Десять

Она осознавала: у неё самая обыкновенная пьяная истерика. Не понимала, что Юра делал в её семейном доме ночью. Почему с такой бережливостью отмывал ей лицо, разбирался с раной на руке. Вздохнув, раздел, посадил в тёплую воду, щедро насыпав соли для ванны. Сам уселся на край, и внимательно следил, чтобы Юля не уснула, не утонула, не пыталась больше открыть бутылку.

Он заварил свежий чай, и терпеливо гладил по голове, пока она бесконечно жаловалась на мужа, на своё треклятое одиночество, на то, что ей не хватает тепла ночами.

Под действием лишних промилле в крови, Юля заодно пожаловалась Юре на него самого, заявив, что ненавидит его обожание жены и ревнует до чёртиков к неизвестной женщине, в которую влюблён Юра. А он влюблён, и сильно! Это видно, очевидно, ощущается позвоночным столбом, когда он изредка, по настоянию Юли, говорит о той, другой: «она моложе меня» «довольно красивая, определенно не мой типаж, но…», «замужем и не собирается ничего менять»

Юра гладил Юлю по голове, как кошку или птицу, по плечам, позволил выговориться, выплакаться всласть, укутал в махровый халат и собственное тепло, а потом отнёс в постель, где, по требованию Юли, занялся с ней любовью. На всю оставшуюся ночь.

Всего через неделю после ночной истерики Юли, Юра сидел в столовой и, казалось бы, в мирной беседе, тихо сказал:

– Так больше продолжаться не может, Юля.

– Что? – Юля посмотрела на Юру, оглянулась: никого поблизости не было.

– Наша с тобой связь. Я устал.

– Устал? Никто не держит, – прошипела Юля. В ней теплился стыд за ночное представление и всё, что за ним последовало. Она признавалась в любви Юре, а следом Симону, вываливая на любовника подробности интимной жизни супругов, которые не для посторонних ушей… Боже, что она творила потом!

– Послушай меня, – одернул Юра, заставив посмотреть ему ровно в глаза. Он это умел – фиксировать взгляд, не давая оторваться. – Я не хочу больше разрываться между тобой и Ольгой, это невыносимо. Тебя это тоже убивает. Посмотри на себя, ты дёрганая стала, нервная, бледная. Пупс, послушай, давай всё бросим, разведёмся, будем вместе, не прячась, не стесняясь.

– Вот как? – опешила Юля.

– Да, так! Сколько можно? Наша с тобой история давно переходит границы добра и зла. Разводись. Симон не вернётся, ты не сможешь уехать с ним, не сможешь… ты это знаешь так же хорошо, как и я, поэтому тебя так ломает. Ты можешь бросить мужа, вытереть ноги об меня, ты перешагнешь через любого, начиная с себя, но свою работу, свое отделение ты не оставишь. Никогда. Симон чёртов говнюк, раз поставил тебя перед таким выбором, но мне это на руку. Разводись.

– Я люблю Симона, – на чистом упрямстве сказала Юля.

Что он несет? Разводись? Разводись?! Она не собиралась разводиться, Юля была намерена прожить всю жизнь с одним мужем – и это Симон Брахими, отец ее ребенка. Если понадобится, она уедет за мужем во Францию, устроится работать массажисткой или сиделкой, научится делать маникюр и маски для лица, чтобы устроиться в заштатный салон красоты. Все что угодно… что угодно. Даже оставит свою работу, своё отделение, своих пациентов…

– Я знаю, – спокойно ответил Юра. – Ты любишь Симона.

– У меня ребёнок, – напомнила Юля.

– Я в курсе, – ещё более спокойно парировал Юра, словно комментировал не интересную передачу по телевидению. – Разводись. Мы не сможем долго жить в таком режиме, как сейчас.

– Не беспокойся, больше я себе такого не позволю, – отчеканила она.

– Конечно, ты просто будешь молча захлебываться в алкоголе, слезах, собственных страхах, комплексах, и всем сразу станет проще. Тебе. Мне. Симону. Киму!

– Почему сейчас, почему ты заговорил об этом сейчас? – Юля прищурилась, нагнула голову, пригляделась к Юре.

Действительно странно, никогда прежде он не заговаривал о подобном. Между ними все предельно просто: у каждого своя семья, жизнь. У него – Ольга. У нее – Симон.

