылать за водкой была его очередь.

– Раскошеливайся на полштофа! – сказал я. – Немцы одолели, и потому давай и напьемся пьяными.

Он с радостью согласился на мое предложение, так как в этих случаях всегда соглашается, и спросил:

– А на закуску не велеть ли принести горячих сосисок от Шписа?

– Друг, ведь Шпис немец! – проговорил я, – так закусим лучше просто булочкой.

– Но ведь и булка у нас от немца Шюта.

– Тогда простым черным хлебом… – отвечал я с горькой улыбкой.

Он не возражал.

В это время почтальон подал русскую «Иллюстрацию». Хотел посмотреть картинки в «Иллюстрации», но вдруг увидал подпись «редактор-издатель Гоппе» и отложил свое намерение.

Между тем, благодаря распорядительности Мутона, водка уже стояла на столе. О, с каким наслаждением выпил я первую рюмку нашего русского, доброго, простого вина и тотчас схватился вновь за полштоф, дабы налить вторую рюмку, но вдруг с яростью отпихнул его от себя.

– Что с тобой? – вопросил француз, глядя на меня удивленными глазами.

Вместо ответа я указал ему на ярлык полштофа.

– Водка завода Штритера, – внятно прочел мой добрый собрат по спиритизму и поник головой.

Мы долго молчали и не глядели друг на друга. «Сита, решета! Кастрюльки хорошие!» – послышалось на дворе. Француз поднял голову и произнес:

– Вот это уже не немец, не Штритер какой-нибудь, а ваш брат-славянин. Это чех. Поддержи его коммерцию.

Я бросился к окну, высунулся в форточку и стал звать брата-славянина.

Через несколько времени брат-славянин уже стоял у нас в кухне, гремел своими жестяными кастрюльками и говорил:

– Хорошей немецкой работы! первый сорт.

Я покосился, но тотчас же удержал себя и спросил:

– Брат-славянин, ты чех?

– Из Бэмен, – проговорил он.

– Ну, что у вас, на Драве, на Саве, на буйном Дунае?

Он выпучил на меня глаза! Стоящий около него лакей Карл перевел ему мой вопрос по-немецки.

– Хорошо, хорошо, – улыбнулся он, оскалив зубы.

– Но разве ты не говоришь по-славянски? – снова задал я ему вопрос, но вместо ответа он забормотал «Кауфен зи, мейн гер, кауфен зи!.. Хороша немецка работа!»

– Вон! – крикнул я, затопав ногами, вбежал в свою комнату и упал к себе на кровать. – Боже, – восклицал я, – о каком же слиянии и объединении славян толкуют наши славянофилы! Ну, что общего между мною ярославцем и этим полунемцем? – Но вдруг вспомнил, что и самый лучший наш ученый славянофил назывался немецкой фамилией Гильфердинга, и перестал бесноваться.

– Что же, есть у нас и русский славянофил по фамилии Ширяев, но только, увы! слепец, – проговорил я себе в виде утешения и опять поник головой.

Ко мне подошел Мутон.

– Тебе надо прогуляться, рассеяться, – произнес он. – Выйдем и пройдемся по улице… – и при этом он подал мне мою шляпу.

Я машинально протянул к шляпе руку, но вдруг судорожно отдернул ее: на дне шляпы стояла надпись: «фабрика Ф. Циммермана, в С.-Петербурге».

– Не надо шляпы, я надену меховую шапку, что делал мне мастер Лоскутов! – сказал я и, шатаясь, вышел на улицу.

Француз последовал за мной. Мы вышли на Гороховую, и, о ужас, перед глазами моими замелькали вывески разных Шульцев, Миллеров, Мейеров, Марксов. Я зажмурился и храбро шел вперед, но вдруг наткнулся на кого-то.

– О, швейн! – раздалось над моим ухом.

Я плюнул и открыл глаза. Передо мной стоял красноносый немец с виолончелей в руках, прикрытым зеленым сукном, а над самой головой немца виднелась прибитая к подъезду вывеска: Аптека Гаммермана.

– Зайдем пивцом побаловаться? – предложил француз. – Вот очень хорошая немецкая портерная!

Меня взорвало.

– Молчать! – крикнул я и побежал далее.

Француз бежал сзади меня и говорил:

– Ну, так зайдем в Толмазов переулок в «Коммерческую гостиницу». Гостиница эта совсем русская и ее содержатель настоящий русак.

Я согласился. Через десять минут мы сидели в гостинице за чаем и, потребовав афиши, начали просматривать их, так как вечером я желал побывать в театре, чтобы развеяться, но на афишах то и дело мелькали немецкие фамилии.

«Театр Берга», гласила афиша, и я плюнул, но, наконец, уже и плевать перестал; афиши подряд гласили: «Русское Купеческое Общество для Взаимного Вспоможения… оркестр под управлением Германа Рейнбольда»… «Русское Купеческое Собрание… оркестр Вухерпфеннига» и т. д.

– Довольно, – сказал я и, отложив афишу в сторону, с грустью принялся пить чай.

Француз угадал мою грусть.

– Сегодня день субботний, а потому в театрах играют только немецкое или французское, – проговорил он, – а мы лучше как-нибудь отправимся в русский театр и посмотрим оперетку Зуппе «Прекрасная Галатея». Говорят, что в этой оперетке очень хороша г-жа Кронеберг.

– Мутон, ты издеваешься надо мной! – заорал я во все горло, кинул двугривенный за чай и бросился вон из трактира.

– Она русская, русская! и только носит немецкую фамилию! – кричал он, еле поспевая за мной, но я не слушал его, выбежал на Большую Садовую и очнулся только у Публичной Библиотеки, где мальчишка газетчик совал мне под нос номера газет.

– Есть «Петербургская Газета»? – спросил я.

– Отдельная продажа запрещена!. – проговорил мальчишка, – а вот ежели хотите немецкую газету, так эта дозволена.

Вместо ответа я сорвал с него шапку и бросил ее в грязь. Тот заревел. Ко мне подошел городовой и проговорил:

– Так, господин, нельзя обращаться на улице. За это и в участок можно.

Я бессмысленно посмотрел на городового и стал переходить улицу к Гостиному Двору.

– Должно быть, немец, не понимает по-русски! – пробормотал городовой и этим словом до того меня обидел, что мне легче бы было просидеть сутки в полицейском участке.

Мы шли по Суконной линии Гостиного Двора. Француз шагал около меня.

– Генеральша просила купить ей календарь, – сказал он. – Зайдем в книжный магазин.

Мы зашли к Вольфу и спросили русский календарь.

– Чей прикажете? Желаете издание Гоппе? – отнесся к нам приказчик.

Я заткнул себе уши и уже не знаю, какой календарь приобрел француз.

– Зайдем в Пассаж? – предложил он мне. – Там девочки хорошенькие прогуливаются, эдакая фам пикант. Так уж там наверное развеешься.

