Рассказы не о Швейцарии

Редактор Ольга Рыбина

Корректор Венера Ахунова

Корректор Татьяна Исакова

Иллюстратор Марина Шатуленко

Подготовка карт Вера Филатова

Дизайнер обложки Евгения Язвенко

© myFiveFrancs, 2021

© Марина Шатуленко, иллюстрации, 2021

© Евгения Язвенко, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0053-9940-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ненадо

– Пётр Алексеевич Ненадо – это я, – еле слышно произнёс дедушка в затёртом сером пиджаке.

Саша удивился, но виду не подал. Среди его клиентов такие, пахнущие старостью и с целлофановым пакетом вместо чемодана, попадались редко.

– Мне сказали, меня встретят и отвезут. Стало быть, это вы отвезёте? – уточнил дед.

Саша кивнул. И они двинулись к машине.

Пётр Алексеевич шёл решительно, но периодически как-то немного испуганно поглядывал на недовольное небо. По дороге на стоянку им встретилась странная костлявая девочка, которая почему-то необычайно обрадовалась, увидев старика.

– Вы знаете, куда ехать? – спросил Пётр Алексеевич.

– Да, мне ваше агентство адрес прислало.

– Агентство? Петька это, а не агентство. Я ему заплатил, чтобы он всё, как надо, оформил. Я в этом ничего не понимаю. Да и там по-английски надо.

Саша забил адрес в навигатор, и у него внутри похолодело.

– Вы торопитесь? – спросил он у своего пассажира.

– Нет. А что?

– Давайте я вам город немного покажу. Бесплатно.

Пётр Алексеевич отнекивался недолго.

Женева была такая Женева. Жеманно нежилась у своего озера, выставляла напоказ фонтаны и цветы, будто жениха ждала. Но сегодня она выглядела немного уставшей. Жались друг к дружке измотавшиеся за день и за жизнь дома, жаловалась истоптанная ботинками набережная.

Саша купил булку, сели на скамейку. Кидая лебедям в воду мякиш, начал рассказывать Петру Алексеевичу об истории города. Рассказывал долго, как можно дольше рассказывал, всё, что знал, рассказывал.

Старик слушал невнимательно, всё смотрел, как две белокрылые птицы плавают рядышком, склонив головы. Он подпёр свои впалые щёки и немного наклонился вперёд. А лебеди кружились, не обращали внимания ни на людей, ни на еду, ни на отражение начинающего прощаться солнца.

…Схоронил он свою белокурую Свету, уж год как схоронил. И потом, как потерявший и потерявшийся, всё бродил в бесконечные вечера по двум этажам их деревенского дома, по двору с двумя яблонями, мимо покосившегося забора, к скрипящей калитке и обратно к грустному одинокому крыльцу. Звал к себе в гости костлявую, темноглазую, а она всё мимо проходила.

От ветра заслезились глаза. Старик достал мятый платок и поднёс к лицу.

Не лебедь он. Старый, слабый, трусливый.

Сам не смог, так взял грех на душу, попросил Петьку, чтобы он свидание с избавительницей ускорил, а тот и организовал. Правда, взамен на билет на самолёт и волшебную таблетку в одной из швейцарских клиник попросил в завещании ему оставить всё – и дом в городе Чудово, и двадцать гектаров прилегающей земли, и даже трактор.

И вот он здесь, и завтра разговоры и бумаги. И послезавтра опять разговоры и бумаги. А потом, на следующий день, наконец, долгожданная встреча с темноглазой.

«Хороший мужик, этот водитель. По адресу понял, куда я собрался», – старик снял кепку со своей седой неприкаянной головы и опустил её на плечо всё что-то говорившему и говорившему Саше.

Саша от неожиданности замолчал.

– Может, отец, не надо? – спросил он, не отводя глаз от холодных каменных плит на набережной.

Старик не ответил.

Женева такая Женева. Огромный фонтан, стремящийся вверх, к небу, виден отовсюду.

– Пойдёмте, – сказал Саша и встал. – Прогуляемся.

Ботанический сад, куда они пришли, дышал жизнью.

– Триста лет, – сказал он, показывая на платаны в аллее. – Смотрите, какие, не обхватить.

Деревья внизу толстели, расползались в разные стороны цепкими пальцами.

