Этот роман был написан в конце 60-х – начале 70-х годов ХХ века, когда компьютеры ещё не были в обиходе, а со счётными машинами надо было разговаривать на специальных языках, одним из которых был Алгол.
Художник обложки Ольга Колоколкина
Корректор С. Б. Чеканова
© Михаил Садовский, 2020
© Ольга Колоколкина, художник обложки, 2020
ISBN 978-5-4498-5188-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
– Ты должен об этом написать!
– Почему должен? Почему об этом? Я знаю много других историй.
– Каждый знает много такого, что можно рассказать, но не всё интересно слушать.
– Возможно, но почему именно об этом?
– А что ты имеешь в виду?
– Я? Обыкновенную историю с Сергеем Шаровым. Помните, мы вместе учились, но он был на другом потоке.
– Конечно. Вот и расскажи. Назови его другим именем и рассказывай.
– Я всё называю своими именами, когда рассказываю, иначе не стоит начинать. Вы боитесь, что его узнают в нём же самом? Во-первых, он уже совсем другой с тех пор стал, а во-вторых, мало ли Сергеев и Шаровых на белом свете, и почему бы некоторым из них не быть похожими друг на друга? А если кто-то другой будет похож ещё больше, скажут, что я про него написал, только сменил фамилию. Нет, надо всё всегда называть своими именами.
– Как хочешь.
– Как можешь.
– Но почему же всё-таки должен?
– Ты ещё не понял? Чтобы назвать всё своими именами. Потому что это носится в воздухе, и если не напишешь ты, напишет другой.
– Пусть пишет, может, у него получится лучше.
– Но ведь читатель не знает, что кто-то может написать лучше. В этом счастье. По крайней мере, читательское.
– Ты ошибаешься!
– Отказываешься?
– Нет, хочу понять своё право.
– Права поймёшь, когда прочтёшь авторский договор с издательством.
– На что же вы меня обрекаете? Я ведь читал «Театральный роман», это уж кроме того, что иногда заходил в издательства.
– Разве в этом дело? Пиши.
– Сначала посоветуюсь с Серёжкой.
– Ладно. Мы тебе будем звонить. Книги всегда интереснее рукописи.
– До встречи.
– До встречи.
Он лежал, упираясь локтями в песок и подсовывая растопыренные пальцы под следы, оставленные ещё вчера. Потом медленно поднимал ладонь и внимательно смотрел, как песчинки ссыпаются с растопыренных пальцев и складываются снова в однообразную жёлтую массу. От следов не оставалось ничего. Будто их не было.
Он делал так много раз подряд, и вдруг ему в голову пришла странная аналогия. Это не песчинки – годы. Годы, прожитые каждым человеком. Песчинка – год. Они складывают время, не то безликое, которое отмеряют календари, а живое, тёплое, человеческое. Он сел от неожиданной этой мысли и оглянулся: песчаная полоса тянулась вдоль берега моря, сколько хватало взгляда. Нет, значит, не годы, а дни, нет, даже минуты, каждая песчинка – минута. Он задумался. А может, секунда, прожитая человеком, каждым человеком земли. Давнишние секунды внизу, а свеженькие, новые – наверху. Секунда – песчинка, секунда – песчинка. Их гонит ветер, промывает волна, так же точно, как время гонит и прокручивает человека. Мир вбирает в себя то, что совершено в эти миги, несоизмеримо малые даже с одной человеческой жизнью, но всё же навечно остающиеся в мире. Остающиеся великими открытиями и малыми песчинками. Иначе нельзя. Время не может порваться, оно – бесконечная нить. Клад песка, песчинки, прислонённые одна к другой.
Он сидел совершенно озадаченный этим неожиданным ощущением времени.
Отпуск подходил к концу. Вернее сказать: закончился. Ещё два дня – и снова запрягайся на целый год. Два дня не в счёт – год пролетает, как неделя. Песчинки. Хорошо хоть не разучился думать. Одичал здесь совсем.
– Вик, одичали мы?
– Одичали, Серёга! Пора домой подаваться! Ну его, этот отдых.
– Послушай, а как насчёт кареты?
– Проводнику пятёрка – спишь в его купе, только не платишь за постель и имеешь три матраца!