Я согласился, но лишь только прошел по Пассажу несколько шагов, как ко мне подошла какая-то нарядно одетая девушка, скосила глаза и произнесла:

– Каспадин, угостить путылка пива!

– И даже эта-то немка! – почти взвизгнул я, опрометью бросился на улицу, вскочил на извозчика и поехал домой.

Француз летел за мной по следам на другом извозчике.

У ворот нашего дома мы остановились и вошли на двор. На дворе кричал татарин, продавая халаты. Увидев его, я встрепенулся.

– Друг! – крикнул я, – хоть ты и свиное ухо, хоть и ненавистен нашему брату русскому с давних пор, но все-таки ты мне милее немца!

И с этими словами я бросился татарину на грудь и зарыдал от умиления.

10 ноября

На днях познакомился я через Флюгаркина в Палкином трактире еще с одним сочинителем, по имени Практикановым. Практиканов, как он сам мне объяснил, происходит из семинаристов и на своем веку прошел огонь, и воды, и медные трубы. После третьей «двухспальной» рюмки водки он произнес:

– Видел я, батенька, и сладкое, и горькое, ощущал на телесах моих и розы, и тернии, служил учителем и был околоточным, разъезжал в колясках с разными французскими полудевицами и доходил до такой крайности, что принужден был изображать в ярмарочном балагане дикого человека и есть живых мышей и лягушек, а теперь пишу передовые статьи для наших газет.

– Где же вы пишете? – полюбопытствовал я.

– Где придется, где больше дадут! – отвечал он. – Я стою вне всякой партии. Кроме того, я обладаю способностью писать за и против. Сегодня я разругаю в одной газете классическое образование, а назавтра в другой газете буду доказывать всю необходимость умственной классической гимнастики и расшибу в пух и прах всех, стоящих за реальное образование. Это мне все равно, что наплевать! Сегодня буду доказывать, что народ пьянствует вследствие не развития, а завтра – что вследствие раннего ослабления вожжей, на которых его держали, а нет, так докажу и то, что народ вовсе не пьянствует. Если же серьезных статей не требуется, то я могу писать и легкие, например: насколько следует нам укоротить юбки актрис театров Буфф и Берга и даже, мало того, могу возвести этот легкий вопрос в серьезный. Понадобится доказать, что отечеству грозит опасность вследствие все еще не могущего умереть нигилизма, и я вам из какой-нибудь грубости, наделанной каким-нибудь мещанином квартальному надзирателю, раздую целый пожар. Я все могу!

Естественное дело, что при виде такого способного сочинителя я тотчас же просил его сотрудничать в моей будущей газете «Сын Гостиного Двора». Он согласился и на днях обещал быть у меня.

12 ноября

Сегодня Практиканов был у меня. Беседовали часа три и пили чай с коньяком. Ах, какой умный этот Практиканов! Флюгаркину до него как до звезды небесной далеко. После третьего стакана я спросил его, как он думает, будет ли иметь успех моя газета «Сын Гостиного Двора»?

– Это, говорит, совершенно зависит от того, кого и что будете трогать и кого и что не будете трогать. Прежде всего нужно навсегда сохранить за собою право розничной продажи, для чего следует обо всем говорить полегоньку, вполовину и поминутно оглядываться. Поверьте, что можно писать либерально и в то же время самым невинным образом. Карайте, например, и насмехайтесь над ростовщиками, домовладельцами, набавляющими на квартиры, над дровяниками и над купцами всех шерстей. Но, кроме этой казенной сатиры, вы можете трогать адвокатов, акционеров и изредка лягнуть какого-нибудь мирового судью. Можете сколько угодно обличать чиновников, но никак не выше чина коллежского советника. А актеры, а черные лестницы, не освещаемые по вечерам, а вольнопрактикующиеся лекаря, а помойные ямы, тротуары, извозчики, содержатель общественных карет Щапин и, наконец, наш брат литератор? Видите, сколько материалу. Хорош также материал «городовой бляха № 98,743», но не всегда безопасен. Об этом надо говорить умеючи: сперва рассказать факт, а потом и замазать. Указав вам на такое количество материалу для статей, должен, однако, прибавить, что и с этим материалом, в видах денежного интереса журнала, нужно обходиться осторожно, а не валять с бреху. Например, нападая на купцов, зазывающих покупателей, как можно осторожнее касайтесь немце-евреев-полотнянщиков, зазывающих покупателей разными быстрыми распродажами, которые устраиваются вследствие будто бы полученной хозяином магазина смертельной раны в битве при Гранвелотте или же банкротства на сто миллионов голландского торгового дома.

Говорю вам – осторожнее, потому что иначе полотнянщики могут обозлиться и не посылать в вашу газету объявлений, а громадные объявления их – важная статья дохода для редакции. Говоря о беспорядках на железных дорогах, ругайте пьяного машиниста, грубого кондуктора, ко о директорах железных дорог – молчок! Директоры железных дорог могут дать подспорье газете не только в виде своих объявлений, но и в виде денежной милости, подписавшись для своих служащих на сотню-другую экземпляров самой газеты. Так же и обо всех акционерных компаниях. Чуть хапнула слегка мелкая пташка – обличай, но ежели запустит в общественную кассу свою лапу директор – молчок! Здесь опять объявления. Самое безобидное для себя – нападать на мелкого купца; о нем что хочешь говори, приравнивай его к чему угодно. Но ежели этот купец, вступив в подряд, кормил своих рабочих гнилью и в конце концов обсчитал их – хули купца, но не удивляйся смирению рабочих, которые ели гниль и все-таки все до одного продолжали работать, а после ужиленья трудовых рублей тихо и мирно разошлись по домам. Еще безобиднее тема для статей – обличение крупных, талантливых и влиятельных литераторов. Во-первых, про тебя будут говорить: «Ай, моська, знать она сильна, коль лает на слона», а во-вторых, это порадует и там…

Практиканов встал со стула, выпрямился во весь рост, указал перстом в неопределенное пространство и в таком виде умолк. О, как величествен был он в эту минуту в своем всеведении!.. Я не выдержал, бросился к нему на грудь и чуть не зарыдал от умиления.

Боже, даже дух занимается, когда подумаю, какие деньги могу я нажить моей газетой «Сын Гостиного Двора» при помощи этого сочинителя Практиканова, столь глубоко изучившего литературное дело!

Просил его заходить ко мне почаще. Обещал. Ей-ей, этому человеку даже и каждый день стоит стравливать по бутылке коньяку!..

14 ноября

Вчера поутру рассказывал французу Мутону о Практиканове и его литературном знании и умилился душою. Француза же рассказ мой о Практиканове нисколько не удивил.

