Желтая линия

 Запомни, Беня, на войне воюют только идиоты. Умные используют войну исключительно для личного обогащения.

Типичная стройка века. Ты, Беня, знаешь, что такое стройка века?

— Это когда много народа и никто ничего не понимает, но все делают что-то важное.

— В общем, верно. Это когда центр отписывает вагоны денег, надеясь на порядочность и самоотверженный труд исполнителей. А исполнители надеются, что денег еще много, и особо не напрягаются.

— Но это же война, а не стройка.

Щербатин на секунду замолк, прислушиваясь. Видимо, при слове «война» ему захотелось услышать гром разрывов. Но слышен был только шум дождя, колотящего в железную крышу.

— Война… — повторил Щербатин. — В наше время, Беня, война ничем не отличается от стройки века. Те же инвестиции и те же дивиденды. Ресурсы. Оборотные средства. Тот же бардак. Разница лишь в том, что войну инвестирует государство — самый необразованный и недалекий бизнесмен.

— Это у нас, — возразил я.

— У нас, — кивнул Щербатин

— Щербатин… — Я потряс головой. — У нас там дома академики все лысины себе прочесали — есть ли хоть где-нибудь братья по разуму. А оказывается, до них чуть ли не на попутке добраться можно.— Ну, примерно так. И что?— Почему они с нами не вступают в отношения? Почему не прилетят, не помогут чем-нибудь?..— А на кой ляд мы им сдались?— Ну, как… — растерялся я.— Да, как? Вот скажи мне, Беня, ты был когда-нибудь в Бобруйске?— Нет.— А почему?— А что мне там делать?— Ну вот! Ты сам и ответил на свой вопрос. У тебя же не возникало желания приехать в Бобруйск, помочь им там чем-нибудь, а?— Ну, то Бобруйск, а то другая галактика.— И что? Люди-то везде одинаковые. И обитаемых миров — тысячи. Наш, кстати, не лучший.— Неужели им неинтересно, как там у нас?— Тебя снова спросить про Бобруйск?

Не переживай, ты не единственное ничтожество на этом свете

Хорошее правительство никого не интересует, его не замечают.

— Нормальный человек. — Я пожал плечами. — Добрый, честный. Иногда чуть наивный, но с чистыми глазами, открытым лицом.— Прямо ангел, — обронил Щербатин.— У него еще имя такое — Нуй. Что-то библейское. Изменить одну букву — и получится Ной.— А другую букву менять не пробовал?

— Скажите, — пристал модельер ко мне, — а вы уже научились пользоваться туалетной бумагой?— Нет. — Я потрепал его по щеке. — Мы все делаем руками.

Как совершенно «нулевого», меня отправили к медику на общих основаниях. Я оказался в тесном коридоре, где стояли или сидели на полу с полсотни таких же «нулей». Очередь не двигалась. Некоторое время я ждал, разглядывая других пациентов. Боец рядом со мной постоянно задирал куртку и расчесывал огромную язву на груди. У другого была распухшая нога, похожая на гнилое полено. Он то и дело дул на нее, засучив штанину

— Прихожу домой. Шкафы вывернуты, в серванте пусто. Я сразу понял, что она ушла. А потом увидел кассету на телевизоре — явно для меня положили. Я пошел к соседу — у меня видео нет…— Естественно, — обронил Щербатин.— Включаю. Там — она во весь экран. Улыбается. Говорит: «Смотри, дурачок, и учись». Отходит — и с учителем физкультуры… В разных позах. В спортзале. На кожаном мате. На коне. Долго, со стонами. Никогда не слышал, чтоб она так стонала…— И это естественно.— Меня тут словно паралич прохватил. Прихожу в себя — сосед на свою кассету копию переписывает.

— Значит, поэт… — вздохнул он. — Это сейчас профессия такая?— Нет, это призвание. А профессия — рабочий в театре.— Рабочий в театре, — старательно проговорил он и расхохотался. — Слесарь муз! Регулировщик вдохновения! А за это платят зарплату?— Я получал в четыре раза меньше жены-учительницы.— Почему «получал»? Больше не получаешь?— Больше нет жены.— А, ну это естественно…