– Порядок. Ставлю ему ещё полдюжины пива. Курортники за билетами – как в войну за хлебом.
– Помнишь?
– Отец говорил.
– Серёга, кто нас встретит?
– Намёк понял. Её нет в Москве. На практике.
– Ясно. Погуляем на свободе.
– Не обижался и раньше.
– Возможно. Но не было потребности.
– Не стоит об этом. Ты моё мнение знаешь. Я не могу сказать тебе ничего нового. Бесполезно. Жизнь. Песчинки.
– Ты к чему? – удивился Виктор.
– Посмотри, сколько песка! Не то что годы – секунды. Понимаешь?
– Смутно.
– Не все же оставляют глыбы, в основном песчинки. Да и глыбы со временем превращаются в песчинки – ветер, солнце, понимаешь? Да, в каждой глыбе и есть одна главная песчинка.
– Теплее.
– Песчинка – секунда. Но возможно: секунда – глыба, а потом, через двести лет, из одной глыбы триллион песчинок, но нужна одна. Остальные так…
– Больше.
– Не важно, Витька, не важно. Пусть больше.
– Диалектика. Ты философ.
– Кто-то сказал: чтобы стать поэтом, надо прежде выработать свою философию.
– Никто этого не говорил – ты сам это придумал, но ведь ты, слава богу, не собираешься становиться поэтом!
– А вдруг?
– Когда сдашь философию, философ.
– Приеду и сдам.
– А готовиться?
– К чёрту зубрить. Проскочу…
– На эрудицию надеешься! А первоисточники?
– Читаю то, что нравится, не учебник же, в самом деле, сколько ни смотрел – бездарны как на подбор.
– Не стоит огорчаться – пойдём перекусим, до вагона-ресторана ещё дожить надо.
– Пацана позовём?
– Его кормит мама, Серёженька, мама! Вообще, на что он тебе нужен, не понимаю.
– Я из него человека сделаю, а то ведь пропадёт с такой мамой.
– Что бы тебе не заняться воспитанием детей – это очень благородно или в порядке шефства пойти в третий класс вожатым, а?
– Верно, надо будет об этом подумать.
– Пожалуй!
– Знаешь, Витька, человек ведь как колодец. А вода в том колодце чище и вкуснее, из которого её берут больше.
– Верно, но в колодец плюют часто. Просто так, без нужды, потому что попался на дороге. Напьются из него и плюнут.
– А то и просто плюнут. Не замечал? Приглядись. Колодец… А то и вовсе вычерпают до дна, и нет воды больше.
Вера Николаевна жарилась на своём стенде в институте. Наконец были готовы её модели, и она могла проверить, опробовать и оценить все предположения и расчёты. Солнце палило даже сквозь пыльное цеховое окно. За стеной, отрезавшей часть площади цеха под лабораторию, шумели станки. Разогретое в станках масло, мягкий асфальтовый пол в узорах въевшейся стружки – всё давало едкие испарения.
Модели стояли на полу второго этажа в ряд. Одна уже красовалась на месте, пленённая широкими воздуховодами, анализными трубками, проводами термопар и широким асбестовым шнуром. Модель была диктатором, и всё, что находилось здесь, на стенде, жалось к ней и подчинялось ей.
Печь грела немилосердно, то есть ей так и полагалось: греть воздух больше чем до ста градусов. Даже сквозь толстый слой изоляции прорывался мощный сухой жар, сливался с душным воздухом дня и обдавал тело липким потом.
Вера Николаевна рассеянно смотрела на зайчик зеркального гальванометра и думала совсем о другом.
Ей хотелось нырнуть в Волгу, там, на знакомом берегу, и долго-долго, до последней возможности не выныривать, а потом разом выскочить из воды, зажмуриться от брызг и яркого солнца и глотнуть столько густого пахучего воздуха, что его, кажется, хватит на полжизни. «О, чёрт, хоть бы под душем постоять» – перебила она свои мечты. Но об этом душе говорили уже два года. Помещение пустовало, а директор никак не подписывал бумагу. Она почувствовала раздражение. Мысли переключились. «Главное, всё так! А с этими моделями? Сколько он не подписывал договор с Пшеничниковым! И никак не протолкнёшь. Всё должно вылежаться. А потом, когда наши идеи в зарубежном реферативном журнале появятся, начинается спешка и премии за новую технику. Скорее бы он на пенсию уходил. Да ещё кого дадут?..»