– Ничего, – говорит, – тут нет необыкновенного. У нас во Франции очень много таких людей, да, кажется, и у вас их достаточно разводится. Все знание Практиканова заключается в том, что по-нашему, по-французски, называется «савуар вивр».

– Что же это, – говорю, – за слово такое и как оно по-русски?

– Перевести, – говорит, – не могу, а объяснить – объясню.

И объяснил.

Из слов его я понял сицевое:

«Савуар вивр» – значит умение подчиняться обстоятельствам, выгодная служба и нашим, и вашим, умение так распорядиться, чтобы и волки были сыты, и овцы были целы, а также и свой карман набить. Видишь ты, например, адвоката, питающего неодолимую симпатию к защите исключительно гражданских дел и, вследствие этого, разъезжающего на кровных рысаках, – это «савуар вивр». Видишь украшенного медалями купца, одной рукой грабящего, а другой расточающего некоторые крохи на колокола и благотворительные заведения, – это «савуар вивр». Видишь либерального журналиста, покупающего дом, – это «савуар вивр». Видишь юношу, кричащего о святых принципах и о бескорыстном служении делу, и в то же время обделывающего свои делишки по службе, через выгодную женитьбу на начальнической любовнице, – это «савуар вивр». Видишь гуттаперчевые спины, сгибающиеся перед начальством, глядя по рангу, – тоже «савуар вивр». Видишь человека, добывающего концессию, – опять «савуар вивр». Даже мелкий купец, ни слова не знающий по-французски и сумевший вовремя выгодно обанкрутиться, и он показывает «савуар вивр».

15 ноября

«Савуар вивр» не идет из головы да и только. Чувствую, что я начал даже мешаться в словах. Хочу сказать Маше: «послушай, Марья Дементьевна», а язык говорит: «послушай, савуар вивр». Сел обедать и, не видя на столе водки, хотел спросить: «где водка?», а между тем спросил: «где савуар вивр?» Сегодня генеральша говорит мне: «Приготовься, у нас вечером будет сеанс спиритизма и столоверчения», а я ей в ответ: «слушаю, ваше савуар виврство!» Черт знает, что такое! В голове только одна мысль и бродит, как бы мне достичь этого «савуар вивра»?

18 ноября. Утро

Вчера опять весь день думал, как бы мне достичь «савуар вивра». С этой мыслью заснул и видел довольно странный сон.

Вижу, что будто бы прогуливаюсь я по набережной Фонтанки, и странное дело, в каждом выкрике разносчика, в стуке экипажных колес, в свистке городового, в предложении извозчика своих услуг – одним словом, во всем слышу любезные мне два слова «савуар вивр». В великой радости встречаюсь у самого Цепного моста с приятелем моим Митрофаном Флюгаркиным, но вот диво, даже и он вместо обычного «здравствуй», приветствует меня словами: «желаю тебе „савуар вивра“».

– Как, неужели и тебе засели в голову эти слова! – воскликнул я.

– Какие слова? – изумился он.

– А вот эти, что ты сейчас произнес?

– Это пожелание савуар вивра-то, что ли? Помилуй, да это нынче в большой моде и постепенно вытесняет наши прежние приветствия, давно уже намозолившие всем языки. Вместо здравствуй теперь говорят: «желаю тебе савуар вивра»; вместо вопроса «как ваше здоровье» спрашивают, как ваш савуар вивр.

Я улыбнулся, но Флюгаркину поверил, так как он все-таки человек сведущий.

– Ну, скажи, пожалуйста, как же достичь этого «савуар вивра»? – спросил я.

– Очень просто, стоит только не иметь ничего заветного: ни совести, ни чести, ни убеждений, ни веры, ни жены, ни любовницы и при случае более или менее выгодно продавать их. Положим, что ввиду сильного предложения этих предметов цены на них не высоки, но с умением можно и в розницу поторговать очень выгодно. Ты сам знаешь, курочка по зернышку клюет, да сыта бывает. Теперь для этой цели устраивается даже еженедельный аукцион, где продаются все эти предметы с молотка. Аукцион этот бывает каждую субботу в бывшем Соляном Городке, а так как сегодня суббота и мы близ Городка, то не хочешь ли войти в него и посмотреть аукцион?

Я согласился. Мы отправились и, сделав несколько шагов, вошли в здание Соляного Городка.

Большая зала кишела народом и отличалась, как и все аукционы, крайним беспорядком. Публика была самая разнообразная, начиная от мужика, старой салопницы и кончая генералом и пышной барыней, в сопровождении ливрейного лакея. Все это бродило, стояло, сидело в разных позах, хвасталось покупками, рассматривало их, перетряхивало и взбалтывало. У задней стены залы помещался амвон. На амвоне за столом сидел, как водится, аукционист с молотком в руке; рядом с ним помещался секретарь с книгами, а поодаль стояла горка с бутылками, банками и коробками, наполненными предметами, подлежащими аукционной продаже. Ярлыки на банках и бутылках имели надписи, вроде: добросовестность чиновничья, добросовестность купеческая, добросовестность актерская, литературные убеждения, женская любовь, женина честь, продаваемая мужем, и т. п. Все эти предметы охраняли какие-то чуйки и по мере надобности передавали их аукционисту. Но вот в руках аукциониста появилась огромная бутыль. Он встряхнул ее и крикнул:

– Добросовестность театрального рецензента! Оценка рубль за спектакль.

– Пятак, – раздалось где-то.

– Гривна!

– Три рубля пятнадцать! – возгласил аукционист и щелкнул на счетах.

– Позвольте, позвольте посмотреть! – послышалось в толпе, и к столу подошли, как я узнал из их последующего разговора, два актера и одна полная и красивая актриса.

Они взяли бутыль в руки и начали трясти ее.

– Фу, какая жидкая! – сказал один из них. – Прошлый год перед бенефисом я густую-прегустую покупал и за ту платил три рубля и ужин, а эта совсем вода.

– Два-то с полтиной дать можно! – отозвался другой актер. – Накидывайте цену, мадам, коли вам требуется? – обратился он к актрисе.

– Ни за что на свете! Я не за тем сюда пришла! – воскликнула она. – Я за этот предмет никогда не плачу деньгами, а всегда натурой; что же касается до публики, то ее подкупаю гусарским мундиром, трико или вообще узким мужским платьем, в котором и выхожу на сцену во время моих бенефисов.

– Господа, не задерживайте! – произнес аукционист.

В публике раздались восклицания: «пятак», «двугривенный» – и, наконец, бутыль осталась за каким-то молодым еще актером.

– В будущем году «Гамлета» буду ставить в свой бенефис, так пригодится, – решил он и, расплатившись, потащил ее к выходу.

– Сострадание ростовщика! – снова раздался возглас. – Оценка сто рублей!

На этот предмет торговались три каких-то солидных господина в орденах и толстый концессионер с часовой цепочкой, составленной из железнодорожных жетонов. Они друг перед другом начали страшно набивать цену.