«Как за землю держатся!» – Пётр Алексеевич оглянулся.

Неподалёку виднелось мутное, запотевшее стекло маленькой, обитой травой, похожей на склеп оранжереи. И непонятно было, что там за ним, за этим стеклом: то ли красота, то ли пустота.

У входа в зимний сад стоял камень, напоминающий медведя с поднятой лапой и открытой пастью.

«Будто у виска крутит, будто кричит что-то», – подумал старик и отвернулся. А там – голое дерево, без веток, без листьев, в мучительной позе вопросительного знака. И из земли – изогнутый лист в форме вот-вот-прямо-сейчас-укушу кобры. И рядом с ядовитой её головой – доверчивый увядающий серый цветок, худенький такой, бледненький такой.

За садом – маленький парк с животными. Там Петра Алексеевича встретили выпуклые удивлённые глаза плавающих в пруду рыб и отворачивающиеся утки. Только чёрный лебедь подплыл близко и всё тянулся длинной шеей и красным, словно окровавленным клювом к сморщенным старческим рукам.

А потом извилистая аллея, с одной стороны ласково дотрагивающаяся до опущенных плеч розовыми цветущими бутонами, с другой – царапающая щетинистыми листьями неизвестных кустов.

Его Света цветы любила. Она вообще много чего любила, но вот красоту ценила особенно. Поэтому и посадил он у неё в ногах азалию. Все говорили «ты что, такая большая, такая яркая», а он знал – ей бы понравилось.

И теперь та же самая азалия, только не в ногах, а слева.

«Что же ты, Светик, думаешь, зря я?» – спросил он про себя, протягивая руку, чтобы погладить ворсистые цветы. Ветки куста недовольно зашелестели.

Пётр Алексеевич остановился. Аромат показался слишком сладким, он в последнее время больше любил, как пахнет только что спиленное дерево и скошенная трава.

После смерти жены вообще много что изменилось. Другие запахи, другие вкусы стали нравиться… Вдруг полюбил чай без сахара, овсяную кашу без варенья, отказался от булочек с маком и вообще перестал как-то подслащивать свою жизнь любым образом… Ни мёдом, ни морковкой… И всё чаще на потрескавшемся от времени кухонном столе появлялась незамысловатая миска со слипшимися макаронами – без мяса, без масла.

Будто прочитав его мысли, Саша затащил его в кафе прямо внутри ботанического сада. Уговорил съесть хрустящий цезарь с курицей и малиновый десерт с меренгой, мгновенно расползающейся по рту мечтой, сказкой. Уговорил попробовать горячий шоколад, впервые в жизни.

– Слишком сладко, – Пётр Алексеевич отодвинул маленькую чашечку. – Но всё равно спасибо.

Саша грустно посмотрел на недопитое.

– Вы знаете, я в этот парк часто семьи вожу, с детьми. Детям обычно животные нравятся, а вот взрослым про ядовитые растения всё интересно. Удивительно, не про то, что лечит, а про то, что отравляет.

– Да, – повторил Пётр Алексеевич вполголоса, – удивительно.

– Когда узнают, что ландыши, нарциссы и подснежники ядовиты, обычно испуганно переглядываются. Не нравится людям рядом со смертью ходить, в руках её держать, пусть даже и такую красивую. А потом про остальное начинают спрашивать – про белену, дурман, мак. И страшно им, и любопытно.

– Да, – повторил Пётр Алексеевич снова, – любопытно.

– Ну, и про лотос с удовольствием слушают. Красивая история про то, что он, преодолевая мутные воды, остаётся незапятнанным и всё тянется к свету, к солнцу, к жизни. Людям ведь нравится так, чтобы красиво, чтобы со смыслом.

Тут Пётр Алексеевич промолчал. Слово «смысл» он и сам в последнее время повторял часто. «А смысл?» – спрашивал себя, вставая с постели. Выключая телевизор, бормотал: «Бессмыслица». И сюда прилетел, потому что так и не нашёл его, несмотря на многочисленные повторения.

Не стало его, этого смысла, после того как Светы не стало.

Раньше казалось, что надо урожай хороший собрать, надо, чтобы соседи уважали. Раньше казалось. А теперь он знает, что просто надо, чтобы кого любить было, кому (глядя в глаза) варенье в кашу маленькой ложечкой накладывать. Теперь знает.