Лаборантку она отпустила, и та буквально испарилась. «Так бы она поручения выполняла. Только и сидит да треплется про своего мужа-алкоголика. Хорошо ещё, не в синяках сегодня».
Раздражение нарастало, и она не в силах была с ним справиться. Вера Николаевна встала, потянулась, потом испуганно оглянулась по сторонам, но тут никого не было. Тогда она ещё раз потянулась до хруста в суставах и даже зажмурилась.
Ровно гудел стенд. Зайчик гальванометра лениво полз к нужной отметке на шкале. Было невыносимо жарко. Шум давил, но Вера Николаевна любила это место. Она опять села на стул чуть подальше от прибора и не шевелилась. До конца опыта ещё часа два – два с половиной, значит, снова придётся задержаться. Снова мама будет недовольна. А раньше ворчал Юра, когда она задерживалась на работе. Впрочем, теперь это не имело никакого значения…
Июль только набирал силу. Обычно в такое время они садились в машину и убегали от городской суеты на Волгу или ещё дальше в глухомань, рискуя завязнуть в петлях бездорожья, как это с ними бывало, и потом торчать до тех пор, пока не найдётся сердобольный тракторист, которому как раз кстати выпить.
Последний раз они так отдыхали в позапрошлом году. Тоже была жара, и они больше купались, чем ездили. Снимались с места только за продуктами да в кино в дождливый день.
Казалось, жара уже не так мучила. Наступал момент отупения: шум становился тишиной, жара – обычной атмосферой, всё покрывалось сероватым налётом, и существовали только долгие размеренные мысли.
Вот захлопали двери. Кончился рабочий день. Она оставалась одна. По технике безопасности не положено. «Но не сидеть же с этой Зиной. Ещё, не дай бог, начнёт рассказывать, сколько её муж выпил да как ругался. И как трогательно всплакнёт – очень интересно. А помощников больше нет и не предвидится, если вообще меня не прикроют».
Сквозь пыльное окно было видно спешащих к проходной. Прошли лаборатории, теперь КБ – все знакомые, с которыми проработала много лет.
В цеху стало тихо. Пересменок. Она спустилась вниз. Открыла дверь. Почувствовалось лёгкое движение воздуха. Снова вернулась к стенду. Проверила приборы. Поплотнее вдавилась в свой стул. Мысли лениво возвращались. Вчера и сегодня нелогично смешивалось, запутывалось, но сразу же приходило в стройный порядок, как только Вера Николаевна сбрасывала с себя полудрёму.
Уже спустилось солнце за крышу соседнего корпуса, и в цеху снова зашумели станки. Не хотелось ни шевелиться, ни уходить, ни что-нибудь менять. Да и что можно было изменить?
– Долго ещё сидеть будете?
– Что? – не сразу поняла Вера Николаевна.
– Я говорю: жарковато у вас тут, а сидеть-то ещё долго вам?
– А! Дядя Федя! Всё выключу, не беспокойтесь! Приходите зимой греться, – пригласила Вера Николаевна, припомнив, как бедные охранники мёрзнут в студёные дни в каменной проходной.
– Спасибо, спасибо, непременно воспользуюсь. Так вы, пожалуйста, и заприте, не забудьте!
– Запру, запру и ключ принесу, не волнуйтесь!
Опыт кончался. Вера Николаевна ещё раз убедилась, что температура не ползёт, расходы стоят на месте, и ловко уселась за прибор. Гальванометр будто соскучился по хозяйской руке. Щёлкнул переключатель, и в журнал легли первые цифры. Строка за строкой, строка за строкой, через двадцать минут запись была закончена. «Вот ради чего сидела пять часов, – подумала она с грустью, – а в это время заняться бы чем-нибудь. Здесь ничего не сообразишь – шумно и жарко. Перепоручить некому!».