– И что это они петушатся! На что, кажется, такая пустая вещь? – спросил я Флюгаркина.

– Как на что? – отвечал он. – По-теперешнему времени это самая редкостная вещь и каждый из этих тузов старается приобрести ее для своего кабинета редкостей.

– Так, так, – произнес я, но в это время банка с состраданием ростовщика осталась за концессионером, набившим на нее баснословную сумму, а к столу аукциониста подошел франтовато одетый молодой человек и сказал:

– Нет ли у вас бескорыстной любви девушки, так пустите в продажу не в черед, потому мне некогда долго дожидаться!

– Никак нет-с, а то бы с удовольствием!.. – отозвался аукционист. – Этот товар попадается очень редко и никогда не продается самими владельцами, а большею частью их опекунами и родственниками. Извините…

И снова возглас:

– Продается бедность безвестная, непокрытая и неповитая! Оценка грош!

На это предложение никто, однако, не откликнулся, и банка с бедностью снова поместилась на полке.

– И аукционист-то глуп, – прошептал Флюгаркин. – Ну, кому эта вещь нужна?

– Ах, не говорите этого! – вмешалась в разговор какая-то чуйка. – Иногда при случае и бедность требуется, только ее больше покупают гуртом, за вино или за плевые деньги. Бывает, правда, что иные продавцы и дорожатся, но при малом спросе всегда отдают за подходящую цену.

Между тем к Флюгаркину подошел длинный и худой, средних лет, мужчина с бакенбардами и в золотых очках и ломаным русским языком спросил:

– Скажите, пожалуйста, журнальная добросовестность еще не продавалась?

– Никак нет-с! – отвечал тот, – но будет продаваться. Сегодня этого товару скопилось достаточно.

– То-то… Мне много требуется. Я, видите ли, испрашиваю себе концессию на железную дорогу от Шелакского Носа до острова Калгуева, так нужно, чтобы журналы говорили в мою пользу.

К концессионеру подскочила какая-то личность в цилиндре.

– Не хотите ли купить по вольной цене? – предложила она ему. – Я бы с удовольствием продал мою собственную добросовестность и продал бы недорого. Мы тоже пишем и пишем много…

– Очень вам благодарен, но зачем же? Я вот приценюсь прежде на аукционе, – отозвался концессионер и отошел в сторону, бормоча: – Твоей-то мне и даром не надо; я ищу кого покрупнее!

А с амвона то и дело раздавались стук молотка, бряканье счетов и возгласы:

– Женская любовь! Совесть купеческая! Человеколюбие подрядческое! Самые чистые юношеские убеждения, сломленные бедностью, и т. п.

Товар этот шел за очень недорогую цену; его покупали вяло и, оттащив к стороне, перетряхивали и говорили:

– И черт меня дернул этот пятак накинуть! Куда я теперь денусь с этим хламом?!

– Ничего, при другом товаре как-нибудь сойдет! – ободряли себя менее опытные.

Я стоял как истукан и дивился на этот странный аукцион, но когда аукционист возгласил: «Материнская любовь! Оценка десять с полтиной!» – я невольно вздрогнул и, взглянув на Флюгаркина, произнес:

– Боже мой, неужели и это-то продается?

Флюгаркин пожал плечами, наклонился к моему уху и во все горло гаркнул:

– Не дивись! Это дух времени! Знамение времени!

Крик его был громким, подобно гласу трубному, так что потряс даже стены залы. Я был буквально оглушен, чувствовал, что падаю в обморок, и вдруг проснулся.

У постели моей стояла Марья Дементьевна и держала в руках кофейник.

– Вставай! Десятый час! Кофей-то стоял, стоял да и простыл давно! – говорила она.

Я тотчас же рассказал ей мой сон.

– Пей на ночь больше всякой хмельной дряни, так тогда еще и не такая глупость приснится! – добавила она.

Я молчал и соображал насчет «савуар вивра».

21 ноября

Мысль во что бы то ни стало сделаться сочинителем не дает мне покоя. Марья Дементьевна уверяет, что сегодня ночью я даже во сне кричал: «хочу быть сочинителем!» и только тогда перестал, когда она меня толкнула под бок. Сегодня задумал писать кровавый роман в двадцати четырех частях, а может быть, и более, из всех бытов: крестьянского, чиновничьего, купеческого, мазурнического, аристократического, нищенского, военного, фабричного, биржевого и пр., и пр. Роман этот думаю назвать забористым названием: «Трущобы Невского проспекта, или Петербургские фальшивомонетчики» и при объявлении об издании моей газеты «Сын Гостиного Двора» обещать его моим годовым подписчикам в виде премии. Это ныне в моде и, наверное, поднимет подписку. Ежели же мой роман не будет кончен или даже вовсе не будет выдан подписчикам – тоже не беда. У нас публика смирная и простит, оставит втуне. Роман свой я напичкаю всякой уголовщиной и мне будут служить материалами романы наших современных беллетристов. Даже мало того, я постараюсь освоить себе их манеру писания и их мотивы, и каждая глава моего романа будет писана или а-ля Лесков-Стебницкий, или а-ля Крестовский, или а-ля Авдеев, или а-ля Боборыкин и т. д., и т. д. Смею надеяться, что таким образом роман мой будет самый «интересный» и в «современном вкусе», а этого только и надо публике.

22 ноября

Целый день писал свой роман и писал до одеревенения руки. Вечером Марья Дементьевна смазывала мне руку беленым маслом.

23 ноября

Вот начало моего романа.

ТРУЩОБЫ НЕВСКОГО ПРОСПЕКТА,

или

ПЕТЕРБУРГСКИЕ ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИКИ

Роман в 24 частях, а может быть и более, соч. Касьяна Яманова, автора драмы «Тайный плод любви несчастной»

(Подражание всем нашим современным романистам)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

И в огне не горят, и в воде не тонут

ГЛАВА I

(«Панургово стадо» «Петербургских Трущоб», находящееся «Вне Закона»^[1])

(а-ля В. Крестовский, не псевдоним, а настоящий трущобный)

В один из бурных осенних вечеров, часу в шестом, в то самое время, когда над Петербургом носился обычный осенний вихрь, сваливал своею силою пешеходов с ног, звонил в колокола и качал, как легкие былинки, громадные пятиэтажные дома, по бушующим волнам Екатерининского канала, близ Казанского моста, скользила утлая ладья, управляемая белым арапом, одетым в нагольный тулуп. Кроме белого арапа, в ладье сидели еще двое: красивый, средних лет мужчина с черными усами и белокурый молодой человек, с золотушным оттенком лица. Мужчина был одет в мерлушковую скуфейку и драповое пальто работы Сара, а молодой человек в военное пальто. Яркий свет фонаря, светящего с набережной, падал на лицо статского и освещал его замечательные глаза изумрудно-зеленого цвета и в то же время давал заметить беспокойное состояние военного. Гусар трясся, как в лихорадке. Все молчали. Наконец статский прервал молчание.