– Ольга хочет ребёнка.

– И? – Юля не смогла скрыть удивления.

Ольга хочет ребенка – это самое лучшее время, чтобы разговаривать с любовницей о потенциальном разводе? Иллюзий Юля не питала, в том, что в семье Юры наличествует половая жизнь не сомневалась, он тоже не мог считать, что Юля купается в розовых мечтах о верности любовника.

– У неё проблемы, решаемые, но серьёзные. Если она решится, пройдёт через ЭКО, то я не оставлю ни её, ни ребёнка. Ему не придется расти без отца.

– Совет вам да любовь, молодые! – прошипела Юля. – Ты себя вообще слышишь? Ты отказываешься бросить своего не зачатого ребенка, но желаешь, чтобы я своего лишила хорошего отца, а себя – любимого мужа? Ты в своем уме, Юра?! Иди нахрен!

Они развелись с Симоном. Так ожидаемо неожиданно. Он приехал, она оказалась не готова к его словам о переезде. Не смогла бросить всё. Работу, пациентов, дом.

– Ты не понимаешь, не понимаешь, – рыдала Юля. – Не понимаешь! Я не смогу иначе!

– Что именно я не понимаю, маленький? Всё готово к переезду, мы решили все бюрократические дела, утрясли формальности, ты французский начала учить. Дом я тебе неоднократно показывал, клянусь, тебе понравится. Мы заживем, наконец-то, нормально, как нормальная семья.

– А раньше мы были ненормальной семьей?

– Раньше мы были бедные, – развел руками Симон, и его было легко понять.

Так просто, как дважды два. Он достиг невероятно многого за какой-то год. Фантастически много на взгляд простого обывателя. Имел право гордиться результатом, упоминать прошлое в уничижительной форме. Симон Брахими всегда смотрел вперед, он не смог бы достигнуть всего, чего достиг, умей он оборачиваться.

– Я была счастливой с тобой. Учась, работая, экономя, любя тебя – я была счастливой, почему ты это перечеркиваешь? – Юля не знала, что сказать.

Неужели вся их жизнь не стоила ничего, только потому, что они были «бедные»?

– Не перечеркиваю, оставляю позади, как соперников. Нас ждёт следующий шаг, следующая ступенька, – в который раз повторил Симон.

Соперник, соперник, еще соперник за спиной, следующая ступенька, снова и снова, от пьедестала к пьедесталу. Бесконечно!

– Я не могу… – пролепетала Юля.

– Можешь.

– Не могу!

– Можешь, ты можешь, ты сильная, ты всё сможешь.

– Не-е-е-ет, н-е-е-е-ет, н-е-е-е-ет, – завыла Юля, как раненое животное.

Она не могла уехать. От нее живьем отрезали кусок кожи, а все что она могла – это смотреть на окровавленную плоть. Она даже объяснить не смогла, почему.

По-чему.

Почему она не может уехать. Отчего не может уйти с работы, передать своих пациентов другому врачу. Рассказать, что Лена Симонова давно ждет операцию в Германии, и только личная договоренность Юлии Владимировны – гарантия этой операции. Поведать, что они только-только вышли на ремиссию Максимки – трехлетнего малыша, теперь ему требуется реабилитация, и Юле нужно довести его до полного выздоровления. А с Дианой – пройти путь до самого конца. Юля обещала родителям не выписывать ребенка – в регионе попросту нет детского хосписа, отсутствует паллиативное сопровождение, мало кто соглашался брать на себя и эту роль. Юля Владимировна Брахими брала.

Все это не похоже на спорт больших достижений. Здесь нет ступенек, хотя с лихвой хватает преодоления. Здесь шаг вперед может означать шаг в никуда, за черту, в неизвестность. Здесь проигрыш можно считать победой, если последний шаг – легкий.

Юля не могла оставить работу и не могла объяснить почему. Почему человек не может существовать, если одним рывком выдрать у него позвоночник. Почему он не может дышать без легких, а жить без крови.

– Юль, посмотри на меня, – Симон прищурился, во взгляде читался вопрос, вперемешку с готовым, понятным для него ответом.

– У меня есть мужчина! – выпалила она, нашла доступные слова.