Она могла позвонить на компрессор, но ей нравилось всегда после окончания опыта пробежаться туда через цех. Мимо шумящих станков, под взглядами рабочих и молоденьких учеников. Она быстро и легко шла по длинному пролёту и чувствовала, что нравится им. Женское тщеславие приятно щекотало. «Всем женщинам необходимо нравиться, без этого нет счастья! Вот что нам надо изучать, бабам!» Она даже улыбнулась своим мыслям. Резко распахнула дверь компрессорной и чуть не уткнулась головой в грудь Георгия Степановича, она ойкнула по-девчачьи, но всё равно ничего не было слышно, и сквозь дикий вой турбокомпрессора одними губами произнесла: «Всё!».
«Ладно», – одними губами ответил Георгий Степанович и под руку вывел её из компрессорной.
– Удачная точка?
– Почему вы решили, Георгий Степанович?
– По глазам, девочка, вижу.
Ей положительно нравился этот человек, массивный, спокойный и такой добрый, что это было заметно всякому сразу и по его голосу с мягким полтавским выговором, и по улыбке, и по рукам. Может быть, поэтому ей приятно было прикоснуться к нему после одинокого сидения на стенде? Теперь можно спокойно возвращаться домой: линию перекроют, а то там тугой вентиль, и у неё не хватает сил его затянуть до конца.
«Старею, видно, – тридцать с хвостиком. Обо всём думаю. Всё рассчитываю. Раньше такого не было. А может, взрослею. Нет, уже поздно. А стареть рано». Она одёрнула свитер и, опустив глаза, осмотрела себя. «Фигура ничего! А!.. Надо домой идти – пора бы и пообедать».
Она шла усталой походкой, и никто не мог сказать, что эта женщина возвращается не домой, а в своё прошлое. Она не замечала ничего вокруг и думала о том, что хоть «жизнь прекрасна», у неё, Веры Николаевны, она не удалась.
Вера Николаевна! Верочка до сих пор не могла никак привыкнуть к этому. Она всё ещё была девочкой, ну, девушкой, но не Верой Николаевной.
Снова выплывала война, эвакуация. Вообще-то говоря, они жили неплохо по тем временам. Отец, профессор, преподавал в институте, а мать, как всегда, сидела дома и следила за ней, Верочкой, единственным ребёнком в семье.
В конце сорок четвёртого они вернулись домой. Холодная квартира казалась таинственной, пришедшей из другого века. До сих пор она будто чувствовала запах этой пустовавшей несколько лет квартиры. Всё было туманно знакомо, будто с полузабытой картинки, и в то же время казалось новым и неожиданным. Бронзовые бра и огромные с высокими резными спинками стулья.
Потом кончилась школа. Она без труда поступила в институт, пусть не модный, но который давал хорошую специальность. Училась она легко и не задумываясь, почему решила стать инженером. Скорее у неё были гуманитарные наклонности, но имя отца приоткрывало ей двери в технические вузы. «Инженером быть – всегда кусок хлеба», – говорила мать, и Верочка пошла в инженеры, она привыкла, что родители правы, на то они и родители, чтобы решать такие сложные вопросы. В конце концов, всё равно.
Она любила жизнь студенческую – весёлую, с неожиданными поворотами. Общительная, способная, быстрая и на язык, и на дела, Верочка обращала на себя внимание. Нельзя сказать, что она очень красива, но что-то было в милой улыбке, ровном, чуть вздёрнутом носике – вообще большой редкости – и глубоких серых глазах. Поклонников хватало. Потом выбрали в комитет комсомола, и она стала засиживаться в институте допоздна.
Однажды всем курсом поехали в колхоз на картошку. Здесь даже через столько лет война ещё проступала из всех щелей, и Верочка впервые в жизни столкнулась сама с настоящими трудностями. Не отступала, но ничего не умела. Надо было так организовать работу, чтобы помочь колхозу и чтобы ребята были сыты и тоже хоть немного заработали. Жилось многим тяжело – на одну стипендию да частные уроки.
Верочка не была готова к такому обороту. «На месте помогут» оказалось пустыми словами, как и говорила всплакнувшая перед её отъездом мать. Верочка стала горько жалеть, что согласилась поехать во главе бригады. Вот сидела бы, как все, у костра по вечерам, бродила бы по лесу в воскресенье, и никаких забот. Даже отдохнуть можно. А тут крутись!..