– Веденей! – произнес он, обращаясь к гребцу. – Хер-о-хер-ста-хер-но-хер-вись-хер хер-у-хер хер-вхо-хер-да-хер!

Белый арап усиленно взмахнул веслами и остановился около отверстия в гранитной набережной, сияющего над уровнем волн. Отверстие это было не что иное, как исток водосточной трубы.

– Ну, князь, вылезайте и следуйте за мною! – проговорил статский и полез в водосточную трубу.

Дрожащий от страха военный последовал за статским.

Долго они ползли по скользкой и узкой водосточной трубе, но наконец труба эта до того расширилась, что они могли подняться на ноги. Статский вынул из кармана потайной фонарь и осветил путь. Они прошли по каменному коридору и остановились у железной двери, на ручке которой висел большой деревянный молоток. Статский взял в руки молоток, три раза ударил им в дверь и три раза пропел «кукареку!». Удары и крик, глухо повторяемые эхом, разбудили сидящих на карнизах сов и летучих мышей, и они тревожно начали летать по коридору. Военный в ужасе закрыл глаза и судорожно прижался к статскому.

Между тем дверь как бы по мановению волшебного жезла отворилась сама собой и путники вошли в богато убранную прихожую, украшенную зеркалами из магазина Шпера и лампами Дарзанса. Повесив свои пальто на оленьи рога, заменяющие собой вешалку, они взялись за ручку двери, ведущей во внутренние покои, и быстро очутились в роскошном кабинете. Рояль Эрара соперничал в нем с художественной мебелью Тура, малахитовые безделки письменного стола – с персидскими коврами, а громадная библиотека соперничала с произведениями живописи знаменитых итальянских мастеров. В углу стояло чучело медведя с подносом в руках, на котором помещались стаканы и бутылки с шампанским и дорогим токайским. На диване, покрытом барсовой шкурой, сидел седой как лунь, но еще бодрый старик с длинными бакенбардами. Всего более бросался в глаза его орлиный нос, на носу шишка, на шишке бородавка, а на бородавке волос. Это был не кто иной, как беглый еврей Ицка Дырка, начальник тайного общества «петербургских зашибателей копейки» и вращающийся в аристократических салонах под именем цыганского графа Мундштука.

– А, пан Тзмпрзжицкий! – заговорил старик, вставая, и подал руку статскому. – Что нового?

– Честь имею представить вам нового члена нашего общества, князя Слабонервова! – отвечал вошедший, указал на гусара и сверкнул изумрудными глазами.

– Отлично. Сейчас он примет присягу на верное служение.

Хозяин свистнул и ударил в ладоши. Альков в глубине кабинета заколыхался, и глазам гостей предстало чудо природы. Это был человеческий урод, вершков двадцати ростом, одетый в золотую ливрею. Там, где следовало быть рукам, были ноги, а на месте ног руки. Огромная голова покоилась на тощем, как скелет, теле и имела всего только один глаз, помещающийся во лбу. Ни ушей, ни носа не было, и ежели урод нюхал табак, то нюхал его ртом.

– Аскольд! Приготовь все нужное для присяги.

Верный слуга забегал на своих ручках, юркнул за альков и через минуту вышел оттуда, держа в ногах бархатную подушку, на которой лежали: человеческий череп, окровавленный кинжал, колода карт, отмычка и фальшивый кредитный билет. Все это он положил на стол.

– Клянись, князь, клянись этими предметами! – сказал хозяин, обращаясь к гусару.

Гусар дрожал, а между тем граф Мундштук читал заклинания:

– Поступая в общество «зашибателей копейки», я, князь Слабонервов, обещаюсь надуть каждого смертного: в картах, на векселях, фальшивыми монетами…

Гусар молчал и вдруг вскричал:

– Меня обманули! я жертва этого негодяя! Он объявил мне, что цель вашего общества пускание мыльных пузырей, а оказывается, что тут преступление! Я не согласен, я не согласен!

– Возврата нет! – трагически произнес граф и прибавил: – Кроме того, вы должны загубить семь христианских душ, дабы этим путем мы всегда имели вас в руках.

– Ни за что на свете!

Князь Слабонервов зашатался и упал в обморок. Пан Тзмпрзжицкий ехидно улыбался и сверкал зелеными глазами.

Гусара привели в чувство и предложили на выбор или загубить семь душ, или самому быть утоплену в Екатерининской канаве. В отчаянии он поломал несколько минут руки, согласился на первое предложение, разрезал свою руку, обмакнул в кровь перо и вписал свою фамилию в книгу членов общества «зашибателей копейки».

Через полчаса тот же белый арап подвозил их к спуску у Каменного моста. Выйдя на берег, князь кинул гребцу червонец. Тот поблагодарил знаками и открыл свой широкий рот, причем князь в ужасе заметил, что во рту у белого арапа недоставало языка. Он был нем.

ГЛАВА II

(«На далеких окраинах»^[2])

(а-ля Каразин)

Пан и князь позвонились у дверей, на дощечке которых было написано «купец Буйновидов», и вошли в довольно странную комнату, убранную седлами, персидскими коврами, ружьями и азиатскими шашками. Сам Буйновидов сидел на куле сена и был в канаусовой рубахе и кафтане нараспашку. Рядом с ним верхом на нескольких казацких седлах помещалась прелестнейшая женщина, которую он называл Марфой Васильевной. При входе пана и князя она вскочила с места и, истерически захохотав, схватила князя за нос. Князь смутился, но не смутился пан и, сгребши Марфу Васильевну в охапку, прижал ее к стене. Она наотмашь хватила его по зубам. Пан поцеловал у ней руку.

– Князь Слабонервов! Он у нас на испытании и должен загубить семь душ, – отрекомендовал – товарища Тзмпрзжицкий.

– Якши, – отвечал купец и, обратись к князю, сказал: – На первых порах, ваше сиятельство, ты должен отравить вот ее мужа, так как мы желаем получить от него наследство.

Он указал на Марфу Васильевну.

– Фальшивое духовное завещание уже составлено, – прибавил от себя пан.

Князь затрясся, как в лихорадке, но, невзирая на это, начал пьянствовать вместе с компанией. Между тем лицо Буйновидова перекосилось от выпитого вина. Он хлопнул в ладоши и крикнул:

– Узбек! Приведи Ваську сюда!