Только вот некому больше накладывать. С азалиями каши не сваришь.

Вышли из ботанического сада, Саша повёл к памятнику. Там на пьедестале, скрестив ноги, расположилась бронзовая фигура и, казалось, неодобрительно смотрела на мявшего в руках кепку Петра Алексеевича.

– Это известный противник насилия Ганди, – сказал Саша и начал длинный-предлинный рассказ про мирного борца за независимость Индии.

Старик и в этот раз слушал невнимательно.

Перед тем как уйти, Саша ещё раз посмотрел на индуса в позе лотоса, потом перевёл взгляд на старика и вдруг понял, что делать надо.

– Простите, я не могу выполнить ваш заказ. Не могу. Я вас обратно в аэропорт отвезу. И деньги верну. Даже больше, за неустойку, – сказал он. – Мне вчера один русский на чай пятьсот франков оставил. Пьяный был. Говорит, бери, пригодится. И вот, пригодились. Вы уж там в аэропорту сами решайте, такси вам брать или обратный билет.

Женева такая Женева. Так любит делать добро. Так любит жизнь.

Катаплексия

Саша: «Сидит, копчёная. Вроде симпатичная, но отодвинуться хочется. Хотя куда тут отодвинешься, она ж и так на заднем сиденье. Дальше некуда. Всё у неё какое-то ненастоящее. Особенно эти глаза зелёные-зелёные. И улыбка пластмассовая».

Настя: «В машине хорошо. Кондиционер. У водителя кольцо на пальце. Женат, значит. А я, если честно, замуж вообще не хочу. Правда-правда. Подумаешь, платье! Чтобы потом мне так же, как и я? Мужики только увидят коленки не вместе, и всё, ищи их потом в трёх звёздах. Был у меня такой, спасибо. Плакала потом долго. Фу! А сейчас не фу. Сейчас Стёпа. Стёпа хороший. Стёпа депутат. Правда, тоже с кольцом».

Саша: «Эта явно не замужем. Мы таких фальшивых не любим. Так, на пару раз, может, и сойдёт, но не больше. Мы дома простоты хотим. А у этой всё непросто будет. Она не только ему соврёт. Она ещё и себе соврёт. И будут потом лизать этот кисель до бесконечности».

Настя: «За окном красиво. А вот жена Стёпы – так себе. Халатик надо новый. Коротенький такой. У жены глаза как у рыбы. И подбородка нет. Рыбно-бесподбородочная. А я на шпагат сажусь. И родинка. Ещё час ехать. А потом четыре лететь. А потом опять на машине. Интересно, когда Стёпа разведётся?»

Саша: «Странно, таких девок обычно из дорогих гостиниц забираю, а эта в „Тюльпане“ жила. Да и начальник ей звонил, только отъехали. Значит, работать надо копчёной. Папик тут явно не очень щедрый».

Настя: «Водитель смотрит странно. Лишь бы молчал. Конечно, смотрит. Он даже не представляет, сколько это всё стоит. Зубы, губы, гладко, загорело. Жена Стёпы точно в пижаме спит. Хлопок. Или что там дышит? Ей пофиг, что не гладко и не загорело. Храпит, наверное. Захомутала и сопит спокойно. А зря… Дядя доктор мне здесь такую грудь сделал… Хорошая тут пластика. Потом надо будет с боков и сзади убрать. А то абонемент в зал купила, а времени нет».

Саша: «Надо для приличия что-то спросить. Но общаться с ней вообще желания нет. Быстрее бы до аэропорта довезти и высадить вместе с её пластмассовым чемоданом. В душ бы. Домой, к жене».

Настя: «Водитель заговорил. Какая ему разница, понравилась ли мне Лозанна? Конечно, не понравилась. Сняла гостиницу прямо напротив этого грёбаного театра. Полжизни мне испортил театр этот. Мама с пяти лет – стань балериной, стань балериной. А в третьем классе привезла сюда. На конкурс балета посмотреть. Как раз в театре этом проходил. Все такие воздушные, а мы в зрительном зале. И мама с горящими глазами. Нравится? Нравится? Хочешь? Хочешь? Ну а как в девять лет „нет“ скажешь? Конечно, нравится! Конечно, хочу! Правда? Правда! И потом через пару лет балетное. И восемь лет боли».