Она вспоминала обо всём отстранённо, будто и теперь, и тогда всё это её не касалось. Она не волновалась: что же будет, она переживала, что должна бегать, суетиться, хлопотать – это было не по ней.
Председатель, молодой парень лет тридцати, пытался с ней договориться. Намекал и так и сяк, тогда и тебе, мол, неплохо будет, и у ребят всё, что надо, появится. Верочка догадалась и оборвала его в самом начале. Он понял, что все старания напрасны, и перестал обращать на студентов внимание. Дождь заливал их в дырявом сарае. От одной картошки и черняшки в животах неимоверно урчало. Настроение было прескверное.
Верочка даже сейчас поёжилась. А тогда совсем было отчаялась. Она вспомнила и усмехнулась: хотела писать в институт, просить помощи.
Помощь оказалась рядом, в соседнем колхозе, где работали ребята из другого института.
Бригадир, невысокий, плотный Юрка, быстро сообразил, в чём дело. Верочка ему понравилась сразу, это он потом уж говорил, поэтому и помочь взялся. Отношения с председателем наладили. Купили водки. Пошли к нему домой и просидели всю ночь до утра. Игорь говорил, они слушали. Он оказался сам городским, а здесь по партийной путевке. В институт опоздал: война, потом кормить семью надо. Парнем он был добрым, и после разговора всё действительно переменилось, хотя за долгую ночь ни слова не говорили о делах.
Верочка не успела поблагодарить Юру, как-то так получилось, что он вроде бы должен был ей помочь. Снова в её жизни нашёлся человек, который мог решать сложные вопросы.
До студенчества это были родители, а потом она, сама того не сознавая, искала кого-то, кто мог бы стать её проводником на крутых перевалах. Это она потом поняла и сама себе объяснила, а тогда всё совершалось инстинктивно, действовала привычка кому-то довериться.
Со стороны посмотреть: самостоятельная, весёлая, уверенная в себе оптимистка, но за ней всегда кто-то стоял.
Юра оказался как раз таким человеком, какой был ей нужен. Он помогал ей, не ущемляя её самолюбия, но стоял на своём всегда уверенно и не отступал.
К её удивлению, мама не возражала против их женитьбы. Отец же, как всегда, сказал: «Лишь бы тебе было хорошо».
Им отвели одну из двух комнат, и, кажется, началось настоящее счастье.
Единственное, чего боялась Верочка и на что осторожно намекала мать, что «пойдут» дети. Она в душе пугалась этого и стыдилась сама себя. Ей хотелось «пожить», кончить институт, а уж там видно будет. Они один раз поговорили об этом с Юрой, стесняясь друг друга, поговорили в самом начале и больше не заикались.
Юра закончил институт, его оставили на большом заводе, и к тому времени, когда Верочка защищала диплом, он был уже руководителем группы в лаборатории, звал жену к себе, но она наотрез отказалась и попала в КБ отраслевого института. Просидела за кульманом несколько лет, работа её не интересовала, и разговоры о призвании были явно не к месту, но переменить что-нибудь было трудно. Её уже затянуло.
И в семейной жизни всё шло своим чередом.
Год был похож на своего предшественника, как близнец.
Одно событие всколыхнуло их семейную тишину – Юра купил машину. Это случилось лет семь назад.
Верочка привычно думала о себе, то в третьем лице, то переходила на собственное я. В последнее время это вошло в привычку: вот так идти без особой цели, не спеша, и думать о чём-то очень конкретном, вспоминать. Она разучилась мечтать, а может, и не умела по-настоящему.
Да, как здорово было дождаться отпуска и отчалить от всех своих дел и забот, и знать, что ты ничем не связан и что все дороги ведут к твоей радости, к новому! Что же могло сравниться с таким удовольствием!
Всё очень удачно складывалось! Не верилось, что так бывает! Подруги ей завидовали, говорили, что у них образцовая семья…
Детей не было. Теперь уже против их желания. Они стали тяготиться этим. Верочка решилась на обследование, после которого ей назначили лечение. С тех пор они часть отпуска обязательно проводили на юге, где Верочка брала грязевые ванны.
Она всё чаще замечала жадные взгляды мужа на чужих детей, и то, как он тяготится, что в их доме пусто. Он никогда не говорил ей об этом, и она была ему благодарна. Потихоньку плакала. Переживала.