На пороге показался верный джигит Буйновидова с рассеченной шашкой головой. Он ввел в комнату ручного крокодила Ваську. Завидя Буйновидова, огромное животное радостно завизжало, завиляло хвостом и, бросившись к нему на грудь, принялось лизать ему ноги. Вдруг пан Тзмпрзжицкий умышленно наступил крокодилу на хвост. Как ужаленный змеею, отпрянул взбешенный крокодил от своего хозяина и, щелкая зубами, начал выбирать себе жертву из присутствующих. Все как бы замерло. Князь спрятался за Марфу Васильевну, Буйновидов творил молитву, а пан стоял в углу и со злорадством сверкал своими изумрудными глазами. В это время из соседней комнаты выскочил страшный бульдог и бросился на крокодила. Началась неравная борьба, и верный пес с выкушенным уже боком видимо ослабевал, как вдруг Узбек ловким ударом ножа пропорол брюхо крокодилу, и разъяренное животное принялось околевать, путаясь ногами в вывалившихся из живота внутренностях.

Мало-помалу все пришли в себя.

– Ну, теперь едемте в Приказчичий клуб отравлять моего мужа! – обратись к князю, сказала Марфа Васильевна.

– Лучше погибну, но не решусь на преступление! – прошептал князь.

Марфа Васильевна побледнела.

– Коли так, так ладно же! Седлать коней! – крикнула она и через час неслась верхом на бойком, как вихрь, коне по набережной Лиговки. Перед нею, перевесившись через шею коня, лежал князь Слабонервов. Сзади их следовали пан, купец и верный джигит Узбек.

Они приехали на Волково поле, и князь почувствовал запах разложившегося трупа.

– Мы покажем тебе, как не почитать наши приказания! – говорила Марфа Васильевна, снимая князя с лошади и ставя его на ноги. – Узбек! делай свое дело! – крикнула она джигиту.

Тот поднял с земли что-то дынеобразное и свирепо поднес к самому лицу связанного по рукам и по ногам князя. Князь в страхе отшатнулся: в этом дынеобразном предмете он узнал отрезанную голову артиллерийского поручика, неделю тому назад обыгравшего его в карты. Вонючая и позеленевшая уже голова врага коснулась его губ. Он упал в обморок.

* * *

– Мы его посадим туда, – послышалось над его ухом. – Просидит ночку, так загубит и не семь душ, а семьдесят семь!

Князь очнулся и содрогнулся. Он понял, что его хотят посадить в «клоповник». Между тем его уже подтащили к зияющей яме, развязали руки и ноги и опустили в эту зияющую яму.

Полуголодный, с волосами, стоящими дыбом, он был страшен в эту минуту.

Как раз посередине ямы лежал совсем уже разложившийся труп. «На этом трупе копошилась какая-то живая, белая масса, словно он весь был обсыпан вареным рисом; но каждое зерно этого адского плова двигалось; каждое зерно имело маленькую, поворотливую головку; каждое зерно жрало то, по чему ползало»^[3]:

В это время из щелей ямы вылезли клопы и пауки и принялись есть князя, а над головою его раздавался адский хохот отъезжающих мучителей.

* * *

К вечеру другого дня к яме подъехала Марфа Васильевна и спросила князя:

– Ну, что, загубишь теперь семь душ?

– Валяй хоть сотню! – отвечал князь.

Вылезая из ямы, князь почувствовал, что он безумно влюблен в Марфу Васильевну.

ГЛАВА III

«Солидные добродетели», «Жертвы вечерней» или «Дельцов», «Поддели», «По-американски»

(а-ля П. Боборыкин)

В тот же вечер, часу в двенадцатом, князь ехал с Марфою Васильевной на извозчике в маскарад Купеческого клуба отравлять ее мужа.

И хорошо, приятно было князю. Он сидел бок о бок с красивой, интеллектуальной и энергической женщиной и даже чувствовал запах ее молодого, здорового тела. Извозчик погонял кнутом лошадь с ловким московским пошибом.

– Люблю энергических мужчин, а то у нас все тряпки! – говорила Марфа Васильевна с легким московским пошибом в говоре. – Я ищу сильную натуру; мне нужна сила!

– Когда я был в Париже, то видел одну американку… – начал было князь, но в это время они подъехали к затянутому тиком подъезду клуба и жандарм высадил Марфу Васильевну с дрожек.

Маскарад был в разгаре. Блестя медными касками, бродили по залам кавалергарды и шуршали шлейфами породистые француженки, расточая свою бойкую речь с парижским пошибом и картавостью на букву р. Марфа Васильевна висела на руке у князя. В знаменитой голубой гостиной она встретилась с каким-то седым генералом и погрозила ему пальцем. Генерал нахмурил брови и приветствовал ее звуком «г-м».

– Вот муж мой, – проговорила наконец Марфа Васильевна, сжав локтем руку князя, и указала веером на громаднейшего мужчину с крупными губами.

Это была колоссальная фигура с огромным животом московского пошиба. Все в ней дышало силой. Он мог не спавши пропьянствовать кряду пятнадцать ночей, кряду десять ночей просидеть за картами и наутро, освежив себя зельтерской водой, работать как вол. Работа его состояла в доставлении проектов акционерных обществ. Он был богат, как Крез, и зарабатывал в какие-нибудь полтора часа по пятидесяти тысяч рублей. Фамилия его была генерал Автоматов. Между тем Марфа Васильевна подошла к нему.

– Здравствуй, «пуповина» петербургских дельцов! Рекомендую тебе князя Слабонервова.

– Не хотите ли ужинать? – предложил генералу князь, помня, что ему нужно отравить его.

– С удовольствием! – отвечал генерал, и они отправились в столовую, по дороге в которую Автоматов прихватил с собой какого-то мизерного человека со значком присяжного поверенного на фраке.

– Бутылку «вдовы Клико»! – крикнул князь и, разливая вино в стаканы, всыпал в стакан Автоматова яду.

Однако на титаническую натуру Автоматова яд не подействовал; мало того, гигант даже съел после этого целого поросенка с кашей и сказал князю:

– Не хотите ли вступить в нашу компанию, дабы объегорить одну барыньку насчет наследства? Возьмите три пая.

Князь поблагодарил и решился повторить попытку отравления.

– Едемте к Доротту, – предложил он.

Предложение было принято. Марфа Васильевна в радости захлопала в ладоши.

– Тройка – это роскошь! Помните, что говорит про тройку английский поэт Давид Копперфильд? – проговорила она.

Через полчаса тройка поджарых лошадей летела к Триумфальным воротам. Ямщик гикал на них с московским пошибом и подкатил к подъезду Доротта.

Компания вышла. Скуластый касимовский татарин во фраке отвел им отдельную комнату; здесь князь уже не стеснялся и закатил в рюмку Автоматова целый фунт мышьяку; Автоматову сделалось дурно.

– Домой, домой! Мне дурно! – заговорил он, и через несколько времени троечные сани подкатили их к красивому каменному дому на Большой Морской. В санях сидели также Марфа Васильевна и князь.

Когда Автоматов вошел в свой кабинет, он уже был холодным трупом.