Использовала давнюю боль собственного мужа против него самого. Точно в цель. Она не уедет. Он не останется.

Эвтаназия была запрещена законом, все существо Юли противилось против этого явления, но именно в тот момент их брак с Симоном умирал на ее руках, благодаря ее смертоносному уколу.

– У меня есть мужчина, – твердо повторила она.

– Черт! Юля! Ты понимаешь, что ты говоришь?!

Симон взмахнул рукой, скинул всё, что находилось на кухонном столе. Две кружки разбились вдребезги, отлетев в кафельный фартук, тот самый, который когда-то он укладывал сам. Осколки, как в замедленной съёмке, падали на столешницу, в раковину, на пол…

– У меня мужчина… другой, – тихо повторила Юля.

– Господи, маленький, я и подумать не мог. Мне говорили, предупреждали, что нельзя оставлять, такая красавица обязательно найдет кого-нибудь, непременно загуляет, но мой маленький ведь не такой! – Голос Симона звучал выше, циничней, злобней с каждой произнесенной фразой. – Она не такая. Честная! Чистая! Настоящая! Как давно? – Он четко проговорил последнюю фразу.

Юля молчала. Смелость, с которой она выпалила горькие слова, найдя в них понятное объяснение, пропала. Испарилась.

– Я спрашиваю, как давно? – повторил Симон.

– Четвертый год.

– Охуеть! – это был последний членораздельный звук, который услышала Юля.

Симон кричал, бил посуду, скидывал собственные кубки и награды на пол, с отчаянным грохотом лупил по стене за головой Юли. Казалось вот-вот, и он сорвется, ударит Юлю, размажет по той стене, где остались следы от его кулаков.

Бесконечный погром в доме, сердце, сознании. Раскаяние, желание валяться в ногах, уехать с мужем хоть во Францию, в благоустроенную жизнь, хоть в Сенегал. Забыть всё к чертям собачьим: пациентов, родителей, Юру – этот пусть катится к жене, с которой усиленно делает ребёнка.

– Прости меня, прости, прости, – скулила Юля, просила, умоляла. Тихо-тихо, себе под нос, обхватив голову руками – так оставалась надежда, что она не взорвется, не лопнет от напряжения, – пока Симон разрушал их дом.

– Всё Юля, всё… Маленький, послушай меня, просто послушай, внимательно… – Он дернул Юлю за волосы, поднимая её лицо к своему, удерживая взгляд. – Мы уедем и всё забудем.

– Ты не забудешь, – возразила Юля.

«Алжирская кровь»…

– Я преодолею это, смогу. Ты красивая, очень красивая. Конечно, мужики ходят вокруг строем и поодиночке. Не устояла, так бывает, такое бывает… Бывает, я понимаю.

– Не понимаешь.

– Понимаю. Мы уедем, будем рядом друг с другом, ты займешься домом, Кимом, его адаптацией, своей. Всегда будем рядом, на глазах друг у друга. Мы не вернёмся в эту страну ещё долго, возможно, никогда. Ты забудешь этого мужчину. Мы сможем, преодолеем, просто херова ступенька оказалось высокой, я не был готов, маленький, – Симон уже улыбался, уверенный в победе. – Но и с этим мы справимся, победим. Ты моя, маленький. Ты – моя. Моя красивая жена. Никто там не будет знать, что ты кувыркалась ещё с кем-то. Ты будешь дома, на моих глазах и мы забудем… Это просто, простое условие.

– Слишком много условий, Симон, – пробормотала Юля.

– Не слишком, ровно столько, чтобы мы справились. Я справился. Тебя трахал чужой мужик, Юлька. Мою жену имел какой-то мужик. Он меня поимел, но ради тебя и Кима я переживу это.

– Слишком большая ступенька.

– Не слишком. – Симон начал не на шутку заводиться. – Десять минут тебе на раздумья. Завтра ты увольняешься, не отходишь от меня ни на шаг, пока мы здесь. Мы уезжаем из этого ада навсегда и забываем все, что произошло. Десять минут, – повторил он.

– Нет. – Юле не понадобились десять минут. – Я не уволюсь, не стану не отходить от тебя ни на шаг, и я точно не буду забираться на ненужную мне ступеньку. Я не уеду с тобой, я люблю тебя Симон, сильно люблю, но я не хочу выбирать между тобой и своей жизнью. Но если ты ставишь вопрос так, то мой выбор – ступенька, где я сейчас.