Верочка остановилась и внимательно смотрела, как мужчина с ребёнком на руках бегом спешил к автобусной остановке.
Дверь захлопнулась. Автобус выпустил облако сизого дыма.
Ей однажды приснился такой сон, она его хорошо помнила: будто они шли с Юрой по улице, и вдруг он отбежал в сторону, схватил чужого ребёнка на руки, стал его целовать, быстро-быстро что-то говорить ему на ухо, потом обхватил его руками, заслонил полой пиджака и стал поспешными шагами удаляться. Дальше, дальше, пока совсем не исчез. Она пыталась догнать, не могла, что-то держало её сзади, и она не сумела преодолеть эту силу…
С того момента она поняла, что муж уйдёт, и ей никак не удавалось отделаться от навязчивой мысли. Вероятно, Юра почувствовал это, она стала замечать разные мелочи, непривычные ей в его поведении, но внешне ничего не изменилось. Только что-то заставляло её сжиматься и жить настороженно.
Она приготовилась к тому, что скоро всё кончится. Это «скоро» затянулось, хотя, возможно, ей так казалось. Никто не решался заговорить первым.
Внезапно умер отец. Верочка сильно переживала. До последнего часа он оставался самым близким и верным её другом. С ним она могла говорить обо всём, посоветоваться и помолчать, попечалиться и поплакать…
Юра ухаживал за Верочкой, как за маленьким ребёнком, а когда первая боль прошла, как-то само собой получилось, что он сложил в чемодан свои рубашки, взял костюм, сел в машину и уехал.
Верочка не плакала, всё оказалось значительно проще, чем представлялось.
С тех пор прошло полгода…
Она уже спешила домой: задержалась, мама волноваться будет, а раньше она бы сказала: «Юрка будет психовать!».
В начале каждого месяца, невзирая на день, ровно в десять часов утра начальник лаборатории проводил производственное совещание. Те, кто работал с ним не первый год, знали об этом правиле. Опаздывать было неприлично. Все заранее приходили в просторный прохладный кабинет со своими стульями и старались выбрать место поукромнее, чтобы при случае спокойно поскучать.
Сергей угодил прямо на полный сбор. В первый день после отпуска это было совсем неплохо.
Ровно в десять Борода встал во весь свой двухметровый рост и низким, сипловатым, но приятным голосом спросил, как всегда:
– Все в сборе? Тогда начнём.
Потом он сел, и вскочила профсоюзная дама, профорг лаборатории, она же председатель всех производственных совещаний.
Сергей уже знал заранее, о чём она будет говорить, и о чём будет говорить Борода, и о чём будут потом говорить руководители групп, и ему стало скучно, до тошноты, сидеть здесь и слушать всю эту болтовню, произносимую с умным видом, разбор мелких дрязг с иезуитски вежливыми улыбочками. Ему казалось, что здесь каждый раз плохие актёры разыгрывают бездарную пьесу.
Сначала он смотрел, как ищут себе место в огромном аквариуме барбусы и нигде не могут найти заслона от света лампы, греющей воду. Потом заболели глаза, и он пытался прочитать, что написал на стёклах дождь…
Он снова никак не мог взять в толк, зачем должна терять целая лаборатория столько времени ради галочки «провели производственное совещание». Ведь все эти дела и споры начальник мог привести в порядок, не прибегая ни к чьей помощи, как, впрочем, всё и происходило, только при полном сборе, здесь…
Перед отпуском он уже смирился, а теперь всё снова начинало его раздражать. «Видно, отвык», – соображал Сергей. Он принялся рассматривать лица сидящих. Некоторые оборачивались на его пристальный взгляд.
Будто совершенно отсутствовала лаборантка Нина. Она что-то беззвучно произносила губами и перебирала пальцами полу халата. Остекленевшим взглядом уставилась в одну точку Вера Николаевна. Новые аспирантки незаметно опускали глаза в недочитанную статью… Зато, как всегда, суетились люди, неприятные ему, малоинтересные, туповатые и надутые.
А вот его первый шеф в лаборатории, Иван Николаевич, милый человек. Теперь он парторг института и между делом старший научный в лаборатории. Он сидел хмуро и, как показалось Сергею, тоже думал о чём-то своём. Иногда досадливо проводил рукой по щеке и быстро писал на сложенном листке бумаги.