– Теперь я твоя навеки! – проговорила разгоряченная Марфа Васильевна и, как бы «обожженная лучезарным хвостом идеи», упала к князю на грудь.

В углу стоял пан Тзмпрзжицкий и сверкал своими изумрудными глазами.

– Вот так по-американски поддели дельцов! – глухо произнес он.

Марфа Васильевна подняла голову и с ловким московским пошибом показала пану кукиш…

* * *

Однако довольно. И то одеревенела рука. Буду продолжать свой роман на будущей неделе.

ГЛАВА IV

«Преступница или нет?»

(а-ля маститый беллетрист «С.-Петербургских Ведомостей»)

На другое утро Марфа Васильевна с ужасом отшатнулась от князя Слабонервова. Отшатываясь, она выронила из кармана маленькую записную книжку в перламутровом переплете, запертую большим висячим замком. Князь Слабонервов тотчас же незаметно поднял ее и спрятал за пазуху. Ему чувствовалось, что в этой книжке заключается страшный секрет, узнав который он может держать Марфу Васильевну в руках. Придя домой, он тотчас же заперся в своем кабинете, взял лом, взломал им замок и, раскрыв книжку, начал ее перелистывать. Глазам его представилось несколько страничек, исписанных мелким женским, убористым почерком, а во главе первой странички стояла следующая строка, представляющая набор русских букв:

«Йашулс ен – обюлен».

Затем такими же тарабарскими строками исписаны были все странички. Князь долго ломал себе голову, стараясь придумать, на каком языке все это писано, и, наконец, выпив целый графин воды, очень ясно понял, что все это надо читать наоборот от правой руки к левой и что таинственное заглавие значило: «Не любо – не слушай». Продолжая читать, он прочел следующее.

Родилась я на южном берегу Белой Арапии. Отец мой был цыган, а мать – капорка. Матери я лишилась рано. Мы жили на родине и честно зарабатывали себе хлеб, занимаясь конокрадством, но в один прекрасный день в Белую Арапию приехал статский советник Автоматов и предложил моему отцу место механика на своих шелковых фабриках, находящихся на берегу Ледовитого океана. Отец с радостью согласился, и мы переселились в Россию, сделавшись задушевными друзьями с Автоматовым. Вскоре, однако, отец умер, и Автоматов сделался моим опекуном, осыпая меня баснословною роскошью. В это время мне исполнилось шестнадцать лет. В день моего рождения Автоматов явился ко мне и запечатлел на лбу моем свой обычный поцелуй, но, дивное дело, я вдруг почувствовала, что поцелуй его как бы ожег меня. Я быстро взглянула ему в лицо, но он уже лежал у моих ног и, осыпая их поцелуями, предлагал мне руку и сердце. Я согласилась.

Страшную моральную и физическую перемену произвел во мне брак со стариком. Через полгода у меня появились припадки столбняка. Часто, прогуливаясь по улицам и завидя красивого мужчину, я вдруг останавливалась; лицо мое озарялось необыкновенным страстным блеском; глаза разгорались; губы начинали трепетать, как будто прося поцелуя, и я вся обращалась в неподвижную статую манящей и зовущей вакханки^[4].

Муж был испуган внезапной переменой во мне и пригласил коновала, который и начал меня лечить толченым хрусталем на водке. Это был молодой человек с огненными глазами и мясистыми губами, вызывающими на поцелуй. Мы подружились, но я в душе возненавидела его.

Однажды вечером мы сидели на берегу Ледовитого океана и при блеске заходящего солнца радостно смотрели, как, гоняясь друг за другом, плескались в волнах киты и китихи. Я обрывала лепестки морской лилии; коновал играл пальцами на губах и вдруг со всего размаха упал к моим ногам, клянясь мне в вечной безумной любви.

Я вся затрепетала от гнева, услышав эти бессовестные слова, но в этот миг со мной сделался мой обычный столбняк; я в бессилии раскинула руки, шепча бессвязные слова; вакхическая нега блеснула в моих глазах, и я упала на дерн скамьи…^[5].

Через четверть часа я очнулась от обморока в бесстыдных объятиях коновала.

Этими словами тарабарская грамота кончалась.

Прочитав ее, князь с ужасом понял, что за женщина была Марфа Васильевна. Он содрогнулся и вдруг почувствовал, что у него поседело полголовы. Между тем на пороге кабинета стоял пан Тзмпрзжицкий и сверкал своими зелеными изумрудными глазами.

– Едем обыгрывать в карты наверняка! Только смотри: бей по сороке и по вороне и никому не давай спуску! – произнес он.

Князь затрепетал, но повиновался.

ГЛАВА V

«Петербургские игроки»

(а-ля Афанасьев-Чужбинский)

Десятитысячный кровный рысак, мерно ударяя ногами в покрытую снегом мостовую, мчал князя Слабонервова и пана Тзмпрзжицкого по Невскому и обдавал их лица морозною пылью. Вдруг у Казанского собора, около памятника Барклая-де Толли, пан заметил кучку носильщиков, отставных солдат, и приказал кучеру остановиться. Носильщики играли в орлянку. Пан тотчас же выскочил из саней, вынул из кармана фальшивый двугривенный о двух орлах и с криком «орел или решетка?» кинул его в воздух. Носильщики сказали «решетка» и поставили по «трешнику». Двугривенный само собой упал орлом кверху, и пан выиграл. Игра продолжалась, и в какие-нибудь четверть часа у носильщиков не осталось ни гроша. Пан был в выигрыше восемьдесят три копейки. Важно побрякивая медными деньгами, он опустил их в карман пальто и велел ехать кучеру на Сенную, в трактир под названием «город Африка».

– Неужели вы не брезгаете и грошами? – спросил его князь.

– Ничем. Это цель нашего общества «зашибателей копейки», членом которого вы имеете удовольствие состоять, – отвечал пан. – Из грошей составляются миллионы. Агенты наши играют везде и везде шулерничают. Они обыгрывают нищих в ночлежных притонах, старух салопниц на кладбищах и даже мастеровых мальчишек на Семеновском плаце. Положим, что от мальчишек они выигрывают бабки, но бабки эти тотчас же продаются в мелочных лавочках и превращаются в деньги.

Разговаривая таким образом, они незаметно подъехали к черному трактиру «город Африка».

– Вот здесь, князь, вам нужно будет показать свое искусство и обыграть одного сибирского купца на тридцать тысяч! – сказал пан.

Князь содрогнулся, но возврата уже не было, – они миновали закопченную буфетную комнату и вошли в грязную и вонючую каморку, освещенную двумя сальными огарками. За столом, покрытым зеленым сукном, сидел какой-то грек в синих очках и с вырванной ноздрей и метал банк. Ему понтировали разные темные личности; тут были апраксинские приказчики с отмороженными носами, лакеи из важных домов с вырванными бакенбардами, военные писаря с подбитыми глазами и пр., и пр. Видно было, что здесь царствовал страшный разврат, доходящий иногда не только до драки, но даже и до убийства.