Саша: «Сказала, что Лозанна понравилась, а головой мотает. Врёт. Я ж вижу. Я ж с людьми уж сколько лет работаю. Кому как не мне знать?»

Настя: «То, что балетное закончила – уже героизм. А что потом послала эти грёбаные пуанты подальше… Не жалею. Ни капли. Мама, конечно, не поняла. Не разговариваем. А мне всё равно. Правда-правда. Зато меня теперь вся Москва просит, чтобы я им рекламу придумала. „Настенька, пожалуйста, удиви, ты же умеешь“. Конечно, умею. И дом в глуши продать, и репутацию застройщика подправить. Вадим тогда не прогадал, когда меня без опыта взял. Почувствовал, что много денег принесу. А я… С матерью поругалась… Из Перми с одним чемоданом… Вариантов не особо. Главное, не в балет».

Саша: «В окно смотрит. Тоже разговаривать не хочет. Ну и прекрасно».

Настя: «Домов тут новых много. Меня в первый день Вадим тоже в новостройку привёз. Говорит, походи, почувствуй, придумай что-нибудь. И оставил на два часа. Я тогда за десять минут придумала. Слоган „Ты хочешь домой“ и рисунок человека с портфелем. Ну что другое могла выдать девочка, восемь лет жившая в интернате при балетном? Вадим тогда сказал, я умею бить в боль. Заказчику понравилось. И понеслось. Ведь в рекламе что надо? Красиво показать, чуть приукрасить. А это я с детства люблю».

Саша: «Эх, копчёная-копчёная! Зачем ты свои настоящие глаза за этими зелёными зенками спрятала? И где улыбку эту приклеила? Кто ж тебя так, а? Ведь искусственными просто так не становятся!»

Настя: «Приукрашивать в жизни надо, без этого никак. И привирать даже можно. Иначе некрасиво будет. Ну, или не так красиво. Вот у меня линзы цветные. Обман, а ведь всем нравится! А ещё в блондинку крашусь, каблуки ношу. Губы и грудь накачала. Ну и что теперь? В лгуньи? Или в королевы? А вот на сцене обманывать совсем никак. Тело про тебя в танце всё рассказывает. И что боишься, и что больно. Прямо всё. Там ты голый».

Саша: «Сидит, как кукла пластмассовая, ручки так картинно сложила. Будто портрет с неё пишут».

Настя: «О, сообщение от Стёпы. Вчера сын родился, завтра не сможет приехать? Это как сын родился? Он же говорил, что они с женой уже давно ни-ни. Вот скотина».

Саша: «О, копчёная загрустила. Телефончик в сумку зло кинула. Обидели, наверное. Точно обидели, вон как вафлю нижнюю выпятила. Только бы не заплакала. Успокаивать тогда надо будет. Слова хорошие говорить. А нету для неё. Обычно когда копчёных обижают, они подружкам звонят. Ну, или маме. А эта молчит, надулась. Подружек, значит, нет. И маму так легко не наберёшь. Бедная, без мужа, и позвонить некому. Тяжко тебе, наверное».

Настя: «Да что он постоянно смотрит на меня, водила этот? Достал уже! Все достали! Никому верить нельзя! Стёпа этот грёбаный… Всё мне сказки рассказывал про то, что с женой не спит. А тут – откуда ни возьмись ребёнок, роддом, детская кроватка. Как назовёте? Ой, какие щёчки! И обязательно фотосессия. Рыбно-бесподбородочная, скотина и их отпрыск. И какие-нибудь там ладошки в ладошках или маленькие пяточки. Все счастливы. Только я, блин, даже с новыми сиськами никому не нужна! А Стёпа мне потом что-нибудь затрёт про искусственное оплодотворение, про то, что они, конечно, спят в разных комнатах, как я могла подумать?»

Саша: «Только бы истерику не закатила».

Настя: «Родная мать тоже развела. Даже не намекнула, что на восемь лет меня не в балет, а в ад отправляет. Впарила мне его, как я сейчас своим клиентам новостройки впариваю. Только с хорошей стороны показываю. Плохую они и сами узнают. Отец не лучше. Тоже, кстати, депутат. Тоже всё обещал, обещал чего-то. То в зоопарк, то на руках носить. А потом „извини, сегодня не могу“. И чуть позже это „мы с мамой решили пожить отдельно“. Конечно, „они“ решили. Мама в слезах потом полгода ходила. Все врут. Все. И я с ними».