Наконец начали разбирать выполнение плана по темам. Ответственные исполнители, все будто сговорившись, в заключение своего выступления говорили, что не хватает людей. И снова приходилось тасовать двадцать пять человек, штат лаборатории. Beрнее, тасовали пятерых-шестерых, остальные были при деле, а лаборантов, как самых дефицитных людей, бросали в прорыв.
Случай благоприятный. Сергей теперь не сомневался, что Вальку возьмут, единицы были. «А то вот наобещал парню, хоть бы не натрепаться зря». Неожиданно его самого временно перебросили на самый отстающий участок, к Вере Николаевне. До конца года надо было решить: стоит продолжать эту тему или направление бесперспективно. Его даже спросили, согласен ли он. Сергей встал и пожал плечами – раз надо, о чём разговор. С одной стороны, ему, конечно, было досадно, что его бросают на подмогу, что снова он будет сидеть без своей темы, хотя он понимал, что получить «свою» – это ждать годами. Вот многие так досиживаются до своего часа, а когда он настаёт, они уже перегорели, успокоились на своём второстепенном месте, обросли уютом и дома, и на работе, и им совсем не хотелось пускаться в новое неведомое плавание лоцманом, а не простым матросом, исполняющим чужие команды.
С другой стороны, ему льстило, что его бросают на подмогу, что ему доверяют. Ведь он ещё молодой специалист! Его обрадовало это доверие, но он тут же над собой посмеялся, что клюнул на красивую фразу. Ему стало досадно из-за своих мальчишеских порывов доверчивости и из-за того, что он включился в эту игру.
Ведь все знали, что тема, о которой шла речь, кончается в этом году, и никто не продолжит договора, хоть наизнанку вывернись, хоть гениальные результаты представь. Впрочем, насчёт гениальных…
«Только приладился на одном месте – бросили на другое. Теперь только вник – снова. Вот уже третий раз. Опять привыкать. Опять всё с начала. Опять новое начальство…»
После совещания Сергей не пошёл первым к своему новому начальству. Он исподволь наблюдал, видел, что Вера Николаевна хочет подойти к нему, но ей было неловко при всех не соблюдать субординацию, а в нём противилось мальчишеское упрямство. Начало складывалось явно не в его пользу. Так отношений не наладишь, это понимал Сергей, но медлил, и чем больше времени проходило, тем труднее было ему заговорить.
Так они и разошлись, ничего не сказав друг другу.
Только возвращаясь с обеда, столкнулись в проходной и заговорили просто и непринуждённо. Но каждый чувствовал напряжение момента.
– Новым курсом к вершинам науки, – сказал Сергей, пропуская вперёд свою начальницу.
– Зачем же вы так? Если вам не нравится, не по душе, всё можно переиграть, но мне казалось, что так будет лучше.
– Кому?
– Вам, конечно, – удивилась Вера Николаевна.
– Спасибо. Я тронут! Главное – любить ближнего, как самого себя.
– Хорошо, я поговорю с Фёдором Викентьевичем.
Она замолчала. Они шли по цеху, и Сергей обратил внимание, что рабочие оборачиваются в их сторону. «Красивая, чёрт», – подумал он.
– Не надо! Красивый, но бесполезный жест, – добавил он, продолжая разговор, – я в вашем распоряжении.
– Когда освободитесь – скажете! – зло отрезала Вера Николаевна.
– От собственного мнения или от прежних занятий? – в тон отпарировал Сергей.
– Завтра с утра поговорим. До свидания.
– Если разрешите, ещё два слова.
– Слушаю вас…
– Есть прекрасный помощник вместо Зины. Мой знакомый парень. У Бороды единицы есть, а вам нужен хороший лаборант, всё кстати. Так будет лучше.
– Для кого?
– Конечно, для вас, – невозмутимо сказал Сергей, – ведь тема-то ваша.
– Спасибо. Как его фамилия и что он умеет?