– Сибирский купец еще не приезжал? – отнесся пан к греку.

– Нет еще! – отвечал тот, отрицательно помотав носом. – Его привезет Карл Карлыч.

– Князь Слабонервов! Он будет метать! – отрекомендовал пан товарища.

– Баста! – произнес грек, кончил игру и сгреб деньги.

Отмороженные носы, выдранные бакенбарды и проч. понуря головы, вышли из комнаты. Они проигрались до копейки.

– Как дела? – спросил пан грека.

– Рубль с четвертаком деньгами взял да старые голенищи.

Вскоре явился сибирский купец. Это был жирный мужчина, с клинистой бородкой, с говором на «о» и с полупудовой часовой цепочкой, надетой через шею. Его сопровождал тощий и длинный немец, известный среди петербургских игроков под именем барона Киндербальзам. Рассказывают, что в молодости он съел живого человека, за что был сослан в Сибирь, но оттуда он бежал, явился в Петербург с паспортом японского подданного и занялся шулерством.

Между тем началась игра. Князь со слезами на глазах начал метать. Руки его дрожали. В какие-нибудь десять минут сибирский купец проиграл тридцать тысяч и в ужасе схватился за голову.

– Дурно, дурно… – прошептал он и упал на диван.

Его опоили дурманом.

Через час рысак мчал князя и пана по Невскому. На коленях у них лежало что-то, завернутое в рогожу. Поравнявшись с Пассажем, они это что-то сбросили с колен и помчались далее. Это что-то, завернутое в рогожу, было не что иное, как труп сибирского купца.

ГЛАВА VI

«Обойденные», «На ножах» с «Соборянами», так как им «некуда» сунуться

(а-ля Н. Лесков-Стебницкай)

Воротясь домой, князь остановился перед портретом своей матери и судорожно зарыдал, оплакивая свои преступления, в которые он был вовлечен шайкою гнусных злодеев, известных под именем нигилистов и имеющих своим принципом девиз «цель оправдывает средства». Он долго рыдал, но, наконец, взор его упал на письменный стол. На столе лежала записка. Дрожащими руками разорвал он конверт и увидел подпись цыганского графа Мундштука. Вот что писал граф:

«Любезный князь! Завтра в полночь все члены нашего общества, как мужчины, так и женщины, служащие общему делу, соберутся в ресторане Доминика и будут отливать фальшивую монету, после чего произойдет общая дележка заработка, а потому, как председатель общества, приказываю вам явиться в означенный ресторан. Помните вашу клятву, данную вами в верности служения обществу».Внизу, под фамилией графа, стояла следующая приписка: «Князь, несколько месяцев тому назад я видела вас купающегося в Черной Речке и скажу вам откровенно: вы мне очень нравитесь. Завтра увидимся на собрании. Платонида Гермафродитова».

Прочитав эту записку, князь вдруг почувствовал, что он пламенно влюблен в таинственную незнакомку. Всю ночь ворочался он с боку на бок, целый день ходил как сумасшедший и вечером, лишь только часовая стрелка стала приближаться к цифре XII он с замиранием сердца полетел в ресторан Доминика.

Тайное общество «зашибателей копейки» было уже в сборе, когда в ресторан явился князь. Первое, что ему бросилось в глаза, это были стриженые девки в очках и долгогривые нигилисты с нечесаными бородами. Они сидели за мраморными столиками и ели сырое мясо, употребляя при этом в дело вместо вилок свои грязные пальцы. Тут были также и цыганский граф, и пан Тзмпрзжицкий, и барон Киндербальзам и даже Марфа Васильевна с купцом Буйновидовым. Князь вошел в ресторан как сумасшедший и алчными глазами начал искать таинственную незнакомку, но вдруг почувствовал, что к нему кто-то лезет в задний карман. Он обернулся, и глазам его представился длинноволосый нигилист, вытаскивающий у него носовой платок.

– Что вы делаете, милостивый государь! – воскликнул он.

– Пользуюсь тем, что плохо лежит, – отвечал длинноволосый и прибавил: – Вы знаете, что, по Прудону, всякая собственность есть кража; мне понадобился платок и я беру его.

– Но ведь князь наш член! – заметил подоспевший к ним в это время граф Мундштук.

– Это для меня решительно все равно!

И платок князя исчез в кармане нигилиста. Князь в удивлении посмотрел на нигилиста, но тот не смутился и произнес:

– Рекомендуюсь: Амфилох Азбукиведиглаголенский. Прошу любить и жаловать.

Они пожали друг другу руки, но в это время проходящий мимо лакей нечаянно наступил на ногу нигилисту. Нигилист размахнулся и с такой силой ударил лакея по скуле, что у того вылетели изо рта ровно четыре с половиной зуба.

Другой нигилист сидел в углу, пил пиво, рассказывал Марфе Васильевне, что истинно развитый человек ничем не должен отличаться от животных, и в подтверждение своих слов лаял по-собачьи.

К князю подошла молоденькая девушка в синих очках и остриженная под гребенку. Она была в нагольном тулупе и в мужских сапогах со шпорами.

– Гермафродитова? – спросил князь.

– Да! – отвечала она.

И уста их слились в единый долгий поцелуй.

– Господа, приступим к отливанию фальшивой монеты! – воскликнул, наконец, цыганский граф Мундштук.

Присутствующие вынули формы. Пан Тзмпрзжицкий начал растапливать на газовых рожках олово в железной кастрюльке, и через час было отлито до сотни двугривенных. Граф Мундштук приступил к дележке и вдруг оделил кого-то. Послышалась крупная непечатная брань. Все кричали и никто никого не слушал. Кто-то схватил со стола вилку и начал махать ею в воздухе. Некоторые из присутствующих стибрили с буфета по чайной ложке, а некоторые таскали друг у друга платки из кармана и сбивали с носов очки.

В это время князь Слабонервов пришел в себя и ему вдруг сделалось гадко, скверно. В одно мгновение устыдился он окружающей его обстановки и во все горло закричал «караул!».

В дверях ресторана показался городовой. Завидя блюстителя порядка, все сборище схватилось за шапки и опрометью бросилось спасаться через кухню, а через минуту князь Слабонервов во всю прыть мчался к себе на квартиру, в Большую Морскую, и нес на своих руках обомлевшую Гермафродитову.

Когда князь достиг своей квартиры и взялся за ручку колокольчика, он вдруг увидал Тзмпрзжицкого. Пан стоял в углу и сверкал своими изумрудными глазами…

На сей раз довольно, будь каким угодно современным талантливым писателем, а уж кровавее этого романа, ей-ей, ничего не придумаешь!..