– Здесь? С этим мужиком?

– Здесь. С моей семьёй, моим домом, моей работой, моими пациентами. И да, с этим мужиком, для которого я не просто красивая, но ещё и умная, с щедрым сердцем и романтичная!

– Качественно он тебе мозги засрал…

– Возможно. Но ещё мне мозги засрали с рождения. Я не могу всю жизнь прыгать со ступеньки на ступеньку, я нашла своё место в жизни – оно здесь.

– Я отберу дом.

– Валяй.

– Я могу отнять сына.

– Хуй тебе. Я дееспособная, работающая, без вредных привычек. Без моего позволения ты не сможешь даже взять Кима на каникулы, не то что отобрать.

– А ты выросла, маленький… – Симон посмотрел на Юлю с нескрываемой болью, отчего ее сердце, кажется, разлетелось на тысячи осколков, как две кружки – ее и Симона.

– Ты не должен был уезжать, Симон, не должен, я люблю тебя…

– Должен, Юля, должен.

Он тихо закрыл за собой дверь. Юля встала, убрала осколки – битому стеклу не место в доме, куда скоро приедет ребенок, приготовила курицу по-мексикански – нарезание маленькими, равными кусочками успокаивало лучше любой медитативной практики.

Брахими развелись. Дом остался Юле по доброй воле мужа, так же Симон взял на себя расходы по его содержанию, понимая, что с Юлиной зарплатой это будет непосильный груз, Киму же хорошо жилось в этом доме. Свежий воздух и новенький спортивный уголок – подарок папы, который временно жил в далекой Франции, а Ким, конечно же, будет приезжать к нему на каникулах – там есть самый настоящий Диснейленд!

По ночам Юля плакала в подушку, просыпалась с отекшим лицом, опухшими от слез глазами. Обвиняла себя, заодно – Юру, да и всё человечество за компанию, в собственной глупости. После признавалась себе, что именно она стала причиной их развода. Именно она изменила, нашла мужчину, живя счастливо с мужем, просыпаясь в его руках, от его щекотки, слыша на ночь «маленький», отдавая себя мужу, который не так и много просил взамен – лишь любовь. В момент серьезного выбора отказалась от него, предпочтя работу.

Как случилось, что любя мужа всем сердцем, она методично подвела существование к руинам семейной жизни – Юля не могла ответить, как не терзала себя ночами бестолковыми вопросами и еще более бесполезными ответами.

Утром же шла на работу весёлая, изображала доброжелательность и беспечность. Флиртовала с коллегами, всегда легко, ненавязчиво, чтобы любому было понятно – это просто флирт, не более.

Юля балансировала на грани спокойного существования, перестала улыбаться, механически выполняла работу по дому, занималась с Кимом, общалась с Симоном по телефону по поводу воспитания сына.

Она тщательно следила за собой, своим питанием, весом, до изнеможения тренировалась в спортзале. Делала всё возможное, чтобы к вечеру, наткнувшись на бутылку вина, не открыть её в попытках утопить свою неустроенность, неудачливость, глупость в хрустальных фужерах.

Сейчас она знала, что никто не приедет к ней в ночи, не станет откачивать её, пьяную, рыдающую, заниматься с ней любовью, пока она плачет по своему мужу.

Общий гул коллег перед конференцией проходил белым шумом на фоне собственных невеселых мыслей. Юля не сразу поняла, что уже стоит в кругу женщин-коллег, которые щебетали, хвастаясь новым маникюром. Новенькая медсестра делала его недорого и качественно. Юля тоже пользовалась её услугами, ногти у неё были короткие, рисунки всегда детские – так малыши отвлекались во время обхода.

– Как тебе живётся разведённой? – вдруг спросила Лена Захарченко. Гастроэнтеролог из поликлинического отделения.

– Отлично, – беззаботно улыбнулась Юля.

А что можно ответить на этот вопрос? Сказать, что плачешь каждую ночь из-за собственной глупости? Не можешь заснуть от пожирающего, бесконечного, невыносимого одиночества?