– Ничего не умеет, но этого Бороде можно не говорить, зато у него здесь – полный порядок, – Сергей постучал пальцем по голове. – Будет делать всё, что нужно. Переходит в вечернюю школу из дневной в десятый класс. Ручаюсь, не пожалеете…
Сергей уже сам жалел, что наговорил Вальке. Что ему теперь приходится ублажать новую начальницу. Для себя бы не стал просить. Вообще на душе стало скверно, будто он натворил что-то уж очень постыдное. И Нины в городе не было, она укатила в Среднюю Азию на практику. Неизвестно даже, когда вернётся. Может, хоть к ноябрьским праздникам.
«А чёрт с ним, с новым назначением, по крайней мере, что-то новое узнаю и Вальку устрою без потерь. Только бы эта Вера Николаевна обошлась без мелочной опеки, а остальное уж как-нибудь. Полгода – это не срок. После Нового года тему прикроют, и снова перебросят.
Надо позвонить Витьке. Он человек практичный, да и никого, пожалуй, сейчас больше не найти, все ещё в отпуске».
Сергей получил полную свободу на новом месте. Он целыми днями возился с приборами и незаметно близко сошёлся с Валькой. Ему нравился этот парень своей рассудительной недоверчивостью и спокойствием. Он был в меру общителен, не заискивал и вёл себя так, будто был уверен, что это место, младшего лаборанта, именно для него предназначено, или, наоборот, он предназначен для этого места, а потому все поручения выполнял охотно, но всегда спрашивал, для чего это нужно. После Зины такой лаборант был в диковинку для Веры Николаевны, а заинтересованность парня заставляла особо обдуманно отдавать распоряжения. Впрочем, больше они работали вдвоём: Сергей и Валька. Работы хватало. Надо было ещё раз проверить всё термометрическое хозяйство, исправить, что сделано плохо, отладить приборы. Потом, когда есть уверенность в подсобном оборудовании, можно будет делать какие-то выводы относительно самой модели. Проще перепоручить всю работу по наладке специальному отделу КИП, но это долго, и неизвестно кого пришлют, а то потом придётся всё переделывать или искать ошибки. Искать ошибки – лучше всё переделывать заново. Так и поступил Сергей: он, правда, не перепаивал всё подряд, но не оставил без внимания ни одного спая термопар, ни одного подвода труб. Вера Николаевна не препятствовала, хотя шло время, а она сказала Сергею, что всё прибористами отлажено. Оказалось, что доделок хватило на полторы недели.
За это время Сергей узнал, что Валька весьма начитан и не так бессистемно, как он сам, что он неплохо знает поэзию, хотя мало помнит наизусть, что наверняка лучше, чем он сам, знает эстраду и умеет танцевать. А ещё Сергей узнал, что живут они вдвоём с мамой, что отец ушёл и что мамина идея фикс – чтобы Валька обязательно поступил в институт.
«Трепло немного, – думал Сергей, – но в его годы это простительно. Я тоже был таким, наверное». Он прикинул, что лет на семь старше своего подопечного, и присвистнул даже: «Старик я. Скоро двадцать пять стукнет».
– Слушай, Валька, а ты не вундеркинд?
– Нет, наоборот!
– Что наоборот?
– Иванушка-дурачок!
– Э, брат, тогда завидую, может, тебе легко живётся?
– Очень!
Или Валька, казалось, был старше своих лет, или они были другими в девятом, теперь уже в десятом, классе. Он сравнивал в уме ребят и тогдашних их знакомых девчонок, и всё выходило в пользу нынешних. С тех пор как он окончил школу, Сергей не задумывался, «а какие они, те, что после нас?». Теперь невольно натолкнулся на это, и ему было интересно. Эти, новые, знали много такого, о чём они не имели тогда представления. Техника, информация, век вооружал их для новой жизни раньше, чем поколение Сергея. «Другое поколение»! Вот что удивляло и заставляло задумываться над этим Сергея. Они из разных поколений. «Неужели мы более косные, хотя и молодые?» Молодые – тоже было относительно для Сергея. «А Эйнштейн? Так он же гений! А Ландау? Так он же выдающийся! Но ведь они не были ни гениями, ни выдающимися в свои двадцать пять! Хотя… наверное, были. Может, и мы посчитаем кого-нибудь потом гением, а пока это приятель, которого, кажется, знаешь лучше, чем себя». Такие споры Сергей вёл сам с собой бесконечно.