Саша: «Нет, вроде не плачет».

Настя: «Только одного человека знаю, который всё время правду говорит. Светка из балетного. Принципиальная. Но что ни скажет, так и случается. Говорила, будет в Париже танцевать. И танцует. Говорила, муж русский будет. И в прошлом году за Васю вышла. Фотографии такие счастливые-счастливые… А у меня всё наоборот… Что ни запланирую – или со скрипом, или вообще по-другому. Может, тоже не врать попробовать? Прямо сейчас начать? Помаду стереть и в аэропорту вместо халатика пижаму со слониками купить. И чемодан новый, белый такой. Да бред! Кто ж на меня без косметики да со слониками. Мужикам же поярче да посочнее».

Саша: «О, вон Олимпийский дом видно. Не здание, а волна. Сплошное движение».

Настя: «Ой, а почему это я ничем пошевелить не могу. Ни руку поднять. Ни голову повернуть. Мамочка!!! Что же это?!!! Г-г-г-г-г… И язык не слушается. Даже помычать не могу».

Саша: «Копчёная вон затихла, голову опустила. Уснула».

Настя: «Только моргать могу, только моргать. А нет, ещё глазами двигать. Что же это? Паралич? Или умираю? С чего бы в двадцать шесть лет? Может, когда грудь делали, инфекцию занесли? Мамочка!!! Эй, водитель, посмотри на меня, мне плохо. Тупица, зачем пристегнулась, так бы, может, завалилась бы набок, он бы заметил. И дышу я как-то медленно. Мне же страшно, а дышу медленно. Точно умираю. Блин, с матерью так и не помирилась, с отцом не разговаривала давно. Мамочка, мамочка, прости меня, непутёвую. Ну кто ж знал, что ноги у меня не такие длинные вырастут и никогда, никогда не быть мне примой. Ну не могла, не могла я принять роль вечно второй. И, пап, зоопарки я никогда не любила, я тебя любила. Очень. И сейчас люблю. Всё тело онемело. Будто отсидела. Дура, как можно тело отсидеть. И вообще, дура. Дура, дура, дура. Грудь захотела побольше… И зачем? Чтобы чужого мужика радовать? Ну, и что теперь? Лежу овощем… Точнее, сижу. Но всё равно овощем. Не сочная дыня, не сладкий персик, а тупая, тупая картошка. Пролежала восемь лет не на том складе, а потом меня один свинопас купил. Да купил, купил, чего тут. Тут уже не до вранья. Купил и периодически жарил. Меню своё диетическое по секрету разнообразил. С маслицем жарил, сука, с перчиком, с солькой, с другими овощами иногда мешал. Любитель женского рагу… Гурман. И не мама виновата, не папа, сама… Сдохну, стухну, сгнию вместе со своими новыми сиськами. Ну, что там обычно перед смертью делают? Жизнь вспоминают? Да нечего вспоминать… Всё время какие-то женатые сказочники залазили на моё стройное, выдрессированное балетом тело. Пыхтели, а потом после душа полотенцем тщательно вытирались. Блин, за столько лет ни разу с ними по-настоящему хорошо не было. Всё притворялась. Ладно, перед ними притворялась. Но ведь и перед собой тоже. Закупаясь в секс-шопе, говорила себе, что развратная. А на самом деле – одинокая. О-ди-но-ка-я. Я думала, что я – муза. А я – одинокая картошка. Эх, если б пожить ещё! Я тогда б… Не картошкой, а ветром, волной…»

Саша: «Точно уснула».

Настя: «Ой, вроде шевелиться могу. Да, точно могу».

Саша: «О, голову подняла. Глаза испуганные-испуганные. Сказала, не в аэропорт, а в больницу ей надо. И за телефон, маме звонит. Извиняется. Плачет».

Настя: «Так, с мамой поговорила, папе написала, Стёпу послала. Что ещё?»

Саша: «Бедная бледная девочка. Вдруг ни с того ни с сего сказала, что Лозанна ей на самом деле вообще не понравилась. Надо быстрее ехать».