– Ещё бы, такая-то красотка! – Лена восхищенно вздохнула, глядя на блондинку перед ней. – Юлия Владимировна, тебя даже дурацкие машинки на ногтях не портят.

– Это Маккуин, – в шутку возмутилась Юля. Разве можно взрослому, самодостаточному человеку не узнать самого Маккуина!

– А-а-а-а, это всё решает, – легко засмеялась Лена.

Юля поговорила еще немного, поделилась выдуманными планами на выходные, понимая, что Кима заберет бабушка, а она просидит дома, снедаемая собственным отчаянием, а после тихо отошла в сторону, изобразив занятость. В длинном коридоре, который пролегал от актового зала к основному корпусу больницы, она почувствовала крепкие объятия.

– Развод? Ты развелась? – услышала она голос Юры. Впрочем, о том, что это он, она поняла по первому, едва уловимому движению воздуха.

– Тебе какое дело? – огрызнулась Юля. Они сделали свой выбор, тогда, сидя в многолюдной столовой.

– Есть мне дело.

– Ты, кажется, собрался делать ребёночка Оле? Не смею отвлекать!

Это было низко со стороны Юли. Проходиться по проблемам с репродуктивной функцией пары, подло кидать в лицо человеку то, что вероятней всего болит не один год. Юле легко далась беременность, роды, больше она не хотела детей, но если бы хотела, и не могла родить… Что бы она чувствовала тогда? Что?

Но ей не было дела до чужой боли. У нее была своя.

– Ты, кажется, собирался жить до самой старости с Симоном, – в тон ей ответил Юра, потом резко дёрнул её в какой-то технический проход. – Пупс, что ты делаешь, девочка? Зачем?

После слова «зачем», произнесенного хрипло, с надрывом, злой ответ Юли, готовый сорваться с языка, потонул во всепоглощающем поцелуе. Юле стало вдруг неважно, что именно она делает, зачем. Почему она плачет ночами, сухо улыбается днём, напивается до бессознания, сидя в тишине некогда семейной спальни.

Всё поглотило желание быть рядом с мужчиной. Не с каким-то мужчиной, не с Симоном, о котором она искренне горевала, а с Юрой. С ним, только с ним.

Неважно, как. Неважно когда. Неважно, в каком качестве.

– Почему сейчас? Почему ты не сказала, пупс?

– Какое это имеет значение? – так и не выровняв дыхание после поцелуя, прошептала Юля.

– Имеет… пупс, имеет… – Юля сжалась от увиденной боли в глазах напротив. – Ты развелась, мне тебя делить не только с мужем теперь…

– А тебе не всё равно? Не безразлично, с кем делить?

Юлю, как песчинку при урагане, бросало из стороны в сторону. От одной эмоции к противоположной. От злости к нежности. От холодности к похоти. Неизменным оставалось одно – бессознательное желание прижаться к мужчине рядом.

– У тебя жена, возлюбленная, по которой ты сходишь с ума, а я кто? Так… баба, которую ты время от времени трахаешь! Наверняка я не одна такая… правда, Юра?

Вспыхнувшее злое отчаяние никак не вписывалась в желание утонуть в его объятьях, наплевав на все и вся. Бесконечная эмоциональная тряска, как на сломавшемся аттракционе – смертельно опасно.

– Юля… – Юра вздохнул, словно собрался прыгать в воду. – Я тебя люблю. Ты – та самая возлюбленная, та, что молода, красива, не в моем вкусе. Та, что счастлива в браке. Ты – моя возлюбленная. Неужели ты не поняла этого, Юль? За столько лет не поняла? Я не хотел разрушать твою семью, ты держалась за нее, боролась, я не смел топтать то, во что ты упрямо верила, без чего стала бы несчастна. И всё же мне это удалось.

– Что ты такое говоришь? – Юля попыталась отодвинуться от Юры.

Любит? Он любит? Её любит? А ей, что делать ей? Что ей делать с этой непонятной, ненужной любовью? Ей хватает своей – к Симону. Или… все же не хватает?

– Я тебя люблю, – повторил он. – Поздно, но я скажу: я тебя люблю! Не хочу тебя делить, физически не смогу. Все, чего я хотел, – быть с тобой. Открыто, не скрывая отношения, не таясь по углам как школьники. Жить с тобой, делить постель, быт, пожать детей или не рожать, неважно. Поздно.

