– Чтоб глаза лопнули, Егор Ефимыч: бесы в Волглой Слободе! Упырь к телятам лазит, малых ребят ведьма кусает, а ныне литовский кум к сыровару Роките Гогарину на хрестины приехал – и сей час помер! Ну? Прикажи, батюшка, с обыском к ихнему-то помещику! Ну?

– Как – ведьма кусает? – Егор Ефимович взглядом разрешил челобитчику подняться, но тот, зная своё место, остался на полу. – Ты же намедни на этой самой шкуре зудел, дескать, ребятишки в слободе да в соседних деревнях третий год не помирают.

Терентий цикнул щербиной:

– Да, уж третий год, как приходу без поминок разорение. Вот и помер Парамон! Бесы прибрали. Кривотолки ходят, а впереди ярмарка…

– Ладно, Тренька. Сам поеду, вели седлать.

Черносотенный купец – дородный, но пронырливый Терентий Шпынь – докучал старосте с первого дня, как тот прибыл с назначением в губную избу Касимова. Шёл 1679 год, конец лета. Статный, красивый Егор Ефимович Алексеев, вдвое младше Треньки, хоронился от того, как от пиявки. Он был человек учёный и не верил в бесов. Упыри, телята, небесные сполохи… Над Тренькой потешались и жгли грамотки в печи. Но о смерти пана засудачили, и накануне первого царского смотра Алексеев уступил. Огладил короткую, на заграничный манер, бородку, отсыпал казённых полрубля в дорогу и начистил колёсца карабина. Поехали.

У самой Волглой Слободы лошадёнка под Терентием сдала. Захрипела, замоталась, запнулась. Как нарочно, над лесом сверкнуло и треснуло.

– Исусе, бесы балуют, – крестясь, бормотал Шпынь и охаживал худым кисетом мыльные бока кобылки. – Видишь, Егор Ефимыч, сосна горелая? Дюже часто в неё зарница бьёт.

– Вижу… Вон трактир, сведи кобылку туда.

И сам уехал вперёд. Издалека виднелось размашистое:

«Трактиръ Юмшана Лихого»,

а ниже —

«Пироги, ночлегъ, зеленуха. Клоповъ НЕТЪ».

У крыльца босоногая девчонка яростно, будто татар на ратном поле, колотила перину.

– А что за зеленуха такая?– спросил Алексеев.

– Ой, отрава. Подать что ли?

– А подай.

Внутри было душно, пьяно. Тихушничали беглые, ругалась кабацкая теребень, летали сальные карты. Мальчишка окунал ветошь в ведёрко и вытирал закопчённые оконца. Когда взвизгнула дверь, он оглянулся воровато (не хозяин ли), поплевал на тряпицу и с лёгкой душою завозюкал так. Все пять столов были заняты, чему Егор Ефимович скорей обрадовался. Он ослабил кушак и сел с краю. Разговор умолк, мужички откланялись парчовому кафтану.

– А чего притихли-то? – Бойко поддел Егор Ефимович. – Не по службе я, так, проездом. Зеленуху вашу хвалят.

Рослый крестьянин выпучил глаза:

– Бог с тобой, боярин. Идёшь, бывало, после третьей чарки домой, а дорогою – бесы. Вон и мой кум, Пам… парам… Парамон-пономарь от неё помер.

– Да ну?

– Он здесь пил, вот на этой лавке, где ты сидишь. Пригубил чутка, пришёл ко мне и помер.

– Как помер-то?

– Как все помирают, вот бестолковый ты, боярин! А здешнего хозяина меньшой брат – Ивашка Нетунай – так зеленухой упился, что совсем беда. Жуки ему чудятся, весь трактир скипидаром натёр, перины кажный день перетряхивает, – рослый подмигнул, – всё пшей ловит. Боится их – страсть.

Подошла девка, расставила склянки с зелёной наливкой, кувшин парного молока и туесок мёду. Опрокинули хором. Травянистый пряный запах и горечь несусветная: скорей молока и мёда, пока глаза не вытекли.

– Зачем же вы эту дрянь лопаете? – Кашлянул Егор Ефимович, вставая.

Не было ответа.

В замусоленное оконце поскрёбся с улицы Терентий, и Алексеев вышел на двор. Темно, прохладно стало. За трактирным тыном шептало море полыни.

– Видал сыровара Гогарина, – зевнул староста. – Ясно всё с твоими бесами, Тренька: видишь – полынь рядками укошена. Из чего братцы зеленуху варят, смекаешь? Хорошо зажили: Ивашка клопов гоняет, Лихой – настойку, а мужички – бесов. Едем назад, в Касимов.

– А пан что же?

– Упился вусмерть, поди. Дело известное.

– А упыри, про которых ребятишки толкуют? – упирался Шпынь. – И бабы говорят, ведьма лазает. Ведь бабы-то не пьют зеленухи.

– Брешут от скуки.

– И телята, небось, брешут? Или их бабы кусают?

Ох, заказан был Егору Ефимовичу в тот вечер путь домой. Наутро поспрошать бы помещика, то, сё. Из амбара, держа в черепке оплывшую свечку, вышел длинный с бельмом. Хозяин. Долгая рубаха мела двор, сияли космы с проседью.

– Доносить на меня пойдёшь в разбойный приказ, боярин? – Юмшан Лихой повёл вострым носом.

– Обожди, не решил ещё, – процедил Егор Ефимович. – Без клопов, говоришь, стелете?

– Без! – Оживился хозяин. – Две копейки за ночь, пожалуйте. И отужинать не побрезгуй, государь.

Егор Ефимович пожаловал и не побрезговал. Нарочно решил не строжить Лихого до утра: живым бы уйти. А там уж и в разбойный приказ.

* * *

Клопы не кусали.

* * *

С петухами – ещё до дворовых – спустился к конюшне Егор Ефимович. Серебристо-вороной Чур фыркнул, лизнул ноздри. Привычным движением губ смёл присоленный хлебушек с хозяйской ладони. Тренькина Рябка, по обыкновению ничего доброго от восхода не ожидаючи, переступила с ноги на ногу. И удивилась на своём, на кобыльем: Алексеев сунул и ей лепёшку, кисло-пряную, тёплую из-за пазухи. Теперь и Рябка затрясла гривой, хоть на край света скачи. Но до помещика недалеко оказалось.

Угрим Подсеки-Коровин обнёс двор тыном глухим да высоким, будто правду болтали в слободке: на золоте ест-пьёт, на серебре спит, медью подтирается. Егор Ефимович оставил Терентия за воротами, один вошёл. Глядь – несётся лохматый пёс, страх божий ростом с косолапого. Алексеев и охнуть не успел, только оборонился локтем. Зазвенело…

Цап! Гав-гав-гав!

Кудлатая башка забрехала прямо в ухо. Но не заел кобель. Это цепь звенела по земле: длиной аккурат до тропочки. Так-то встречал гостей Угрим.

Помещик ждал в светёлке за столом. Такой древний был старик, что казалось, и не живут столько-то. Тряслась кривая рука, дымчатые впалые глаза дрожали и туманились. Чахлыми пальцами перебирал он свитки и не то слушал вполуха, не то дремал.

– Слухи ползут, – говорил Егор Ефимович. – Не всё-де гладко у тебя в слободке. Укажешь, где искать, кто разбойник?

Угрим вскинулся:

– Наговаривает на меня купчишка Шпынь. Промотал вотчину, теперь мою землю оттягать хо