– Почему поздно? – она услышала лишь «поздно».

– Ольга беременна.

Прозвучало как выстрел. Пробило болью, как от пули. Больно. Так больно. Слишком.

– Любишь меня?

– Люблю.

– Делить не хочешь?

– Не хочу.

– А придется делить! Как там говорится: «любовь долготерпит, милосердствует, не завидует…» Потерпишь! – Она ударила со всей силы в грудную клетку Юры, он не шелохнулся, не отпустил своих рук от ее плеч. – И милость проявишь, – ударила еще раз, и еще. – И завистью захлебнешься!

Удар, удар, удар! Безостановочно, в унисон собственному зашкаливающему сердцебиению. После такой же безостановочный, рваный, захлебывающийся в невыносимых эмоциях поцелуй.

Неважно, что желание близости смешивается с животным отчаянием. Неважно, что происходящее не имеет смысла. Неважно, что могут увидеть. Всё неважно.

И все-таки Юля нашла в себе силы оторваться от желанных до острой боли губ, рук, дыхания поцелуя. Вырваться из теплых, крепких, необходимых рук. Отошла на половину шага, чтобы проговорить, тяжело, сначала почти по слогам, а потом уверенней и выше с каждым словом:

– Знаешь, я пойду, Юра. Пойду. Иди к своей беременной жене, ты говорил, у неё проблемы. Будь с ней, ей ты нужней. Я справлюсь, обещаю, справлюсь. Не думай обо мне. Просто ещё одна хуева ступенька, а впереди – грёбанная лестница этих педерастических ступенек. Иди!

В ту неделю ей было плохо, как не было давно, даже после развода она не чувствовала настолько острого, убийственного одиночества. Юля почти отвыкла от поцелуев, объятий, старательно избегала тактильного контакта даже с родными, близкими людьми, чтобы не провоцировать собственную жажду объятий. Сейчас же оказалась вдруг в невероятном притяжении тел, ощутила болезненное, схожее с инстинктивным желание.

Все это смывало почти налаженное душевное равновесие в унитаз. Юле требовались объятья, как наркоману, перед которым покрутили пакетиком с белым порошком, доза.

Юра зашёл в ординаторскую в её отделении, когда все ушли домой, лишь Юля занималась рутиной работой, часто бестолковой, но все же необходимой, отнимающей массу времени. Прошел под молчаливым взглядом, устроился в кресле, будто делал это постоянно.

– Иди сюда, – прошептал Юра, сидя в кресле – большом, кожаном, мягком, опускаясь в которое, проваливаешься в негу – подарок спонсора.

– Зачем? – Юля посмотрела на нежданно ожидаемого гостя.

– Иди, иди, – повторил Юра, демонстративно похлопал по обивке.

Юля подошла. Не могла не подойти, даже если бы собрала остатки всех своих сил. Всю целеустремлённость, работоспособность, ум, так часто восхваляемый коллегами.

– Садись, – велел Юра, едва раздвинув колени.

Она села между его ног, облокотившись спиной ему на грудь, словно делилась усталостью, напряженностью. Пальцы её рук слегка тряслись, коленки дрожали, когда он обнял её и прижал к себе.

– Что ты делаешь? – тихо-тихо спросила она, будто на самом деле нуждалась в ответе.

– У нас пятиминутка обнимашек, – в унисон ей шепнул Юра.

– Что? Что? – засмеялась она.

– Пятиминутка обнимашек. Всем нужны объятия и кусочек шоколадки. – Юра быстрым движением достал из кармана шоколадку, протянул Юле. – Мы будем обниматься и есть шоколад.

– Я сражена.

– Я на это рассчитывал, хрустальная девочка.

Они сидели дольше пяти, десяти минут, возможно, дольше часа. Делились тишиной и дыханием. Не нужно было что-то говорить, в чём-то признаваться, озвучивать обоим известное. Проговаривать то, что оба понимали без слов и намеков.

Можно было просто сидеть здесь, именно на этой ступеньке, не рваться в никуда. Покачиваться в такт лёгкой музыке, которую включил Юра, слушать дыхание друг друга, почти проваливаясь в сон.

– Я люблю тебя, пупс…

– Я тоже, наверное…

– Знаю.